...Он открыл глаза (родная лаборатория природы-матери исчезла за горизонтом). Не очень крупное брюшко все же гнуло к земле, руки стерлись в кровь, когда он ползал по траве.
"Мне больно летать, вы уж простите!" - обратился он мысленно к своим крылышкам, вполне поднимающих его в воздух, но ненадолго.
Он не помнил, кто его родил и как, но почему-то совсем не смущался своего обнаженного торса человека и мохнатого брюшка, в моменты опасности из которого, как он понял, высовывалось жало, крупное, кажется, одного его касания достаточно, чтобы распороть грудь человеку.
"Уж сколько раз я хотел использовать тебя, чтоб свести с собой счеты... Год пытался себя забыть для этого - ничего не получилось!.." - рассуждал он, с усилием напрягая мускулы, по-юношески ловкие для того, чтобы карабкаться на дерево.
Надо было осмотреться, где еда и ночлег, где вода (он еще раз облизнул губы, сплюнув, огрызаясь мысленно на самого себя - трусость уже было ползать под корягами, как в те времена, когда он был совсем маленьким, он слишком заметен, слишком странен.
Его руки из последних сил терпеливо сносили занозы - страшная усталость противно наливала его тело тяжестью, "черный бы шмель б побрал ее" (его любимое выражение, он не любил своих родичей; насекомые лениво отбирали нектар и дрались нагло, стоило поискать что-то иное).
Он приподнялся на руках и вытянул шею от любопытства - аромат был явно вкусным, доносилось жужжание, всех размеров и возрастов... перед его глазами возились пчелы.
"Дайте меду! Пить!" - храбро протянул он руку к ним.
Понятное дело, кучка последних, по-видимому, телохранители матки, бросились с жалами и возмущающимся жужжанием.
"Эта песня мне знакома!" - с азартом подумал их противник, напрягши в предупреждение крылышки; они завибрировали отчетливо: "Заткнитесь и дайте меду!".
Пчелы еще больше разозлились - они понимали его, он - их, надо бы знать, инстинктивно, но контакт не налажен: ватага крылатых загородила товарищей, возившихся у дупла, обжигая ему руки.
Он был не промах, также был термодинамичен (интенсивная работа брюшком и крылышками - и поджарено все или все).
Завязалась схватка, абсолютно его не смутившая: насекомые из мира имеют свойство драться, люди тоже имеют его... интересно, можно ли быть к ним поближе?
"А... Вам что, не жалко лишних рабочих крыл?! - его терпение лопнуло, рука резко отбила об дерево десяток пчел. - Что ж, никто и не говорил, что я сдамся, мне от рождения нельзя сдаваться!" - высунулось жало.
Пчелы нерешительно убрали свои и сжались в комок. Они не хотели умирать, не отведав того, ради чего столкнулись с той, невиданной особью гигантского шмеля.
"Он" с наслаждением зачерпнул рукой лакомство и отлетел, неуклюже-торопливо на ближайший сук.
Тут... он почувствовал непреодолимое желание власти, жажду владеть копями пчел и иметь право казнить либо помиловать последних.
"Я буду вашим королем! Передайте Остальным!" - властно бросил он им вибрацией, вытирая сочившийся мед с губ.
Пчелы в раболепии торопливо ответили танцем поклонения, оживленно шурша и жужжа между собой (очевидно, поучая молодых и запугивая непослушных относительно необходимости подчиниться новому королю). Они окружили его, ожидая, пока Их Необычное Высочество окончит трапезу; после, полетели маршем, медленно, давая передышку его рукам и крылышкам, к основному гнезду.
Это была фантастическая пещера, с высокими выступами и дырами внутри, с огромными осами, шершнями, иногда залетавших к туда (наверняка, это были носители дани, провинившиеся или проигравшие, рабы).
Точно мед, звучало ему последнее слово - очевидно, ввиду вынужденности подчиняться природе, он кожей хотел сам кем-нибудь управлять, да так, чтобы навсегда.
Пчелиный рой прогнал носителей дани, предварительно познакомив их с Его Величеством, с любопытством подтягивавшегося на руках, заглядывая в кладовые (там урчали и чуть поводили глазами пребольшие белые, слизкие массы - личинки и куколки; отчего-то с теплотой на его душу пришли моменты детства - его, скорее всего, тоже так берегли пуще глаза, кормили комочками смолы с сахаром... Стоп! - откуда сахар? - эта мысль отчетливо пронзила его мозг; естественно - это мед; сахар - нет, совершенно не естественно; человек ли причиной?..
- Что причиной тому, что лучшие пчелы убиты? - орал и брызгал слюной Мистер Фор, судорожно-жадно просматривая ленту новостей в компьютере (он был крупным пчеловодом, точнее - медовым магнатом).
- Это были дикие пчелы... - робко вставил Джек.
- Дикие, домашние, какая разница?! - продолжал тот рвать глотку. - Нет пчелы - нет меда - нет денег!!!
Он гневно отвернулся от робкого доклада своей помощницы Вибиан.
"Слухи говорят, что появился мальчик-шмель, он правит пчелами. Он летает с ними из далекого дворца, где меда видимо-невидимо; но все пчелы верно защищают его и его дворец, они жалят или жарят... Оставьте идею поймать его! Это опасно!".
- Разберитесь с ним, если он существует! - заключил он, гневно хлопая дверью...
...Разобраться ему было нетрудно в рое – гнездо пчел было многоэтажным, четко иерархическим сооружением – кладовки для прополиса, комнатки для смолы, сбережения для воска, с потодка свешивались коконы с вот-вот должными родится детенышами, рать пчел охраняла вход к королевские покои, где… было пусто.
«Кхм… Где же их матка?» - с какой-то грустью спросил он, по-детски непосредственно гладя жмущихся к нему личинок.
Королевы пчел нигде не было.
«Видать, я совершу революцию… Трутень у власти – любопытно… Хотя я не трутень, а шмель, и то не совсем… - рассуждал он, со вздохом, вздохом победителя, но такого, вроде мальчишки, выучевшего урок – раз нет иного правителя, мечта, брошенная им в сердцах, должна стать реальной обязанностью.
Реальность вертелась перед его глазами, что рой, в каком-то пестром хаосе, пахучем, усыпляющем жужжанием; вроде бы и ничего сложного – ранним утром – строй шеренгу рабочих пчел, посылай за медом (по памяти, пока он скитался на земле, видал немало цветов, полян и опушек с нектаром, следовательно); после – собирай отряд пчел-охранников, с объяснением поочередности караула каждой, далее – выпихивай под угрозой ужалить трутней, чистить гнездо и пытать залетающих ос, шершней, отбирать у них добычу; еще – возиться с личинками и следить, чтобы подросшие пчелы не отлынивали от занятий по поиску и добыче меда.
Мед был везде – он капал, тянулся своеобразной рекой, светлый, темный, приторный и нежно-сладкий… пчелы не разбираются во вкусах, что увидят – то и обчистят на предмет его содержания, любое дерево, любой куст; мед стал символом его жизни – тягучей и однообразной, вроде и не скучается, в то же время – повторы, монотонность иногда не давали ему уснуть, он пронзительно в такие моменты ощущал приближающееся одиночество…
Именно оно – он почти с ненавистью глядел на тяжеленькое свое брюшко и опять вспоминал, что имеет жало (что же мешает ему применить его к себе, родное и потому сладостное для самоубийства, безумие рисовало ему его самого, поджаренного рассерженными его кончиной пчелами, а ему… не страшно – он шмель, и то не совсем…)
Но нечно не давало ему совершить это – предвестие какой-то сладкой, в то же время мучительной ответственности, пла сражения, открытие нового, пленительного мира… рисовались тихонько вибрациями крылышек пчел мечты и надежды, он отдался им, ждал их, с нетерпением, прислушиваясь к гулу, вглубине дворца…
Гул нарастал, не предвещая ничего доброго: он подумал, что люди не так уж и близки, как ему казалось – враждебность сквозила морозом, острым, словно лезвие, эгоистичным, подминающим каждую полосатую или однотонную разновидность живого для себя и кроме себя: осы, шершни, шмели, пчелы валялись с изломанными и вывернутыми тельцами у входа в гнездо.
Он вдруг приятно ощутил саднение совести – ему противно, даже горько было смотреть на скабрезно облитые кислотой крылышки родичей; а ведь они защищали своих друзей, себя, и… не только, и его защищали, защищали, помня о терпимом отношении к себе в случае повиновения, гнездо было раем для бандитов (едко кольнула в сознание двусмысленность этой мысли).
Нельзя сидеть сложа руки, нельзя ссылаться на то, что руки связаны властью, долгом перед лакомством (не их заслуга в итоге, что оно существует; медленно течет все оно, перемешиваясь со слизким и печальным ручейком… - это все пчелы, их похожие на них, союзники, пострадавшие за свою доблесть).
Он решительно встал и дал себе установку не отворачиваться от себя – незаметно мелькали дни и ночи, а он все один пользовался таким почтением у одного из сильнейших войск в живой природе, прямо протекторатом: годные даже дружелюбно делились сплетнями о негодных, новостями, ласково жужжа некую колыбельную в холодные ночи укрывая тихонько собой; равнодушные не отказывались его признавать и с горделивым жужжанием приносили положенную долю меда; все было так, как в маленьком государстве, со своим характером, складывающимся из мозаик маленьких свойств каждого члена, и все это может исчезнуть!).
Исчезнуть! – последнее слово еще раз отчетливо молнией почти зримо просекло его рассудок – маленький мир словно мистически рождающихся крох, потом превращающихся в пестрых, пушистых красавиц, не покладающих крылышек ради меда и даров растений, поражающих воображение геометрической гармонией сот и этажей комнаток, забавных перебранок между трутнями и самками, переливающегося, сладкого меда – это не должно погибнуть (он – принят и должен не забывать об этом)!
Итак, он решительно, чуть тяжело соскочил с высокой проймы среди лабиринтов комнаток (ему так устроили трон), крепко схватив от умершей осы жало, не обращая внимание на порезы и кровь (он помнил, что достаточно одного взгляда на нее – проснется жалость, а в сражении жалость к себе или к врагам недопустима).
«Эй, слуги!» - в самых дальних точках дворца пещеры любая пчела или оса, шершень или шмель, услышат этот четкий приказ его крылышек.
Самые крупные, наверное, на всей планете, тройка их вылетела, подбадривая друг друга воинственным ритуальным жужжанием, приготовилась внимательно слушать своего короля.
«Враг у ворот наших! – стратегически вибрировали его крылышки. – Нужно его зажалить, поджарить! Так, чтобы и соваться больше не смели! – (колоссы чуть отпрянули: их интуиция никогда не сталкивалась с таким, настоящим гневом их владыки) – Либо они – либо мы! Мы повелители меда, природа на нашей стороне! – оратор ободряюще погладил по голове ближайшего крылатого вояку. – Мы должны показать им свое место! Вперед!».
Великаны, представленные осой, пчелой и, вечно отстававшим от них, тяжелым шешренем, с рвением полетела в бой.
Вылетели – взору открылись какие-то страшные, железные жуки с одним, вытянутым усиком, почему-то совсем жутко приближающимся и наводившимся кем-то бессовестным на дворец. Шершень, струсив, попятился – он в жизни не видел танка; но его напарницы показали жала – и трусишка вернулся в их, размышляющие над ходом нападения на двигающийся к ним танк, ряды.
- Дави этих монстров! – проорали из недр его, с злым смехом вращающихся гусениц, наступавшего на бочонки с прополисом, коконы с
