Любопытные ящерицы, жившие у бани, выползали посмотреть на человека с вёдрами и все, наверное, думали: “Такого, как этот парень разве нельзя не любить!? Такого любая полюбит и уведёт. Ох, уж от женщин ему, наверное, отбоя нет“. И правда, что тут говорить? Дома жена у печи колдует над обедом, да стирает его потные рубашки, на озере купалка-лоскотуха льёт горючие слёзы в рыбьей мути”.
Когда Юра к дому подошёл, она уже у крыльца стояла.
- Ты куда?
-В магазин нужно.
- Давай я?
- Да не, что ты!? Ты обедай, а я схожу!
Юра поглядел на неё. Будто для него оделась, не иначе. И шаль на ней его любимая – светло-зелёная, платье новое – бархат чёрной ночи. Вылетела в дверь своей лёгкой походкой, как бабочка-махаон.
На столе тарелка ещё парит. Картошечка в ней с мясом отпаренным и ручки укропа. Огурчики малосольные с разбухшими луковицами; грибки слизистые – сверху нежные, а внутри хрустящие, как орешки; салатик в масле с луковыми кружочками, помидорками с грядки. Аппетит от этого вида просыпается дикий. Даром, что Юра белую не любил, а то бы как под рюмочку, да с грибочками, да картошечкой, да огурчиком солёненьким похрустеть… Солнечный луч в довольную харю светит, жена красивая под рукой суетится. Схватишь её, хохочущую, на руки и в баню, нырк! А в бане жарко, как в аду, да ещё парку на камни. Ощущение будто водой дышишь. Таня, покрывшаяся испариной, обнимает и губы её мокрые в щёки тебя целуют за то, что ты у неё есть… а не за то, что ты единственный, кто есть на ночном болоте…
Жизнь-то та для упырей, да духов голодных, одиноких, отвергнутых…
И тут над ухом:
- Что-то десна болит.
Это жена уже вернулась, а он и не заметил.
- Дестабодин? – переспросил.
- Десна болит, - поправила Таня.
- К деньгам, наверное.
- Захожу в магазин, а там туса какая-то с фингалами – что бабы, что мужики, ещё пилигрим какой-то с ними… Ой, что ж ты не ешь ничего – всё уже остыло?
- Да, задумался, - мельком взглянул на неё, на глаза её остывшие. И вовсе она не такая, как раньше. Здорово видно перемену, а имитация спокойствия лишь камуфляжная маска.
С улицы баней запахло – переключился Юра на своё. Запах у топящейся бани свой, специфический – это не похоже на запах костра или на запах топящейся печки, здесь в дыме что-то мягкое, ароматное, такой запах любую душу вылечит, а сама баня любую хворь телесную.
Пока он ел, она бельё собирала и его и своё, укладывала в аккуратные стопочки, такие ровные, будто не ладошками приглаживала, а горячим утюгом. Когда супруга проходила рядом, будто случайно задевая его, от неё шёл жар, будто от печи, в которой готовится самая сильная на свете любовь.
В хлеву сегодня мычала корова, и кудахтали на улице куры, совсем как люди сплетничали о чём-то. Меж домов кувыркались в воздухе ласточки, разделяя свою жизнь с людьми, которые редко-редко проходили у окон и громко разговаривали о своём. В деревне раздолье – ширь да размах и люди здесь широкие душой - разговаривают громко, смеются не стесняясь.
Из трубы над баней шёл иссиня-белый дым от горящих просмоленных дров. От хороших просмоленных дров идёт такой же жар, как и от его жены. Когда пришло время, и они открыли дверь бани – наружу вырвался горячий, белый, как парное молоко, пар. С веника, висящего у стены, падали жирные капли и не смотря на старость бани из брёвен стен всё ещё сочились карамельные капли смолы – такое всегда бывает, когда хорошо протопишь, так, что б в зимние морозы брёвна стен трещали, как ружейные выстрелы.
Таня расплела косу, и волосы её оказались волнистые часто-часто, как у барашка, пышные как джунгли, как дрожжевые блины, раздухарившиеся в печке. Эти пряди залезали через плечи на ключичные косточки. Таня скинула одежду и почему-то зарделась щеками.
На горячие лавочки одно счастье присесть и тереть себя мыльной мочалкой, иногда смахивая с носа назревающие капли. Юра глядел на Таню, как выступают под тонкой кожей венки, особенно на висках и груди. Мыльная пена стекает с неё струйками, как реки на ожившей карте мира, как узоры самовоплощающиеся от банного жара.
Они мылись молча и он всё время смотрел, не мог отвернуться от этого мифического зрелища, почти сказочного – как она, эта красота земная, стоит в пелене тумана и этот туман вокруг неё колышется, как волны от медленных движений на озере.
2.
Юра сидел на стуле и всё ещё обтирал себя махровым полотенцем. На столе дымился чай, но сил на горячее уже не осталось, хотелось чего-то ледяного и свежего. На улице темнело, и Таня включила свет, от которого изба стала светлой, будто лучилась радостью. Жена, вся раскрасневшаяся, с прилипшими к черепу волосами, была какой-то другой – призрачной, однако красивая она была. Придвинулась через стол и сказала.
- Всё-таки хорошо, когда мы вот так – вместе.
- Ну, так мы и так всё время вместе, - ответил Юра и засопел через нос.
- А надолго? – вдруг спросила она.
До него дошёл смысл сказанного не сразу, через какое-то время, и он медленно перевёл на неё глаза. Потом пожал плечами и равнодушно:
- Навсегда.
Таню даже передёрнуло от его тона. Да, от сомнений, которые недавно ещё казались слабыми призраками, теперь остались лишь тени. Кусок не лез в горло, потому что в нём застряли слёзы. Определённо, с Юрой случилось что-то нехорошее. Одно из двух: либо у него критические дни, либо у него завелась другая! Русалка! Что за бред? – тут же укорила она себя. Русалка! Может ещё кикимора болотная или снегурочка?
На колени к ней прыгнул серенький комочек котёнка, и девушка прижала его к животу. Это спасло её от практически хлынувших потоков слёз. Всё же, - подумала она, - как равнодушен мир к её бедам, как все друг к другу равнодушны и этот котёнок равнодушен и соседи, и теперь даже муж.
На улице, в темноте, вдруг запели озорные, девичьи голоса. Совсем недалеко от дома запели, будто у реки. Она даже представила их – зеленоватых в лунном свете, на фоне горящих окон их дома.
Поправила волосы и обратилась к окну, за которым ничего не видно.
- Девчонки всё поют. У них повод есть…
- Это не девчонки, - ответил он, и сердце заухало в её затылке. В затылке Юры ничто не заухало, там всё похолодело.
- А кто?
- Никто!
И тут Юра встал. Таня увидела, что ноги у него ватные и подкашиваются, как у пьяного. Юра опёрся о стол рукой и, чуть не смахнув чашку со стола, пошёл к окну. А когда он уже подходил, с глазами, как у ночного филина, который пытается рассмотреть добычу в темноте, Таня вскочила в своём красном платьишке, как бабочка-крапивница и, голоногая, в отчаянии бросилась ему на шею, обняла его руками. Юра пытался отодрать её от себя, как попавшийся в руки осьминога водолаз. А она ему прямо в лицо и слёз не сдерживает.
-Что с тобой?
- Отцепись! – приказал он ей не своим голосом. В углу взвизгнула Томка и вскочила на четыре лапы.
- Не ходи, слышишь!? Не ходи!
А поют вот уже – под самым окном, будто специально пришли нервы им потрепать, посмеяться. Пели что-то совсем грустное, вгоняющее в смертную тоску. Такое можно петь только от самой больной раны – от душевной.
Её сердце от страха застучало в пятках. Она попыталась сглотнуть, но слюна комом застряла в её горле. Воображение, ох уж это проклятое воображение – какие страшные картины оно рисует из неизвестности. Руки тряслись крупной дрожью. На печке громко, как кобра, зашипела кошка, вытянув голову к окну; котёнок жался к её лапам. Таня вдруг поймала себя на мысли, что боится вовсе не за себя, а за Юру, за то, что может с ним случится. Она ведь всё видит, всё поняла окончательно. Кто и куда его втащил, как и зачем.
Вдруг в хлеву замычала корова. Тревожно так, будто просила чего-то. А потом, как взбесившиеся, закричали куры, словно в курятник залезла лиса. Томка бросилась в угол дома, посидела там, вертя ошалевшими глазами, и бросилась в другой угол. Страшно-то как, - подумала Таня, смотря на всё это сумасшествие. Кошка схватила котёнка за шкибот и потащила под кровать, не переставая оглядываться. Собака визжала, будто ей придавили дверью лапу. Животные не знали куда спрятаться, что бы ни слышать этого неживого пения.
А они уже под самыми окнами и по звукам можно запросто определить – кто из них, где стоит.
- Ку-ку!
- Ку-ку!
- Ку-ку!
Дрогнули. Кукушка в часах быстро открывала белую дверцу изнутри своей красной избушки и куковала. В этот момент ужас наполнил их сердца. Везде мерещились физии чудовищ – и в печном проёме, и в дверном, и в оконном. Таня отсчитывала каждое её появление, моля бога, что бы это побыстрее прекратилось.
- Ку-ку!
Восемь.
- Ку-ку!
Девять.
- Ку-ку!
Десять.
- Ку-ку!
Одиннадцать.
На часах было ровно одиннадцать, и на улице настала ночь, в которой растёт, с быстротой бамбука, зло.
- Пусти! – сказал он, и она отпустила, только изо всей силы ударила его кулачками в спину, как бы на зло, от отчаяния.
- Да откуда ты взялась, нежить полуночная? Русалка чёртова! Ах… - тихо воскликнула она от неожиданности. В её голове громкий, дребезжащий звук, как удар током и заунывный вой паровозной трубы. Это Юра ткнул её ладонью в лоб, и та попятилась, опёрлась о спасительную стену и посмотрела на него со сжатыми в нить губами. Вдруг вспомнила, как греет их спины солнце, когда они копаются вдвоём в огороде и не выдержала. Теперь она была полна чувства отмщения и мести. И в следующую секунду Юра услышал за собой шептание, да и не шептание даже, а полное ненависти шипение.
- В сем доме нашем Магал-Сигал солнцева дева сидела. На терем хрустальный искала дева Шингафа, не богатырь славный с горы Алтай, а подлетал змей огненный…
Юра обернулся, зарычал сквозь зубы, но Таня не унималась, говорила заученное без интонации, без ударений и глаза её горели как два злых драгоценных камня и руки будто бы вот-вот вцепятся кому-нибудь в горло.
- … дух злой Лифлаф, Зацунана, Халануда, глаза зелёные, как два изумруда, броня медная, на броне лата, в ноздрях кольца из червонного злата, из ноздрей огонь пышет, сам как смердящий пёс дышит…
- Ведьма! – сплюнул он в её сторону громко. Да разве раньше, при той жизни, сказал бы он ей слово грубое? Точно злая сила отобрала у него разум. Собака в углу дрожала всем телом, как лихорадочная, и уже не лаяла, не визжала, то ли сил не осталось, то ли страх сковал её связки.
-… О, ты, Муфаила, Данданила, соберись с силой, ударь змея смердящего уфамилой, расшиби ему главу, разорви чешуиную канву и с силой крижало вырви его ядовитое жало…
На улице кто-то закричал, но петь не прекращали, только теперь пение не такое слаженное, будто разбросанное, точно застал нечисть врасплох с криком петуха рассвет.
- … отруби ему хвост, брось его под чёртов мост, где бесы живут и змеиное мясо жуют. Освободи наш дом от лихого духа, что бы свободно вздохнула дева-краснуха, а с ними и все мы до самой маленькой Фатьмы…
От злости Таня царапала ногтями стену, и ей казалось, что из груди её сейчас вырвется что-то нечеловеческое, испепеляющее.
-…Шигара, поезжай к Мамаю до змеиного краю, где летом и зимою солнце сходится с землёю и скажи там прадедному светилу, что бы он сияньем согнал лихую мглу, согнал туда, далече, где нет живого вовсе человече!
Подбежала быстро к окну посмотреть на своё творенье. В отсвете окон – жёлтых прямоугольников, которые протыкал частокол забора, фигура. Таня обречённо выдохнула из лёгких воздух. В этой фигуре: нуд от
