понимал ее природу, не мог справиться со своей: все его вводило в безумие - "мед" потек дальше, по ее бердам, голод и желания сочетались, хмель усиливался все больше - он никогда не видел ее, ее такой, со всей очаровательностью ног и грациозностью рук, почти бесчувственно откинутых, везде "мед", он притихло-с замиранием сердца, дыхания и голоса, взгляда ощущал - "мед" вливается в него, заменяет все его комплексы и тревоги на свою живительно-покоряющую силу, она в нем, как и он.
Напористо и игриво, его пальцы сплетались с ее и приглашали их всклочить чуть мокрые и растопыренные волосы на голове, не думавшей ни о чем, кроме удивительной вещи: было жарко внутри, воздушно-затягивающе жарко, хочется бороться, покорить себе это чувство, он даже пробовал набросить остатки пута, ничего не вышло вновь: кровь ударила в голову и заставила молчать всякие рассуждения (ощущение покорило).
Ей было ново, непривычно, все представлялось негаданным всесметающим вихрем, но она ничего не могла поделать: его тело также как бы предлагалось самой смелой ее задумке, щедро рисовалось в самых, с его точки зрения, красивых и мужественных движениях, также манило глубиной глаз, не отпускающей, голосом, какой-то смелой и благородной чертой бровей, совсем взрослой (он по натуре мужчина), необыкновенными непостижимой загадочности чертами лба, щек, подбородка; он сильный.
Это чувствовалось в неустававшей склоняться над ней шеей, плечах (они с жаром исполняли ее каприз и медленно чуть покачивались под ее руками); руках и губах - их пронизывала страсть к ней (она смущала, пугала, но, напитавшись соков стеснения и легкой боязни, все не утолялась, это хитрое, ловкое творение его сердца, оно тоже было сильным).
Сладострастно, он принялся пить "мед" с ее лопаток, чуть втягивая воздух, как бы боясь упустить хоть каплю его, уничтожая и след ворсинки от платья, когда-то тихонько стянутого им, раздевая ее, он еще тогда сказал без слов, что "оковы" не нужны; но они лукавые, незримые, точно хотели притаиться на восхитительной формы, ее спине, жуликовато подкрадываясь все ближе и ниже к ней, к нему.
Он принимает их на себя, с готовностью, торопливо и радостно, ему плевать на их колкие жала, устрашающее жужжание потом не то в совести, не то в тоске (долой их, прочь все это), и они не устоят также перед поцелуем...
Он не пропустил в своем мозгу невозможность упустить шанс сделать ее своей королевой, какая-то интстинктивная, всепоглощающая жадность прояснилась в быстрых движениях его рук, цепко державших ее за талию.
- Потрогай его, не бойся! – решил он схитрить, выбрасывая жало.
«Ой-ей!» - только и читалось на ее лице (глаза испуганно смотрели на показавшийся объект – острое, крупное, сильное, оно так и грозило разить ядом; неудто он ее убьет? Нет, оно не убивает без его желания. Желание было одно – чтобы она стала его королевой…
- Не бойся! Тихонько! – прошептал он, целуя ее еще крепче (он чувствовал, как жало само просилось в нее)
Оно тихонько коснулось ее живота и легонько разрезало его в несколько направлений (вышли медленно подтекающие кровью штришки, зовущие к себе, при одном взгляде на них у него еще обильнее выделилась секреция, заживляющая и живительная) (его руки и дыхание дрожало – она его королева (секреция тихонько пошла в ранки).
Он заботливо посмотрел на нее (ему хотелось, чтобы ей было не больно, потому он пытался как можно нежнее водить по ее коже жалом, а сам – заставлять забываться ее в лобзании. Нет, она только, стеснительно-измуленно здрагивала и не знала, куда спрятаться от его глаз, рук, губ; подключилось и жало (кульминация, банально выраженная, грубо, страшно выраженная, кульминация империи, его… их империи – она будет его королевой)…
Пчелам пришлось смириться – спустя некоторое время она действительно принесла им продолжение – крохотные бусинки, будущие личинки (они вытекали из центра ее живота, собирались в кокон из защитных ворсинок; он был рядом с ней, в тот момент, взволнованно держа ее за руку, читавшего в глазах одно: «Мне страшно, ведь… я не умру?»; бусинки крохотным дождиком стекались, торопливо уносимые в специальные соты осами, от спешки скользящие ожоги оставались на ней, ей было больно и страшно; но бусинки точно сами толкались и вылезали).
Его дети были изумительны – он зачерпнул горсть бусинок – внутри пульсировало крохотное сердечко – там виднелся человечек, спящий, чуть напоминающий пчелку; были видны даже его глазки, прикрытые в умилительном сне; пока он будет спать, после он вылезет в личинку, и узнает, что есть сладкий и питательный мед, забота его и ее, защита, обеспечиваемая пчелами.
«Вы такие милые! – он чувствовал, что уже сейчас они понимают его, вибрацию его крылышек. – Растите большими и смелыми – я всегда буду с вами!» - он тихонько целовал каждую бусинку, потом ее, оживленно спрашивая, подходящие ли условия для их малышей тут, не стоит ли их вынести из гнезда.
Термодинамика поддерживается, охрана тоже, но… им четко ощущалось – надо общество, надо чтобы и его крохи узнали целый, волшебный мир (она рассказывала, что для ребенка придуманы игрушки, книжки, другие ребята, чтобы весело с ними гулять).
Сердце опять опечалилось, что-то не давало ему летать так же легко, как и раньше – они не похожи на других, как и он; эта мысль, как и тогда, когда он впервые увидел ее, привела его мысли в смущение, наталкивая на единственный, возможный исход…
Как-то, пока она спала, отдыхая после испытаний, связанных с рождением бусинок, он тайком покинул дворец и зашел к Фору, отпросить у него отсрочки, чтобы он дал вырасти его детям в тишине, без грохота грузовиков, увозивших мед, поднялся на локтях, чтобы заглянуть в окно и… понял, что лучше бы он туда не смотрел: медовый магнат был окружен какими-то алчно выглядящими людьми в белых халатах, приборами на подставках, колбочками, ножами; на столиках разделывались шмели и пчелы, на проекторе были графики и цифры, макет его дворца так же был.
- Мы должны забрать его детей, соединить их с пчелами! – заключал свою страшную для его слуха речь Фор. – пора покончить со шмелями, мальчик-шмель должен поплатиться за свой поступок, ему никто не позволял производить бесполезных уродцев!.. Завтра вы войдете во дворец (мои люди уже там побывали как-то, путь подскажут) и… Заиссследуйте этих выродков насмерть!..
Он шокировано упал с подоконника – отчего он не имеет права любить ее, своих детей? Как их спасти? Что делать? Вопросы снова роем напали на его истерзанное сомнениями и размышлениями сердце.
Пришлось подчиниться воле пчел, признать их правоту, как иначе можно было спасти ее (в случае невыполнения своего предложения они опять грозились зажарить ее насмерть): закрыв глаза, он отчаянно тыкал жалом в бусинки, прижимая потом их к себе, не зная, почему не может оживить и слезами, смешавшихся с медом.
«Это был единственный способ уберечь их от мук, ждущих их у Фора – что я, не понял, какой страшный он зверь, и еще меня зовет монстром… Я не хотел, но он не оставил мне выбора!..» - горько пытался утешить себя он, пряча слезы и возвращаясь на трон; надо было забыться, омыть жало в пруду (иногда рой купался в близлежащей речке), вспомнить задачи короля, развеселить ее, спрашивающих, куда делись все бусинки.
Ничего не получалось – улыбка его была мрачной, шутки – невыразительными, такое невозможно усыпить или скрыть; совесть горела огнем от тысячи пчел ужаса, насмешливо лился реками мед, который он ненавидел (из-за меда он убил своих детей!).
- Не презирай меня, умоляю! – взмолился он, упав брюшком, сложив молитвенно руки, - Я не могу допустить, чтобы они наживались на тебе и них!.. Они бы замучили вас насмерть…
- Лучше б я осталась тогда с Фором! – медленно сказала Вибиан, уходя от его объятий. – Не пытайся меня удержать, мальчик-шмель!.. – крикнула она, ударив его.
Он не дал отпора – только и мог он, что смотрел ей вслед, пытаясь остановить приказами пчел (те оживленно воспрянули от нор, вылетели, чтобы зажалить чужака); она бежала не оглядываясь; как бы своими скорыми шагами пытаясь забрать все чувства, что охватили его, когда он ее впервые увидел – не выходит, она не смогла их забрать: он полетел за ней, не жалея крылышек, еще можно все начать сначала!
Но… что-то сказало – нет, нельзя! – она скрылась в машине Фора, предварительно вызвав его по рации, сказав, что не желает «опровергать необходимость уничтожения этого монстра!». Он медленно вздохнул, позади суетились пчелы, требуя привычного внимания за своим роем.
...Он открыл глаза (родная лаборатория природы-матери исчезла за горизонтом). Не очень крупное брюшко все же гнуло к земле, руки стерлись в кровь, когда он ползал по траве.
"Мне больно летать, вы уж простите!" - обратился он мысленно к своим крылышкам, вполне поднимающих его в воздух, но ненадолго.
Он не помнил, кто его родил и как, но почему-то совсем не смущался своего обнаженного торса человека и мохнатого брюшка, в моменты опасности из которого, как он понял, высовывалось жало, крупное, кажется, одного его касания достаточно, чтобы распороть грудь человеку.
Он шел просто прямо, забыв о том, что когда-то пытался поверить в то, что может быть королем пчел, имеет права на любовь, империю, мед…
Ужели все это иллюзия, сладкая и тягучая, как это лакомство, стекавшее с его уставших крылышек, готовившихся замереть навсегда (перед тем как прогнать, весь рой толкнул его так, что он сам ужалил себя, распоров грудь и сердце).
