гореть, - пробовала я подбрасывать в него «хворост», пробовала и гасить, но поняла: с костром так можно, но не с любовью. Она должна - сама…
И любовь моя постепенно таяла, растворялась. Да еще появилась и новые заботы, - поступила заочно в библиотечный институт, надо было писать контрольные, ездить на сессии, - и от постоянной усталости уходили простые радости жизни.
«Пожить бы на необитаемом острове, послушать музыку, почитать, но...
Двенадцать контрольных работ отослала, получила вызов на сессию и теперь надо ехать в Ленинград на сессию, чтобы за месяц сдать тринадцать экзаменов, зачетов, так что… Держись, Галочка!»
Институт открыл мне много интересного, хотя и нудные контрольные работы приходилось делать, - по политэкономии социализма, по методике работы в библиотеке, - но зато на сессии случались «неожиданные знакомства» с книгами институтской библиотеки. Правда, времени для их чтения почти не было, - зачастую даже некогда было сбегать в столовую и приходилось «сидеть» на одних батонах с чаем, - но всё же, помню: каким чудным открытием было знакомство с пародиями философа Владимира Соловьева* на поэтов символистов!
На небесах горят паникадила
А снизу – тьма.
Ходила ты к нему, иль не ходила?
Скажи сама!
Но не дразни гиену подозренья,
Мышей тоски!
Не то смотри…
Дальше забыла, и поэтому беру с полки томик.
Как леопарды мщенья
Острят клыки!
И не зови сову благоразумья
Ты в эту ночь!
Ослы терпенья и слоны раздумья
Бежали прочь.
И снова то, что еще помню:
Своей судьбы родила крокодила
Ты здесь сама.
Пусть в небесах горят паникадила, -
В могиле – тьма.
Как же было необычно! Ведь мы тогда слушали совсем другие стихи, песни, - ясные и понятные, как дважды-два:
Утро красит нежным светом
Стены древнего Кремля.
Просыпается с рассветом
Вся советская страна…
Письмо Юрке:
«Вот я и в Ленинграде. И уже сдала первый экзамен… Ну, почему мне здесь так томно, скучно, неприветливо? Эти серые камни, удушливый воздух и всё, все чужие, даже брат Николай. Вчера в театре оперетты смотрела «Поцелуй Чаниты», люди смеялись, смеялась и я, но... Полуголые женщины, слащавые улыбки, плоские, тысячу раз слышанные остроты! Что может пробудить в душе эта белиберда? Мой дорогой, мой родной! Люблю тебя, скучаю, жду встречи. Твоя непутевая Галка».
Из всех профессоров, читавших лекции, в памяти остался только Леонтьев, знакомивший нас с зарубежной литературой. Его лекции стали для меня открытием, - слушала, словно заворожённая. На экзамены и зачеты ходить к Леонтьеву боялись, - принимал до двух-трех часов ночи, выгоняя «пачками» и заставляя пересдавать по несколько раз, - но что было делать? Пошла. Возле аудитории толпились студенты, никто не решался войти, а я махнула рукой – будь что будет! – и вошла. Не помню, какие вопросы были в билете?.. как на них отвечала? (Конечно, плохо!), но помню дополнительный: «Когда и где были написаны первые комедии, драмы?» Наугад ответила: «В третьем веке нашей эры, в Риме». А он улыбнулся, приложил палец к губам, - тише, мол, не услышали б студенты, сидящие за моей спиной, - и поправил полушепотом: «В пятом веке до нашей, в Греции». Потом взял мою зачётку, написал в ней что-то и сказал: «Можете идти». Когда вышла и развернула её, то все ахнули: пятерка! Уверена, поставил ее не за знания, – их просто не было, - а за то, что так!.. слушала его на лекциях.
«Ты, Юрка, хочешь, чтобы я стала твоей женой. Но разве не хочется тебе сохранить хотя бы еще на год те отношения, которыми живем? Разве будут вечера, чудесней тех, которые проводим на нашей скамейке? Семейная жизнь впереди, а вот такая, как сейчас, может уйти. И нав-сег-да».
Эти слова говорила ему. И он не обижался, не пробовал грозить, что, мол, если не выйдешь за меня, то… Может, чувствовал, что не может дать мне того, что ищу, о чём томлюсь?
«Заходила в библиотеку Рая, Юркина прошлая увлечённость. Не поднимая глаз, взяла газеты и вышла, а у меня кольнуло сердце: Юрка, ну почему ты оставил ее ради меня? Она стала бы тебе прекрасной женой, без всяких туманных стремлений. Иди к ней! Я – не для тебя! Беспокойно тебе будет со мной. Мучить буду потому, что никогда не стану счастливой. Ну, что может успокоить? Семья, дети? А если и тогда?..»
Юркино восприятие жизни было проще, - не помню, чтобы рассуждал о какой-либо книге, картине, - и я, хотя отчетливо не осознавая этого, пыталась упрятать ощущаемое в себе, чтобы сохранить, продлить прекрасное чувство влюблённости.
«Юрка, Юрка! Опять мы в ссоре. Ну, скажи, зачем причиняем друг другу столько боли? И зачем часть своей перекладываю на тебя? Лучше бы - одна… Но прости, милый! Наверное, делаю это потому, что бывает нестерпимо больно».
Воинская часть, в которой служили мои поклонники-офицеры, была артиллерийской. Чем они занимались, не знаю, но работу свою кляли, ругая старших по званию, и выпивали. Выпивал и Юрка. Мы из-за этого ссорились, а он только смеялся, уверяя, что для него это не опасно.
- Как же не опасно? - тревожилась я. - Ведь двоих уже демобилизовали из-за этого!
И все подталкивала его поступить в военную Академию, в которой уже учился мой первый поклонник Вася Яхимович. Наконец, он так и сделал.
(Письма в Москву):
«Юрка, милый! Каждую минуту ощущаю, что нет тебя рядом, что ты не придешь ни завтра, ни послезавтра… ни через неделю, ни через месяц и потому хочется плакать. А сегодня случайно нашла твою папироску, и каким же драгоценным подарком оказалась! Как отрадно было нюхать ее и вспоминать тебя, тебя и только тебя! Боже, как все постыло и пусто!»
«О, добрый день, мой милый друг!
Что, как твое здоровье?
И как проводишь ты досуг?
Как чувствует себя твой друг?
Прошло ль его томленье?
В письме последнем ты писал,
Что так грызешь свой «мрамор» рьяно!
На это Виктор (брат) сказал:
«Один все зубы поломал,
Грызя его вот так упрямо».
Как я живу? Учу, кручусь,
Седлаю иногда Пегаса,
Но очень мой ленив Пегас
И скачет лишь по четверть часа.
С письмом к тебе я отсылаю
Три фото. Юра, два отдай
Ях. Васе. Умоляю:
Меня пред ним ты защити.
В награду - третье ф. возьми».
«Спасибо, дорогой, за подарки ко дню рождения, они чудесны! Очень им рада, но в то же время, и грустно. Почему? Не знаю, не знаю. Как встретила праздник?.. Ходили с Клашей в клуб, было все в шарах, конфетти, флажках и прочей мишуре. Ребята затащили нас около двенадцати в буфет, там и встретили Новый. И было почти весело потому, что от вина кружилась голова. А как твои экзамены? Трудно? Но знаю, что сдашь все хорошо, ведь ты у меня умница!»
«До свиданья, друг мой! В этот вечер
Чистые сияют огоньки.
Мой любимый, ради нашей встречи
Чувство вот такое же храни.
Ну, а если в жизнь уйдёшь с другою,
Совести своей не упрекай.
Каждый рад дышать опять «Весною»!
Без укора я скажу: «Прощай».
Прости, дорогой, но, кажется, твоя любовь ко мне угасает. Непутёвая Галка».
Да нет, не его, а моя угасала. Но не хотела этому верить, - как же без неё? – а чем удержать ускользающую, не знала. И те месяцы стали для меня маетой, терзанием.
«За окном густые сумерки. Тоскливо завывает ветер. Читаю Соловьёва*: «Личность противопоставляет себя миру, как нечто самодовлеющее. И она не стремится больше к пересозданию мира, ее освобождение - в ней самой».
Вот и я не хочу пересоздавать мир, а просто хочу быть свободной.
... Как отношусь к Юрке? Нет, не могу понять, - душа не горит, а теплится.
... Маюсь, что день проходит быстро и не успеваю найти успокоения.
Маюсь, что тянется медленно, а с ним - и мои поиски чего-то.
Как хорошо, когда наконец-то засыпаю! Спать бы долго-долго!
... Юрка пишет, что его отчисляют из Академии потому, что не хочет быть офицером. Но в этом ли причина? А, может, потому, что не бросил пить?
... Любопытно: как-то была в депрессии, шла домой, увидела пьяного мужика и… Ушла моя мучительница! Сегодня случилось то же, когда получила письмо от Юрки. Почему, почему!?
... Бродила в лугах, что видны из наших окон. Перебралась по мостику через Снежку, долго шла по полевой дороге, потом свернула к стогам, присела возле... И все думала, думала: люблю ли Юрку? Был теплый сентябрьский день. Сжатое поле ржи, разогретое солнцем, пахло соломой, а над ним серебристыми нитями поблескивала паутина. Тихая, отстоявшаяся благодать природы. Но как же смутно было на душе!.. Потом брела по берегу к плотине, над ее темной, уже неприветливой водой, устало свисали лохматые тростники, пахло рыбой.
И снова сидела на берегу, смотрела на лениво текущую воду и… Странно! Душа наполнялась покоем, словно эта тёмная, уставшая за лето вода, принесла ответ на мучивший вопрос: значит, не люблю Юрку, если так мучительно думаю о нем.
... Какое ослепительно белое утро! Они, снежинки, падали и падали, словно стараясь скрыть следы неопрятного человеческого жития. Жаль, что скоро растают, - ведь только начало ноября.
... Почему человек так одинок?
... Сон:
Я – ни то в Москве, ни то в Ленинграде… ночь, улицы пусты, мне жутковато, зябко, но стою на трамвайной остановке и жду Юрку, он должен выйти во-он из того здания. Ну, вот и он... но выходит не из здания, а словно проявляется, как на фотокарточке… и почему-то - в длинной-длинной шинели… приближается… делаю шаг навстречу, протягиваю руки, а он проходит мимо... с опущенной головой. Но вот и трамвай… Юрка становится на ступеньку, тот беззвучно трогается… хочу окликнуть, но не могу, хочу сделать шаг вослед, и не делаю... А трамвай уже медленно удаляется, размывается, тает вместе с Юркой... но во мне нет отчаяния... вроде бы так и надо... так и надо.
Если об этом сне расскажу маме, то скажет: «Расстанетесь вы с ним». Но не расскажу. Уже расстались».
(Из дневника через семь лет):
«Любопытно! Когда-нибудь… лет эдак через тридцать, прочту эти грустные строки о своей первой любви и какие чувства пробудят во мне? Будет ли то грусть о прошедшей молодости или привычная - уже никого не любящей женщины?
