связанное с ходом игры, кроме команды «три-пятнадцать», с которой она начиналась. Играли в неё, по-моему, только двое. Вначале соперники становились друг напротив друга, соприкасаясь носками ботинок (туфель, кед, сандалий), перенеся свой вес на далеко отставленную назад другую ногу. Потом следовала известная команда, и игроки отпрыгивали в разные стороны. Суть игры заключалась в том, чтобы потом по очереди предпринимать попытку наступить на носок ботинка своего соперника, который (как и нападавший) имел право отрывать от земли только одну ногу. Кому это удавалось, тот и выигрывал. Это состязание лишь на первый взгляд кажется простым. На самом деле играть можно было по-разному. Недалекий игрок прыгал как сумасшедший, и если его соперник обладал хоть какой-нибудь реакцией, то ему ничего не светило. Со временем приходит сноровка, и игроки начинают хитрить. Не будет преувеличением сказать, что иные ходы в «три-пятнадцать» готовились нами очень тщательно, а паузы между бросками напоминали по напряженности паузы перед выстрелами, которыми обменивались герои вестернов. Особым шиком было обмануть соперника, сделав вид, что ты метишься в его выставленную ногу, а бросится и наступить на опорную. При этом любовно наглаженные бабушкой или мамой брючки и начищенные ботиночки в расчёт не принимались. Брюки рвались, носы на обуви обдирались до белой основы, мы получали за это от родителей, и в итоге, наверное, именно поэтому игра «три-пятнадцать» постепенно перестала царствовать на переменах.
Если говорить о младших классах, то сильнее всего врезалась в память большая перемена. Точнее, большие перемены по 20 минут, во время которых мы ходили в буфет. Тогда родители ещё не давали нам денег, а как-то сами оплачивали наши обеды. Буфет располагался в небольшом полуподвальном помещении. Когда мы приходили туда на большой перемене, на столах уже были расставлены наши порции. Больше всего мне запомнились маленькие молочные бутылочки по 0,25 литра и треугольные слойки. Они были сделаны, разумеется, из слоеного теста, сложенного наподобие фронтового конверта, внутри которого было какое-то повидло. Именно какое-то, потому что я не знаю точно из чего оно было приготовлено. С молоком это повидло было очень вкусным, особенно та его часть, которая просачивалась из конверта и запекалась в темно-коричневую тугую фруктовую карамель. Вероятно, это не было предусмотрено технологией выпечки, но именно этот брак мне казался самым вкусным. Из слоеного теста делали ещё, так называемые, языки, но их я не любил. Часто давали коржики – лепешки из рыхлого, щедро сдобренного содой теста, по форме напоминавшие расплывшуюся ромашку с короткими лепестками. Когда мы стали более самостоятельными, и родители начали давать нам в школу деньги, мы узнали, что такой обед стоит 15 копеек. Однако не всем удавалось доносить эти копейки до буфета и это отдельная, и весьма противоречивая история.
Мы играли на деньги, и никто в этом не видел ничего особенно предосудительного. Впрочем, никто – это не совсем так. Учителя все-таки пытались нам помешать, и кроме того, я не помню, чтобы девочки играли на деньги. Игра называлась «Чу». Суть её заключалась в том, что игравшие зажимали в кулаке монеты и говорили друг другу «чу», после чего показывали какую сумму они выставили на кон. Тот, у кого эта сумма была больше, собирал все монеты у себя в пригоршне, закрывал ладонями полностью, словно в погремушку, и тряс какое-то время. Когда, по его мнению, монеты достаточно перемешивались, он разжимал ладони и высыпал мелочь на землю или парту, или иную твердую поверхность. Те монеты, которые лежали решкой вверх, он забирал сразу. Те же, что упали вверх орлом, нужно было взять двумя пальцами за ободок и аккуратно, исключительно параллельно поверхности, стукнуть так, чтобы монета перевернулась вверх решкой. Если это удавалось, то игравший брался за следующую, а если нет, то право попытки переходило к сопернику. Надо было начинать с самой мелкой монеты и продвигаться постепенно вверх по номиналу. Так я узнал, что такое азарт. Можно было положить копейку, когда соперник клал полтинник, можно было сразу выбросить все монеты решками вверх (такое бывало), а можно было и наоборот, и тогда право бросить мелочь переходило к сопернику. Были истинные мастера чу, которые так наловчились переворачивать монетки, что если они бросали первыми, то очередь до тебя просто не доходила, они переворачивали все монеты с одного захода. Я не помню, чтобы мне приходилось оставаться без обеда. Не помню также, чтобы я разбогател на этой игре.
Возможно, родители ругали меня за это пристрастие, учителя точно нет, потому что я не попадался. Короче говоря, я не помню как я бросил играть в чу. Как-то само остановилось. Наверное, сработал мой внутренний стоп-кран, который впоследствии не раз уберегал меня от ненужных увлечений.
С течением времени перемены становились более содержательными. Можно было, например, прочитать параграф, который почему-то не прочитался накануне, можно было списать домашнее задание. Я делал это редко и исключительно лишь по таким предметам как алгебра и химия. Во время перемен можно было устроить какое-либо состязание. Я запомнил ска́чки на стульях. У нас были стулья довольно крепкой конструкции из желтой лакированной фанеры. Парты, поставленные в три ряда, естественным образом создавали два прохода, по которым и устраивались скачки из конца класса к доске.
В 7 и 8 классах мы очень часто дрались. Драки возникали, нередко, совершенно на пустом месте. Выброс адреналина и растущий организм не способствовали самоконтролю, и любой случайный толчок или смешок легко перерастал в драку. Разумеется, дрались в основном на переменах. Я помню только несколько случаев, когда драки переносились на после занятий. Это, как правило, собирало огромное количество зевак и страсти кипели нешуточные. Подраться – это было запросто, и каково было моё удивление, когда к середине 9 класса я отметил, что уже полгода ни с кем не дрался. Да, и вообще уже полгода в классе никто не дрался. Так и закончились драки, как-то незаметно и сами собой.
В старших классах драки сменила любовь и перемены использовались как возможность оказать предмету своих мечтаний какое-то особое внимание. Об этом я говорить не буду, поскольку тема эта очень большая, а для некоторых моих одноклассников она растянулась на всю оставшуюся жизнь.
В бесконечном ряду одинаковых или почти одинаковых событий всегда выделяются несколько, которые запомнились, и именно из них состоит память. А в ряду этих событий всегда найдется то, которое помнишь лучше других. Наверное, потому что чаще о нем вспоминаешь.
Среди миллиона моих школьных перемен я запомнил ту, которая случилась без звонка. Собственно, это даже не было переменой. Я учился во втором классе и меня за что-то выгнали с урока. За дверью я немного постоял, попереживал, порасстраивался и стал размышлять, чем бы занять остаток урока. Наружу выходить не хотелось. Сырая поздняя осень, и тяжелое низкое небо не располагали к прогулке. Сначала я подошел к лестнице на второй этаж, но подниматься передумал. Делать там было нечего: две такие же классные комнаты, как и на первом этаже, и медкабинет. Так я подошел к окну, уперся ладонями в поддонник, а ногами прислонился к батарее. Мои коленки уютно втиснулись между теплыми секциями радиатора. Беда начала постепенно отступать. И тут пошел первый снег. Большие хлопья медленно и почти отвесно падали с неба. Из главного здания выбежали два пятиклассника и стали носиться по двору, ловя снежинки ртом. Наверное, их тоже выгнали с урока и они, наконец, нашли чем заняться. Но я не вышел наружу, я стоял и смотрел на мальчишек и на падающий снег, пока не прозвенел звонок, и не началась перемена, которой я не запомнил.
ТРАВМАТОЛОГИЯ
Не могу сказать, чтобы это слово было мне приятным или, тем более, чтобы оно было родным. Но, в конце концов, свыкаешься же со значениями слов «ремень» или «угол» не в их прямом смысле, а в том, который связан с рубцами на ягодицах или с нудным стоянием лицом к стене.
Примерно таким же оттенком для меня обладало значение слова «травматология». Я думаю, что мало было (и есть) детей, которым это утверждение покажется близким, и слава Богу.
О том, как я поломал руку, я уже рассказывал. Разумеется, гипс мне накладывали в травматологии, которая, как и сейчас, находилась на первом этаже 3-ей городской больницы, хотя, кажется, это была 2-ая поликлиника. Я никогда не различал этих тонкостей, несмотря на то, что вырос в непосредственной близости от этих сумрачных заведений.
Кроме того что уже было сказано про руку, можно вспомнить лишь о том, как чесалась кожа под гипсом. Это невероятное чувство, способное свести с ума, если гипс наложен настолько плотно, что под него нельзя засунуть что-нибудь вроде линейки или вязальной спицы. И огромное облегчение, когда его, наконец, срезали. Это было моё первое, но далеко не последнее знакомство с травматологией.
Например, однажды меня укусила собака. Это было не так уж и больно, но очень обидно.
Когда я перешёл в третий класс, нас перевели из основного здания 10-ой школы, что по улице Тургенева, в филиал по улице Энгельса. Раньше в двух зданиях этого филиала располагалась 16-ая школа. Она была восьмилетней, и её закрыли незадолго до того, как мы там оказались. В 90-е годы на её месте построили здание банка, а теперь там подобрался невесть какой набор арендаторов: от риэлторов до приставов. Довольно долго после того как школу снесли, проходя мимо, я пытался угадать хоть какие-то остатки того места, где провёл целый год своего детства. Единственное, что оставалось – это изгиб газовой трубы, который потом тоже исчез, и от 16-ой школы не осталось ни-че-го. Ничего, кроме фотографий и наших воспоминаний.
Как я уже сказал, в школе было два здания. Одно стояло близко к воротам и напоминало статный купеческий дом. Там учились «бэшники» и я в нем почти не бывал. В глубине школьного сада (если можно так назвать условно-регулярные заросли нефруктовых деревьев) располагалось ещё одно строение. Оно выглядело поновее и попроще первого. Там было две или три классные комнаты, библиотека и буфет. В нем учились мы.
Помню, как меня удивляли высокие парты. Самые настоящие парты с общей для двух учеников скамьей, соединенной со столом прочным креплением наподобие полозьев. Наклонные крышки были снабжены поднимающейся частью, эдакой доской, которая опускавшись почти упиралась тебе в живот. Неизгладимое впечатление на нас производили отверстия в верхней части крышки парты, куда ученики прежних поколений вставляли свои чернильницы. А надо сказать, что к тому времени шариковые ручки давно и прочно заняли свое место в наших пеналах.
Школьный двор был довольно просторным. Он завершался футбольным полем, отгороженным высоким забором от железной дороги.
Между выходом из основного здания и входом в буфет, меня и укусила маленькая собака, дотоле ласковая и безобидная. Потом мне объяснили, что у неё в тот момент были щенки, и вообще собаки не любят, когда их хватают сзади за бока, даже если и от избытка нежности.
И снова здравствуй,
