сжалось сердце, когда увидел дочь, остриженную наголо из-за педикулёза в больнице. Она была тихая и несчастная.
После этого я снова ходил к ней в школу к окончанию уроков, на празднование Нового года, на последнюю линейку в мае, позже - к концу занятий в кружке кройки и шитья в бывшем дворце пионеров, который находился рядом с моей работой, много её фотографировал, также и со своими детьми от второго брака, дочерью и сыном. Летом мы с ней не виделись.
Провожая как-то Машу до дому, спросил её, дружит ли она с "бабушкой" - матерью "папы Коли". "Она для нас - пустое место", - последовал её ответ. Едва ли для "папы Коли" его родная мать была "пустым местом", по всему чувствовалось, что Машина мать когда-нибудь получит отставку в "должности" жены, - чувствительного пинка по некоторой части своего красивого тела, - коли она стала вести подобные разговоры, ведь не мог же я допустить, что Маша сама придумала такое, обычно дети повторяют за старшими, не ведая того, что говорят.
Вспомнилось, как незадолго перед нашим разводом, я собирался в командировку, и, предполагая по пути заехать к родителям, положил им в качестве гостинца полулитровую баночку брусники, которой они отродясь не пробовали, а я из экспедиции привёз её несколько вёдер. Увидев такое моё "нахальство", БЖ скривила в ненависти свои губы: "Этим - своим - старикам - у ребёнка - отнимаешь!", - и заплакала злыми слезами. Надо сказать, что за все годы она даже конфетки им ни разу не передала. Она всегда хотела только получать, и получала (по крайней мере, на один только присланный на её имя денежный перевод, на который её мамаша покупала ей "подарки", можно было бы две бочки брусники купить, а ведь были и другие переводы, хоть и помельче, чем не могла похвастать БТ, ведь даже за купленные для своей дочери вещи она сразу требовала эквивалентное количество денег), ничего не давая взамен! А чувство благодарности ей было столь же присуще, как белый цвет кожи представителям негроидной расы. История повторялась на новом витке!
..."Маша, нельзя так говорить про старших", - стал я упрекать дочь. Она промолчала, - не стала выдавать свою мать. Для БЖ все были "пустым местом", даже собственная мать и дочь, которым она врала, ведь лгать кому-то, значит, по меньшей мере, его не уважать, если не сказать - презирать, считать много глупее себя, любимой, - только она сама была "местом наполненным". Вопрос только - чем?
"Тысяча первым" подтверждением этому стала её пиррова победа, которую она одержала, сумев сделать так, что меня исключили из очереди на жильё, лишив всяких перспектив, казавшихся тогда хоть и отдалённой, но реальностью - когда-либо переехать из старой "хрущёвки", к тому же на первом этаже, в квартиру новую. Сначала она сама хотела встать в очередь вместо меня, а когда ей это не удалось, она стала писать письма во все инстанции, что шесть лет назад де, ещё в пору нашего с ней совместного проживания, туда я был поставлен незаконно.
Профком института тогда, учитывая, что, как кандидат наук, я имею право на какую-то дополнительную жилплощадь, приплюсовал её к положенной по норме на троих человек, и на основе этой цифры поставил в очередь. В то время, разумеется, БЖ ничего не имела против этого, была обеими руками "за", но вот теперь где-то раскопала, - по юристам, наверное, побегала, заплатив даже за эту информацию, - что дополнительные метры могут дать лишь непосредственно при получении квартиры, если очередь дошла на общих основаниях, но не является поводом для постановки туда, если принятая для всех простых смертных норма не позволяет это сделать.
По её наводке, в институте начались проверки из обкома профсоюзов. Испугавшись большого начальства, нескольких человек вычеркнули, в том числе и меня. Лично для себя БЖ со всего этого имела только возможность спросить меня, гаденько усмехаясь: "Ну что, выбросили тебя из очереди на квартиру?".
Через несколько лет все они, эти очереди на жильё, канули в лету, так что все её хлопоты оказались пустыми. Хотя, впрочем, почему пустыми, - словно новогодняя ёлка детишкам, вся эта история, а вернее, достигнутый результат, принёс ей "много-много радости", а это дорогого стоит.
День девятый
... В четырнадцать лет Маша переехала на учёбу в столицу под опеку бабушки, - по крайне мере, сразу после этого события, мне стало легче на душе, теперь-то уж ей не грозила участь Лолиты. Перед отъездом мы обменялись с ней адресами, и вскоре начался наш с ней "эпистолярный" период. Потом экс-тёща прислала пространное письмо, первое за десять лет, - раньше, видимо, повода не было, - в котором призналась, что была вынуждена (?!) подделать моё разрешение на опекунство, и попросила прислать оригинал, - выступала, в общем, в амплуа аферистки. Я сразу отправил требуемое, не пытаясь извлечь каких-либо дивидендов.
А летом того же года случайно увидел, как БЖ и какой-то рыжебородый мужик с разных сторон вели за руки родную дочь Николая Стукова, - его когда-то широко разрекламированное "супер-отцовство", а ещё раньше звание супер-мужа, бесславно закончились. Сам он бросил всё, квартиру, обстановку, дочь, - лишь бы унести ноги, и теперь наверняка проклинал тот день, когда вместо того, чтобы сложить стремянку, и убежать с ней хоть на край света, лёг в постель с соблазнившей его замужней женщиной! Уводя жену у "организатора" его отдыха на природе, он едва ли мечтал о "лаврах" уже трижды алиментщика, благо ещё, что одно это совсем непочётное "звание" с него сняли, усыновив его первого ребёнка, - "не гонялся бы ты, поп, за дешевизной!"
Как-то, на перекрёстке, с неизменной сигаретой в зубах, он промелькнул за рулём своего секондхэндовского микроавтобуса, с трудом вмещаясь в кабине, - так его разнесло. Рядом сидела женщина в очках, видимо, уже энная по счёту жена.
Ещё через год я затеял вместе с семьёй переезд через половину страны, а то уж больна далёким стал Дальний Восток, когда билеты на самолёт стали катастрофически быстро расти до невообразимых размеров. Независимо от этого и БЖ со своей второй дочерью, оставив рыжебородого купаться в Большой Реке, отбыла под крыло своей маменьки, а то уж очень далеко "откатилось яблоко", упав сначала близко от "яблони", и вот теперь оно вернулось на своё привычное место.
Мой же переезд, так удачно начавшись, затянулся на долгих пять лет, в которые я курсировал между городом, где уже жила моя семья, и Городом на Большой Реке. Это было трудное время для всей страны вообще и для нас в частности. Наука задыхалась от безденежья. Почти полгода я вынужденно находился в неоплачиваемом отпуске, потом стало легче.
Наша переписка с Машей после появления рядом с ней её мамочки быстро сошла на нет. Не получив ответа на последние два-три письма я тоже перестал писать, не уверенный, что дочь их вообще получает. Никогда не подписывал свои послания ей фамилией, присвоенной её матерью, только той, на которую выписали первое свидетельство о рождении, в этом смысле не отличаясь от старых петербуржцев, которые никогда не называли свой родной город Ленинградом, - и они ведь дождались, что он получил своё изначальное наименование! Дубликат подлинного свидетельства Машиного рождения по своему запросу я получил сразу после увода её из дома.
"Госпоже" Стуковой это моё поведение сразу резко не понравилось, - она вдруг прислала коротенькую писульку, в которой своим таким знакомым ледяным тоном, называя меня "г-ном Добряковым", напомнила, что когда-то "повелела" своей дочери именоваться по-другому и порекомендовала "не морочить девочке голову" (а она сама, не морочила ли голову шестилетней нашей дочери, меняя ей фамилию только из-за того, что, якобы, полюбила другого?) и "поубавить спесь", - "Ваши алименты", дескать, столь малы, что их хватает только на какую-то мелочь, - предоставила ещё одно подтверждение глубокого усвоения науки своей расчётливой мамаши, абсолютно всё мерящей на деньги. Факт естественного непризнания мной Машиного переименования она объясняла моей спесью, хотя я в своей жизни видел единственный её документ и даже имел его дубликат, в котором чёрным по кремовато-жёлтому была написано: "Добрякова Мария Геннадьевна".
И вот ведь что интересно! Оказалось, - это я узнал ещё через несколько лет, - что у БЖ сохранилась та самая магнитофонная запись, на которой маленькая Маша на вопрос, какая у неё фамилия, совершенно недвусмысленно ответила: "Дабликова". Сам собою у меня напрашивался риторический вопрос: так чьими, всё-таки, устами глаголила для меня истина, - младенца, или самого лживого из известных мне людей, включая литературных героев? Того же барона Мюнхгаузена от Ольги Стуковой выгодно отличало то, что он сочинял свои истории безо всякой для себя корысти, чтобы людей позабавить. От её же вранья тошно становилось, какие уж там забавы, хотя она сама, похоже, испытывала от него только чувство глубокого удовлетворения.
Потом всё же стал в адресе на конверте писать просто "Маше", и она тоже, умница, ни разу не упомянула в адресе обратном ту фамилию, носить которую заставила её мать, - тоже только "Маша". В одном письме, на чистом английском, - она училась в институте восточных стран и уже знала этот язык много лучше меня (не говоря уж о другом, совершенно мне незнакомом - китайском), - я посетовал, что не могу ей посылать ничего, кроме писем и телеграмм, потому что при получении всего другого, денежных переводов в частности, требуются документы, а она таковых с фамилией, на которую я только и мог посылать что-либо более материальное, не имела. Мне в душу могли плюнуть и делали это неоднократно, - к счастью, всего лишь только две особи, но этим особям не следовало бы от меня требовать, чтобы, по-мазохистски, это я делал себе сам.
Только моя старшая сестра отослала как-то на имя Маши немного - сколько смогла - денег, но так и не получила ни ответа, ни привета. Надо сказать, что сестра вплоть до замужества сама носила не нашу фамилию, - её отец погиб на войне, когда она была ещё совсем крохой, но никому не пришло в голову сменить ей фамилию, - чтобы сделать это, надо быть пакостником от природы. Сказал сестре, что Маша этих денег наверняка и не видела, их получила её мамочка, соврав что-нибудь на почте про невозможность получения денег адресатом, - лежит в больнице, надолго уехала или ещё что-нибудь. Я ещё был уверен тогда, - не могла моя дочь спокойно положить эти деньги в карман, не поблагодарив. Теперь-то у меня такой уверенности поубавилось.
Это было, правда, уже после нашей встречи в столице, когда произошли некоторые примечательные события, достойные пера автора остросюжетных романов. Незадолго перед этим я неожиданно получил короткое письмо, а скорее записку от БЖ, - первую после той, с рекомендациями "поубавить спесь". Вскрывать его не хотелось, - вполне резонно ожидал прочесть новую гадость, но нет, - в совершенно миролюбивом тоне она сообщала свой рабочий и домашний телефоны в столице, а также приглашала к себе в гости - "Машуля, - дескать, - будет рада".
Всегда помнил напутствие:
