Второе сословие – это стражи, или воины. Наконец, сословие остальных граждан - кормильцев. Ну там, ремесленники, торговцы, землепашцы.
АРИСТОФАН: Правильно ли я понимаю, что к высшему сословию относятся философы?
ПЛАТОН: В первую очередь философы.
АРИСТОФАН: Значит ты, Платон, обязательно бы вошел в это сословие?
ПЛАТОН: Какой ты ждешь от меня ответ на этот вопрос, Аристофан?
АРИСТОФАН: А Аристипп?
ПЛАТОН: Если он откажется от некоторых своих взглядов, пожалуй, его тоже могут определить в это сословие.
АРИСТОФАН: А если не откажется, Платон? Какое место ему будет уготовлено? Стражником быть он не сможет? Землепашцем? Тоже нет. Значит, он будет абсолютно лишним, и я бы даже сказал – вредным для вашего государства! В лучшем случае, успеет удрать туда, где ваши порядки еще не прижились.
Ну, хорошо, а вот такой скромный сочинитель комедий как я, войдет в круг избранных?
ПЛАТОН: Хоть ты и не философ, Аристофан, но в отношении тебя ответ будет скорее положительным. Понимаешь, когда-то Бог примешал в души людей частички разных металлов. Тем, кто способен править, он примешал золота, в души воинов - серебра, а в души земледельцев и ремесленников - железа и меди. И в твоей душе, и в душе Аристиппа можно обнаружить частички золота.
АРИСТОФАН: Но кто же будет пробовать на зубок, какая частица металла досталась мне?
ПЛАТОН: Способ отбора в правители — экзамены, устраиваемые теми, кто уже является правителями.
АРИСТОФАН: А как же можно установить такой порядок?
ПЛАТОН: Это произойдет тогда, когда среди потомков царей встретятся философские натуры.
АРИСТОФАН: Боюсь, тебе придется долго ждать, Платон. Что же, я понял, чем была занято твоя голова за то время, пока мы не виделись.
А ты, Аристипп, говорят, считаешь любовные утехи и прочие наслаждения главной целью существования людей? Или просто оправдываешь собственный образ жизни?
АРИСТИПП: Грекам свойственна обнаженная чувственность. И мы здесь не одиноки. Вот и персы поступают весьма умно, награждая всякого придумавшего новый вид удовольствий.
Мой принцип таков. Каждый должен заботиться лишь о том, чтобы познавать наслаждения как можно больше и интенсивней. Одно удовольствие принципиально ничем не отличается от другого – просто в конкретный момент одно приятнее другого. Что вне удовольствия, по большому счету оставляет человека равнодушным. В том числе - добродетели.
И если говорить серьезно, кто же из нас не гедонист? Просто не каждый признается в этом. Вот ты Аристофан, разве не любишь гетер?
АРИСТОФАН: Я уже в таком возрасте, когда многие услады мне недоступны. И если девичий стан еще ублажает мой взгляд, то мой некогда мощный жезл служит мне лишь для опорожнения мочевой пузыря после трех выпитых киликов родосского вина.
АРИСТИПП: А ты не пробовал использовать ятрышник или истолченный перец, смешанный с семенами крапивы? Еще, говорят, для возбуждения помогают плоды пинии.
ПЛАТОН: Присциан в своем медицинском трактате предлагает окружать пациента хорошенькими девочками и мальчиками, а также давать ему читать книги, которые будят сладострастие.
АРИСТОФАН: Боюсь, мне это все уже мало поможет. Зато, насколько во мне угасли всяческие удовольствия, связанные с телом, настолько же возросла потребность в беседах и удовольствии от них. Поэтому я теперь испытываю только два наслаждения – беседовать с друзьями, а после в одиночестве гладить по холке любимого пса.
ПЛАТОН: Софокл(*8) утверждал, что старость уже тем хороша, что освобождает от рабства чувственных удовольствий. Тогда, согласно Аристиппу, старость становится бессмысленной.
АРИСТИПП: А я вот пока не старик. Это киник Антисфен, известный вам ученик Сократа, убеждает всех жить подобно собаке, избегая наслаждений и роскоши. Но я что-то пока не готов, как он, носить дырявый короткий плащ на голое тело и распугивать горожан длиной бородой.
А вот Солона за подаренные Афинам диктерионы(*9) мы должны благодарить. Разве наш славный город можно сравнить со Спартой, где проституток раз-два и обчелся. Говорят, это потому, что их монеты из железа не принимаются в других городах. Сутенерам там работать не выгодно.
АРИСТОФАН: После того как спартанцы отказались от золотых и серебряных монет, их железяки занимают столько места, что для сбережения хотя бы пятнадцати мин нужно строить сарай, а сами деньги перевозить на телеге.
АРИСТИПП: Да что мы снова о Спарте. Афины мне куда милее. Я так люблю пройтись мимо какого-нибудь дома свиданий в районе Пиреи или Керамик и поглазеть, как выстроившиеся в ряд продажные женщины в прозрачных платьях завлекают матросню. Или, идя по узенькой улочке, обнаружить в песке отпечаток сандалий прошедшей вперед потаскушки с лаконичным возбуждающим призывом - «следуй за мной». И, ускорившись, догнать её, и встретиться взглядом с бесстыжими глазищами навыкат, и любоваться огромным ртом с чувственными губами.
АРИСТОФАН: Добавь к этому широкие бедра и мощные ляжки!
АРИСТИПП: И мягкий, слегка выпуклый животик!
АРИСТОФАН: И крепкие ягодицы!
АРИСТИП: И чтобы грудь с трудом умещалась в ладони. Когда Фрину собирались осудить за содеянные преступления, защитник Гиперид распахнул её наряд, и судьи увидели такие обалденные сисяры, сладкие, как зрелый виноград, и от увиденной красоты они не стали выносить ей обвинительный приговор.
(Все мечтательно затихают.)
АРИСТИПП: И не забывайте, что проститутки платят налоги, на которые строятся храмы в честь прекраснозадой Афродиты(*10), а потом в этих храмах мы устраиваем конкурсы женских попок(*11).
По нашим традициям мужчине предписано вступать в брак не раньше 30. И что делать молодым парням? Петь свадебную песнь левой рукой? Вот юноши и пользуют проституток, поскольку со свободными женщинами внебрачные связи у нас запрещены.
ПЛАТОН: А почему же они продолжают посещать распутниц в зрелом возрасте?
АРИСТИПП: К хорошему быстро привыкаешь.
АРИСТОФАН: А я всегда предпочитал дешевым шлюшкам настоящих гетер. Ведь с ними можно поговорить о литературе. Рассказывают, что Сократ посещал сожительницу Перикла гетеру Аспасия только чтобы послушать ее мудрейшие рассуждения.
АРИСТИПП: Помню, однажды мы вместе с каким-то прыщавым подростком входили в дом к гетере Лайде. Мой спутник от смущения сильно покраснел, а я объяснил ему: «входить не позорно, позорно не найти сил, чтобы выйти».
У Лайды есть пояс, расшитый цветами и с вышитыми словами: «Люби меня всегда, но не ревнуй, если другой окажется на твоем месте». Разве не все равно, занять ли такой дом, в котором жили многие, или такой, в котором никто не жил? И не все ли равно, плыть на корабле, где уже плавали тысячи людей, или где еще никто не плавал? Вот так же все равно, жить ли с женщиной, которую уже знавали многие, или с такой, которую никто не трогал. К тому же, ведь это я владею Лайдой, а не она мною. Лучшая доля не в том, чтобы воздерживаться от наслаждений, а в том, чтобы пользоваться ими в пределах разумного, то есть властвовать над ними.
АРИСТОФАН: Мне не совсем понятно, Аристипп, цепь твоих рассуждений. Скажем, если ты провел целый день в обществе прекрасной Лайды – ты удовлетворялся в пределах разумного, а если двух гетер – то вышел из берегов?
АРИСТИПП (мечтательно) Сразу двух?!! Нет, из берегов я бы не вышел.
Кстати, из гетер получаются отличные жены. Что не лишает их мужей возможности продолжать услаждаться другими прелестницами.
ПЛАТОН: И юными мальчуганами, у которых еще пуха нет на лице. Юношеский цвет двенадцатилетнего мальчика приводит меня в радость, но предпочтительнее мальчик лет тринадцати. Тот, кому четырнадцать, - еще более сладостный цветок Эротов, и еще прелестнее тот, кому только исполнилось пятнадцать. Шестнадцатый год - это возраст богов, а желать семнадцатилетнего - удел не мой, а Зевса...(*12)
АРИСТОФАН: И чем ты, Платон, тогда не гедонист?
ПЛАТОН: А что я такого сказал. Каждый уважающий себя афинянин должен держать возле себя молодого друга...
АРИСТИПП: Тут мы с великого Зевса пример и берем. Ведь это он в шкуре быка совратил Европу, в облике змеюги - Деметру и Персефону, а прикинувшись орлом, - юного Ганимеда. Нашим олимпийским Богам не чуждо ничто человеческое.
ПЛАТОН: Ну, Зевс…он при создании человека сразу опирался на три пола: мужчину, женщину и андрогина. Ну тот, который сразу мужчина и женщина. Каждого он разделил пополам - вот почему те, кто произошел от изначального мужчины, ищут свою половинку в виде мужчин, кто произошел от изначальной женщины - предпочитают женщин. И лишь от андрогинов повели свой род мужчины, любящие женщин, и женщины, любящие мужчин. С тех пор, когда кому-либо случается встретить свою половину, обоих охватывает такое поразительное чувство привязанности, близости и любви, что они поистине не хотят разлучаться даже на короткое время. И люди, которые проводят вместе всю жизнь, не могут даже сказать, чего они, собственно, хотят друг от друга.
АРИСТИПП: А меня тянет на всех без разбора.
АРИСТОФАН: Что же, Аристипп, я, выслушав и тебя, и теперь знаю, о чем ты думал все то время, пока мы не виделись. Во многом я не готов согласиться ни с тобой, ни с Платоном. Но кажется мне, что многое мы представляем одинаково. Как считал Фалес(*13):
За три вещи благодарен я судьбе:
во-первых, что я человек, а не животное;
во-вторых, что я мужчина, а не женщина;
в третьих, что я эллин, а не варвар.
***
ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ
(В залу входят Филипп и Арар.)
АРИСТОФАН: А вот и мои оболтусы явились. Помнишь ли ты их, Платон? Перед твоим отъездом из Афин они были значительно мельче. У меня тогда еще водилась надежда, что они поумнеют и из них выйдет хоть какой-то толк.
ПЛАТОН: Да-да, что-то припоминаю.
АРИСТИПП: Шустрые были мальчуганы, бегали в школу в сопровождении Филократа, который волок за ними деревянные таблички для письма и две здоровущие арфы.
АРИСТОФАН: (обращаясь к Филиппу и Арару): Присоединяйтесь к нашей трапезе. А вы помните Платона и Аристиппа?
АРАР: Да, конечно, мы ведь не раз лицезрели, как они спорили друг с другом и другими афинянами на Агоре.
АРИСТОФАН: А как вы провели сегодняшний день?
ФИЛИПП: Все утро прозанимались в гимнасиуме. Сперва отрабатывали удары на кожаных мешках с песком. Затем занимались борьбой. На игру в мяч, если честно, уже не хватило сил. Потом потели в лаконикуме(*14).
АРИСТОФАН: В мое время в гимнасиумах мальчики вели себя так, чтоб глазу зевак срамоты не открыть непристойно. И очертание прелестей юных своих на нечистый соблазн не оставить. В дни минувшие маслом пониже пупа ни один себя мальчик не мазал. И курчавилась шерстка меж бедер у них, словно первый пушок на гранате. Но не для всеобщего обозрения.
АРИСТИПП: А что подумает какой-нибудь чужестранец, однажды обнаружив толпу занимающихся физическими упражнениями раздетых афинян с детородными органами, перевязанными разноцветными ленточками. Разве мы сможем ему объяснить, что натягиваем крайнюю плоть на головку и перевязываем лентой, чтобы не повредить наши жезлы, а не для выпендрёжа.
АРИСТОФАН: Да, действительно, если задуматься, зрелище комическое. Вот погодите, пройдет еще какое-то время, и бантики запестрят на наших обнажившихся
