кто-нибудь и подходит к ним, то сразу смолкают. Прямо мафия какая-то.
Тут этот пиджак Жуков мне на ногу наступил. А когда увидел, кому наступил, начал что-то испуганно мямлить. Мне конечно приятно, что он испугался, все-таки мои метр девяносто пять и сто килограммов мышц внушают уважение, но по новой чистить сапоги придется мне! Я озлобленно пихнул его в грудь, и он отлетел в сторону, по пути наскочив на чью-то спину. Оба чуть не упали, а когда повернулись, то увидел, что вторым был Коренев Андрей. Кадет.
- Нехорошо так делать, - спокойно произнес Коренев, глядя на меня с нескрываемым презрением, - тебе с ним четыре года хлеб делить.
- И ты пошел вон! Чего не в свое дело лезешь! - понесло меня.
Коренев спокойно подошел ко мне и встал вплотную.
- У меня такое ощущение, что ты сам на ответную грубость нарываешься.
Я уже не мог остановиться и замахнулся на него, но чья-то крепкая рука перехватила сзади мою руку.
- Не бурогозь, дядя!
Когда обернулся, то увидел, что руку держит еще один кадет, моих габаритов, но с другого взвода. И со всех сторон меня обступило человек десять кадетов, чьи суровые и решительные взгляды сказали все.
- Что, один справиться не можешь, толпой бить будете? - бросил я Кореневу. - Если бы по одному, я бы вас всех здесь поубивал...
- Дурак ты! - усмехнулся Коренев. - И бить тебя никто не собирается. Хотя могли бы. И есть за что. Ты сам будь человеком. Ведь не я, а ты в меня человека толкнул, не я, а ты его и меня оскорбить пытался. И будь сила на твоей стороне, ты бы постарался меня унизить. Только вот сила на моей стороне, и не ты, а я тебя прощаю.
Он повернулся, и за ним, как ни в чем не бывало, в разные стороны разошлись кадеты. Я чувствовал себя полнейшим дураком, что было вдвойне обидно в присутствии пиджаков.
1983 год. Коренев Андрей
Я - Уссурийский кадет. И мой сотоварищ Оленин Виталя, с которым мы учились в Уссурийске два года в одной роте, опозорил ее честное имя. Меня вызвали наши ротные кадеты, которые собрались на спортгородке, и по их сумрачным лицам я понял - что-то случилось.
- Андрей! Что ты можешь сказать об Оленине? - поставили передо мной вопрос ребром.
Я удивленно огляделся, и обнаружил, что из роты собрались все кадеты, за исключением Витали.
- Так, - протянул я, - а что случилось?
- Да ничего, - усмехнулся Петро, здоровенный московский кадет, - просто парашничал...
- Как? - поразился я.
- Да вот так, жрал с пиджаком на глазах всего взвода. Тому посылка пришла, он подлизаться решил к Витале, и угостил его. И они вдвоем уплетали посылку на глазах всего голодного взвода. Плевать на пиджаков, они еще ничего не петрят, а вот теперь в кадетов будут пальцами тыкать, что мы парашники, - злобно сплюнул Петр, - или у вас в Уссурийске не принято было и трудности, и жратву делить на всех?
- Ты на всю кадетку-то бочку не гони, - злобно ощерился я, - сейчас быстро найду чмырей из вашей кадетки...
- Ша! Мужики! - перебил нас плотно сбитый минский кадет Курлович. - Хватит ругаться, мы не ссориться собрались, а решать - что делать будем? Андрей! Оленин ваш, уссурийский кадет, поэтому первое слово твое, что скажешь?
- По кадетке Виталя нормальный, свой мужик был. Никого не предавал, не подставлял, никогда не курковал. Не был ни чмырем, ни крестом. Поговорить с ним надо.
- Что с ним говорить, исключить из кадет, - снова завелся Петруха, - сам краб не снимет, силой отберем.
- Я против, - категорически возразил я, - предлагаю вызвать его сюда, переговорить, и лишить его права носить краб на полгода. А там будет видно, разрешим мы ему когда-нибудь одеть краб, или нет.
Кадеты совещались недолго. Большинством голосов победило мое предложение, но под мое поручительство за провинившегося. Мы вызвали Оленина, который подошел к нам со счастливой и довольной улыбкой на лице.
- О! Чего собрались?
- Тебе сейчас Коренев скажет, - усмехнулся Курлович, - вы с ним из одной кадетки, и мы надеемся, что ты его послушаешься.
- Виталя, с пиджаком сегодня парашничал? - задал я вопрос в лоб.
- Да вы что, пацаны? - покраснел Оленин. - Он меня сам угостил! Я его не просил...
- Какое там угостил! Чего ты херню несешь! - завелся я. - Как у нас в кадетке поступали с теми, кто парашничал и курковал? Забыл? Угостил или нет, но ты не должен был брать, если он делится не со всеми!
Виталя опустил голову, в глазах стояли слезы.
- Мужики! Простите... - ему было стыдно смотреть нам в глаза. - Я больше никогда так не сделаю...
- Сделаешь или нет, еще видно будет, - продолжил я, - у нас тут было два варианта, что с тобой делать. Или забрать краб и выгнать из кадетов, или забрать краб и дать испытательный срок, после которого разрешить тебе одеть краб снова. Под мое поручительство сошлись на втором варианте.
- Мужики, простите, не надо... - сквозь слезы прошептал Оленин.
- Все уже решено, и обжалованию не подлежит. Ты остаешься формально кадетом, наша поддержка и защита тебе будет обеспечена. Но краб ты сдашь на хранение мне. Прямо сейчас, - я протянул руку, - и если к тебе больше не будет претензий, то после Нового года наденешь краб.
Виталя скручивал краб, по лицу текли горькие слезы, но кадеты смотрели решительно и зло.
1983 год. Жуков Сергей
- Рота подъем! Приготовиться к построению на физическую зарядку, построение через две минуты! - зычный рев дежурного проникает в сознание, пробуждая ненависть к жизни и так громко орущему дежурному. С завистью смотрю на Одинцова Максима, который ладно и быстро одевается, в то время как я не могу попасть ногой в штанину. Конечно, ему легче, он пришел в училище после суворовского училища, или, как с гордостью говорят сами суворовцы, после кадетки.
Не знаю, чему их там учили, но все азы военной службы они знают от и до, а больше всего поражают их дружба и жесткое следование каким-то своим канонам и кодексу чести.
На бегу застегивая галифе несусь в строй, впереди стелющейся кошачьей походкой летит радостный Максим, он уже в туалет успел забежать - счастливчик.
После зарядки насмешливо улыбаясь, он предлагает:
- Сергей, вот ты постоянно не успеваешь на утренний осмотр, хочешь, научу что делать?
В казарме, когда народ рванул умываться, он взял мои сапоги и поставил их нашему чистюле - Сереге Плошкину, который уже умывался, а его - такие же грязные - поставил ко мне. Плошкина все недолюбливали за постоянные ковыряния в носу и постоянное подчеркивание перед всеми, а в основном перед сержантами, какой он старательный, все успевающий курсант.
- Теперь главное не прозевать, когда он их тебе начистит, и назад обменять, а я отвлеку, - озорная улыбка мелькнула на его лице, - а сейчас быстро умываться, а то прозеваем.
Когда Плошкин поставил мои начищенные сапоги возле своей кровати, Одинцов весело подмигнул мне и с серьезным выражением крикнул ему:
- Плошкин, к телефону!
Пока тот ходил к телефону, который находился возле входа в спальное помещение, мы быстро поменяли сапоги и обулись. На недоуменный вопрос вернувшегося Плошкина Максим пожал плечами:
- Извини, наверное, ошибся.
Минут через пять, когда дали команду приготовиться к построению на утренний осмотр, раздался негодующий рев Плошкина:
- Какая сволочь мои сапоги надевала?
Максим с серьезной миной убеждал его, что никого не было, а сапоги грязные потому, что он просто забыл их почистить. Тот недоверчиво крутил головой и до самого завтрака ходил задумчивый, а мы еле сдерживали смех.
Наш номер с сапогами Плошкин раскусил на пятый день, после чего подписал сапоги внутри голенища, и чистил их только после того, как несколько раз не удостоверится, что это его сапоги, а с нами не разговаривал два дня.
Кроме Максима в нашем взводе учится еще один кадет - Коренев Андрей, полная противоположность Максиму, но такой же надежный и так же жестко следующий кадетским принципам.
После того, как Коренев схлестнулся с Онищенко, они стали поддерживать нейтралитет. Меня поразило, как моментально во время ссоры рядом с Кореневым встали плечом к плечу все кадеты роты. Они были силой, с которой приходилось считаться всем, начиная от солдат до офицеров. Мы, пришедшие в училище после школы, смотрели на незнакомые нам до этого времени армейские отношения, когда сильный диктовал свою волю слабому.
Я в некоторой степени считал себя виновником их конфликта, и мне хотелось загладить перед Андреем свою вину. От родителей мне пришла посылка с конфетами, пряниками и салом, и я, отрезав шмат сала и отложив конфет, подошел к Кореневу.
- Угощайся! Это тебе!
Он взглянул на меня удивленно и насмешливо.
- Спасибо, но не надо.
- Почему? - искренне удивился я.
- Хочешь поделиться посылкой, так делись со всеми, а не только со мной. Не ставь скотские потребности желудка выше духовных потребностей человека.
Он так и не взял ничего. Ни один кадет ни разу не взял ничего у кого-либо из чужих. Что вызывало наши пересуды и подозрение о существовании какой-то кадетской мафии и о каком-то моральном запрете брать угощения от других. Взятая кадетом у кого-нибудь конфетка расценивалось ими самими как унижение и попадание в зависимость от другого человека, которому ты становишься хоть чем-то обязан. А зависеть они ни от кого не хотели.
Не знаю, как так сложилось, но к концу первого курса деление на кланы кадетов, солдат и пиджаков постепенно исчезло, и у нас все-таки сложилась крепкая дружная четверка - кадеты Коренев Андрей и Одинцов Максим, я (пиджак) и как-то примкнувший к нам бывший солдат Онищенко Генка - мой обидчик, двухметровый верзила, косая сажень в плечах. Несмотря на тот злосчастный конфликт, они сблизились с Кореневым. Во многом их взгляды на жизнь совпадали, и они обожали о чем-нибудь спорить, зачастую так и не приходя к единому мнению, но уважая взгляды друг друга.
Онищенко пришел в училище после службы в армии, поначалу держался особняком и ни с кем особо не дружил. На училищных соревнованиях стал чемпионом по гиревому спорту, всеми считался туповатым и простым. Однако случайно выяснилось, что он пишет стихи, и его ждала участь отчуждения и непонимания, так как тот, кто в армии хоть чуть-чуть отличается от общей массы - вызывает насмешки и становится объектом шуток. Но когда кто-то для смеха стал просить Генку почитать свои стихи, чтобы поиздеваться над ним, неожиданно Генку поддержал Коренев, громко и жестко произнеся:
- Не мечите бисер перед свиньями.
- Не понял, - обиженно произнес тот.
- Да, правду говорят, что для малообразованных надо разжевывать мысль, - покачал головой Андрей, - для тупорылых перевожу на понятный им язык - не хрен свиней черной икрой кормить, пусть объедки жрут, так что лучше иди, и строевой устав почитай - ближе по интеллекту будет.
С Андрюхой связываться побаивались - за злой язык и зачастую непредсказуемые действия. Андрея никогда нельзя было понять. Во всех его поступках чувствовались презрение и насмешка, но что самое удивительное - это все прощали и не обижались, хотя очень часто его шутки были злы и жестоки. Его прощали, потому что за его презрением стояла любовь ко всем людям, а его презрение было презрением людских, общечеловеческих слабостей.
Больше Онищенко насчет стихов никто не подначивал. А вот Андрея, обсуждающего с ним стихи и Генки, и
