Эдуард Бернгард
ВОВНЕ
эпизоды
Словно воздуха шорох приоткрываемая дверь вбросила блеклую линию луча в темень спальни. Звук вопроса окликнул тебя лежащего. Дремота как паутина - рассеиваешь ресницами; как чехол - стягиваешь напряжением волевых мышц; как околотелесное марево - само, чуть поколебавшись, отступает в темень же помещения; вырастает осознание ответственности ответа, надо отреагировать, нельзя проигнорировать вопрос линии света. Приподнятая с подушки голова сипло сухим языком даёт знать вопрошающему о твоём возобновившемся присутствии в действительном, так сказать, мире, в мире данной нам идолом-иродом в ощущениях реальности. Ни к чему не обязывает текст. Вот и правильно, пусть, истина, тина. Лучистый получится путь.
Присутствие твоё если не в этом, то в ином измерении неотвратимо. Где-то почему-то непременно приходится находиться. Приходится находиться. Обязательно язвительно заподозрят претенциозность, скажут: вычурно. Чур. Вы. И будут правы.
На накрахмаленную благоуханную аудиторию прелестно льётся полифония симфонии. Струятся скрипки под смычками, гудят валторны под губами, но лучше всех виолончели - бархатный тембр сквозь флейты трели, и контрабасы сочным хрипом рисуют контур контрапункта - хребет структуры, а это значит - опора ритма, основа тона. Вдруг раздаются трубы рулады - это фанфары, то бишь как будто. И вот финал, всплеск тишины, застывший миг, и - рук плесканья!!! Рукоплесканья!!! Затем вставанья. Рук пожиманья и обниманья и ощущений полнота. Вот счастье-то... Добавим: пышные выходные наряды источают утончённые духи, галстуки-пиджаки - терпкий о-де-туалет. Изящные жесты, любезные улыбки, изысканные заготовленные натренированные отрепетированные манеры... У этой дамы столь длинные ногти, что ему невольно подумалось: как же она подмывается...
Какое всё же облегченье - конец концерта! Устремившись скорее в фойе, вырвав пальто из рук гардероба, из лап театра. Рвануть, лавируя в толпе, по лестнице между колоннами... Свобода. Воздух. Бульвар. Хаос. Огни. Метро. А может - ретро.
...Перегруженный «вапаретто» на Каналь-Гранде пришвартовался к проходному необязательному для туриста причалу, шутник - из пассажирской тесноты - орёт: «Пьяцца Сан-Марко!»... «Кормчий» тут же выкрикивает подлинное наименование «станции», но эффекта дезинформации, увы, не устраняет... Волнение в тесной публике, сдавленные смешки; засуетилась, задрожала масса; торопясь, смущённо улыбаясь, отделились от неё электроны, на вид скандинавы, переступили с «вапаретто» на твердь пристани, теперь озираются, озираются... где же дожи, где тут дожи... А дожей нету, нет тут дожей... Немножко жаль их, одураченных, но «вапаретто» теперь чуть облегчённый двинул дальше под ещё неутихшие смешки день назад ставших знатоками...
Вот так и смотришь чего-то из окна. А за окном - вид, как и полагается. Там всегда чего-то, за окном-то. Вид какой-нибудь. Чаще тот же самый. Из того же окна. Ну, с некоторыми вариациями, разве что... Стены мокрые от дождя крыши присыпанные снегом под знойным небом девочки в мини-юбках...
Это когда не строчится, когда не выводится, когда не... когда не... Небытие.
А когда выходит, когда идёт (почему так говорят?), тогда из окна-то и не смотрится как-то, не смотрится, не смотрится. Смотреть из окна - признак грусти, пустоты, неумения, поражения, беспокойства, смятения. Да.
Боль в солнечный день - самая резкая боль. Обида от несовместимости солнца и боли.
Неприятностям положено быть в сумрачную погоду - легче переносятся, ибо сообразны виду мира.
Во дворе учреждения неизвестного назначения, куда забрёл он с фотоаппаратом в воскресный день, привлечённый свистом райской птички с высокого густого дерева и запахом, кажется, шиповника, а также тишиной обрамлённого как бы замкнутого пространства, с удивлением увидел её, схватившую нижнюю веточку дерева и рассматривающую листики. Остановился. Она обернулась и смотрела на него очень так просто, с доверчивым любопытством. В её, хм, облике угадывалось лукавое добродушие, на лице её проступала ненатужная неразвязная игривость. Излучала она улыбчивость искреннюю. Ни малейшей фальши. Нежные, притягательные черты лица. Хм, довольно красива, пожалуй. Скорее симпатична - своей непосредственностью. Расположила его к себе мгновенно. И уже заныло чувство... где-то там. Ох, тестостерон... В этот раз, то есть именно с ней, он почему-то не терялся. В словах нашёлся. И тоже улыбался. Весьма непринуждённо начался их роман-с.
Она проснулась. Он, с тетрадью и шариковой ручкой, рядом. Тускловатая лампа сбоку, на маленькой тумбочке. Что ты сейчас пишешь, спросила она. Он кашлянул: выдумываю эротическую сцену, с предположительно держащей читателя в напряжении процедурой раздевания и обилием всяческих, хм, возбуждающих деталей... А ну-ка прочти-ка... Он стал бубнить текст. Она заскучала. Что-то долго он её раздевает, - шаловливо-задумчиво сказала она, - я могу раздеться гораздо быстрее!
Он отбросил тетрадь и поцеловал её... руку.
Неизбежность мифа. Все счастливые семьи похожи на миф. Несчастливые несчастны в реальности. Так-то, Анна Львовна.
Нахождение в быте определяет бытие, диктует ненормальные нормы. Данности мира - с раннего детства - воздействие на внемлющее существо воспитательных механизмов необходимости и насилия.
Ты растёшь в обстановке диктата - сурового или мягкого, в условиях, когда от тебя требуется повиновение (ибо виновен ты от рождения) - требуется жестоко или «ненавязчиво», но требуется.
Подчиняешься. Ибо в детстве деться некуда.
Во взрослости - тоже.
Вопрос прозы. Просо прозы. Роса прозы. Оса прозы. Угроза прозы. Гроза прозы. Роза прозы. Проза розы. Про и за. Единогласно. Но - до поры. Но - до грозы.
Оскал скалы.
Вокзальный зал гудков вокал и объявлений уважаемым пассажирам по гром-ко-го-во-ри-те-лю погром гром гул своды перрон эхо стука топота дробного фон фонит в ушах звенит резонанс перформанс ступени киоски голосов слиянье лиц мельканье дальних городов и весей судьбы неизведанные странные печальные грубые глупые самодовольные хари просят кирпича муза дальних странствий ци-ви-ли-за-ци-Я... Отправляется... правляется... Свисток... Толчок... За вагонным окном поехала-поехала, всё быстрее-скорее поехала платформа... проводников спецформа, форма вовне с туда-сюда снующими-снующими лю-лю... людьми... ми-ми... Тук-тук... тук-тук...
И вновь, и снова, и опять - окунуться в гул вокзала, совместиться с его пульсом, устремиться к его рельсам...
Хандра влечёт в дорогу - развеять смятенье ощущений. Далёкий путь прельщал меня когда-то (и запах поездов, и станций вереница), а нынче лишь желание опомниться, встряхнуться... развеяться, и по пути стерпеть назойливый рой лиц, чужой крикливый говор, удушливый табачный дым...
Стая, свора, масса... общество. Течение, поток, потоп... океан.
Неодолимая у них потребность выказать возмущённое изумление при виде не похожего на них, одетого не так, как они или же, по их мнению, одетого не по погоде. Они осуждающе-глумливо будут пялить свои мутные зенки на отличающегося от них, станут тыкать в его сторону пальцем и призывать в свидетели им подобных, дабы разделить с ними радость совместной травли.
Неужели так трудно, увидя необычно одетого, удивиться про себя, а вернее - вовсе не удивиться, ибо человеку видней, как ему одеться (быть может, он простужен), и не смущать его идиотской демонстрацией своего недоумения? Неужели так трудно не глазеть на инвалида? Неужели так трудно не смеяться при виде поскользнувшегося и упавшего?..
Неужели так трудно не быть быдлом?
...На площади он остановился и стал нацеливаться фотоаппаратом на ансамбль старинного зодчества, как услышал сзади оскорбительные слова в свой адрес, прогавканные именно из-за его желания сделать снимок. Не отреагировав на хамство, он, чуть помедлив, нажал на кнопку... но в сей же миг увидел в окошечке взлохмаченную голову того, кто пару секунд назад обозвал его непотребно... Хаму мало было оскорбить словами, ему понадобилось ещё испортить снимок! Нагадить, омрачить картину мира (настроение) отличающегося от него человека, имеющего непонятные ему интересы... Что ж, пришлось переснять.
Рассматривая фото с внедрившимся в него враждебным элементом, он убедился: да, этот тип буквально бежал, дабы успеть влезть в объектив своим подлым профилем - волосы его были отброшены назад от скорости, вызвавшей ветер... Небось, потом весь день и ещё на другой день радовался, довольно хихикая. Наслаждался.
Такова шизень.
Как бы невзначай, невинно: нельзя ли устроить глобальный, всемирный (конц)лагерь для быдла?
С горы над городом, над широкой серебряной рекой, над могучими мостами. Горизонт отодвинут - там перспективно щетинится многоэтажками и подъёмными кранами удалённый современный район города. Высота создаёт простор. Чем выше, тем дальше. Тем свободнее. Приглушенным зовом шумит поезд, гремя вырывающими его в дальнюю даль рельсами. «Вояж, вояж!» - одна из любимых некогда песен... Направо уплывает бескрайняя долина полей и перелесков, с зависшим над ней оранжево-зелёным дирижаблем. На супротивной горе высовывается из тёмной хвойной шубы Старый Замок, словно корона города. Пониже - громада собора, гордость города. Изящные шпили. Древние башни. Вечные камни. По склону и на дне - скопище игрушечных домиков, едва различимые живые чёрточки на мосту и набережной. Ближе, на лентах улиц гудит транспорт, колышутся массы. Туристы. Артисты. Статисты.
Затем будет вечер с огнями, многоголосым, прорезаемым резкими громкими криками, весельем забегаловок, разнообразными, подчас щекочащими нос острыми запахами - сглотнуть слюну, подавить аппетит, - всеобщей возбуждающей суетой... Потом будет ночь. И шедевры из камня едва ли проступят силуэтами. И чёрный воздух станет странен, безлюден.
До утра.
Ещё копошится в размытом пространстве нечто, издающее наполненные потусторонним значением звуки и производящее какие-то движения, имеющие какой-то тот смысл, неизведанную тамошнюю цель, и само пространство колеблется и блуждает, перемещаясь в тумане, каковым оно и является. И чувствуешь, что копошения эти к тебе уже не относятся, а только так, вскользь, ибо знаешь, что сейчас проснёшься и поэтому снисходительно реагируешь на обрывки странноватых, ни во что не укладывающихся образов и звучаний уплывающего измерения сновидений.
Уже воспринимаешь шорохи всамделишные, шорохи измерения бдения, на которое мы привыкли полагаться и в реальность которого привыкли верить. И с которым, чтобы не забыть, приходится, увы, считаться даже тогда, когда не хочется. Измерение бдения - всё наполнено осязаемой явью, всё так дивно конкретно вокруг, всё так настояще - бывает очень даже интересно. Можно и залюбоваться, и пощупать, и понюхать... можно скривиться, плюнуть, расстроиться. Тебя самого могут к чему-то конкретно призвать, чего-то от тебя потребовать - да, очень уж реальное это измерение бдения и даже порой слишком. Чересчур ощутительное. Иной раз и стошнит тебя от твоего места в этом чудном мире... а ты, поди ж, обязан что-то... непременно должен. Ну, конечно, ты же не статуя и прикинуться статуей не сможешь... кушать ведь надо. А так было бы славно - никто тебя не
