Сидим мы в курилке. На улице ещё темно, зима... Мороз сопли вышибает! Переодеваться в рабочую робу неохота, в цеху свежо. Мастер, вон, уже ругается, бухтит, пора, мол, планёрку проводить, а вы ещё всё в чистом. Ну и, конечно, байки-анекдоты мужики травят...
А промеж нас молодых раз-два и не обчёлся даже: Ренат да Серёга. Все остальные молодые в менеджерах, юристах-экономистах и супервайзерах. На завод хрен заманишь, даже достойной зарплатой: здесь же вкалывать надо. Про молодёжь я вот к чему: Василь Васильич уже восьмой десяток разменял, а всё трудится. Вдовец, дети-внуки разлетелись, вот он и прирос к заводу. Слава Богу, здоровье ещё позволяет ему у станка стоять.
А мастер шумит, что вот-вот рабочий день начнётся... И...вдруг... затих. Пошлые анекдоты, пустые рыбацкие и охотничьи байки закончились... Василь Васильич заговорил.
- Эх, вы, братцы. Скоро юбилей Великой Победы, а вы всё про баб и водку на рыбалке...
Кто бы другой это сказал, сразу же бы осекли:
- Хорош нам политинформацию читать, телевизор нашёлся!
А Василь Васильичу никто возразить не посмел. Даже мастер перестал гнать бригаду переодеваться.
- Так вот, братцы,- продолжал Васильич,- это было где-то лет через двадцать после майской Победы. То есть в середине шестидесятых, быть может чуть раньше...
- О! - подумало большинство бригады,- Я даже не родился в это время. А я только в школу пошёл, а через пару лет мне на пенсию...
Василь Васильич, сделав паузу, продолжал:
- Был у завода подшефный совхоз или колхоз, я уж точно и не помню. И каждый год завод посылал на помощь селянам нас, рабочих, заводчан, на уборку урожая.
Отдел кадров отбирал, сколько требуется людей с тракторными правами, кто работал механизатором, водителей да и просто разнорабочих. Наш станочный цех как бы основное производство, поэтому редко кого от нас отправляли, обходились работниками служб предприятия и участков обеспечения.
Однако в этот год меня и Иваныча послали на помощь селянам. Я-то родом из деревни, только что устроился на завод, а Иваныч служил ездовым в артиллерии, то есть с конями в войну управлял. О войне, о боях никогда Иваныч никому не рассказывал. Да и вообще, молчун был. Мы даже не знали, женат ли, есть ли дети, внуки. Сам в себе, короче. Бирюк. Так его и звали.. Да, ну, ладно...
Приехали мы на село, председатель расселил нас в спортзале сельской школы. Кому раскладушку, а кому и просто тюфяк с соломой на пол. Мы не в обиде. По-русски отметили местным самогоном новоселье, а на утро - на работу! Не позорить же рабочий класс перед крестьянством!
Рано утром, чуть свет, да и рассвета-то ещё нет, повёл нас местный бригадир к месту новой нашей работы. Идём еле проснувшейся толпой, поднять-то подняли, да не разбудили... Бредём мимо какого-то забора, сараи слева. По запаху я, как бывший сельский житель, сразу определил: конюшня.
И!... И! Тут! О чём я вам и хотел рассказать!!! Тут... Словом не расскажешь. Тут! Какое-то не лошадиное, даже неземное ржание! Рёв лошадиный... Никогда такого не слышал. Мы-то, как бы с похмелья, сразу и не поняли, так переглянулись. Что-то случилось неестественное, не поймёшь.
А Иваныч остолбенел... Встал, и ни шагу... Бледный какой-то, и лицо вытянулось, только зубы оскалились. Мужики ему, что, мол, испугался, что ли?
А он, израненный фронтовик, на забор, через забор, бегом в конюшню. Всё, думаем, спятил наш Бирюк!
Василь Васильич прервал свой рассказ, смахнул с лица, как бы пыль или назойливую муху, взглянул на мастера. Тот молчал. И Васильич, пару раз глубоко вздохнув, продолжил.
Колхозный бригадир тоже растерялся и двинулся в обход через ворота на конюшню. Мы следом. В предрассветной серости стойла стоял на коленях Иваныч прямо в конском навозе и причитал:
- Ласточка моя, думал не свидимся. Родная моя. Дожили...
И ничто не нарушало тишину надвигающегося утра, даже ещё не проснувшиеся воробьи молчали, не нарушая их разговор: старой кобылы и израненного фронтовика.
Мы смущенно стояли, машинально лаская коней в соседних стойлах. Старая кобыла, которую Иваныч называл Ласточкой, положила свою огромную морду на неширокое плечо своего друга, пытаясь подломить одну из передних ног. Но, видимо, из-за солидного по лошадиным меркам возраста, ей это не совсем удавалось.
Знаете, говорят, что только человек может переживать и плакать. Слёзы бывают только у человека. Врут! По морде Ласточки катились огромные капли влаги. Лошадь плакала... Почти у всех мужиков тоже накатились слёзы.
- Пойдём, Иваныч.
- Пойдём... Бригадир, я потом вдвойне отработаю, Отпусти меня сегодня, будь добр. Хотя бы до обеда...
Мы ушли на битву за урожай, а Иваныч, как потом рассказывали местные конюхи, весь день чистил свою Ласточку, сам водил её к реке на водопой, выгуливал по заливному лугу. И о чём-то говорил с нею, говорил, говорил... Потом сходил в сельпо, побрехал с продавщицей, требуя три кило самых свежих пряников.
Вечером Иваныч явился в школьный спортзал с закуской и выпивкой. Но не с местным самогоном, а с настоящей «Московской». Оббив сургуч с пробки, налил по , как он говорил фронтовых, сто граммов. Крякнув и занюхав горбушкой, наш Бирюк начал своё повествование. Первое и единственное.
Служил я ездовым в артиллерии. За годы ярости и горя много сгинуло жеребцов и кобыл. А тут, уже ближе к Победе, дали мне ещё необъезженную молодую Ласточку. Помучили мы друг друга, но притёрлись, примирились. Отчаянная кобылка, ничего на войне не боялась. Но, что бы найти с ней общий язык, знаете, сколько сахара ей скормил. Всё своё нехитрое солдатское имущество на колотый рафинад сменял. Сладкоежка эта Ласточка. Но меня за полверсты узнавала: ржёт, радуется.
Так и стали воевать. И уж весна, вот-вот Победа! А тут «фрицы» откуда-то прорвались, шарахнули, я и не знаю чем. Батарея вдребезги! А мы, ездовые, как заряжающие трудились, расчёты-то неполные. Что дальше было — не знаю или не помню. Очнулся, страшные боли в ногах: перебило мне кости. И кто-то меня волочит, да так грубо, неаккуратно. Хочу крикнуть, мол, санитар, будь человеком, чай ещё не труп тащишь. Глаза еле продрал сквозь спёкшуюся кровь. А меня не санитар волочит... Это меня капризная и строптивая кобылка за поясной ремень зубами схватила и тащит. От жуткой боли в ногах я несколько раз «выключался». Очнусь, а она меня волочит. Хочу сказать ей: «Тпру-у, стой..», а язык присох. И она, моя Ласточка, не отпускает ремень, тащит мои перебитые конечности, а я болтаюсь, как сноп овсяной...
Отвалялся я в госпиталях. Срослись мои молодые кости. А Победа уже без меня была завоёвана. Где Ласточка? Разве найдёшь? Тут-то людей теряли... Вот так мы и расстались-потерялись.
А сегодня... Она как заржёт! Вот моя спасительница! Моя Ласточка. Почуяла меня, узнала...
Мы выпили. Говорить ни о чём не хотелось. Мужики вытерли рукавами мокрые глаза и тихо разошлись. Якобы спать. Но не сразу уснули... Война! Будь она неладна...
Иваныч работал на веялке на току. В дальние бригады его не посылали. Вечером он забирал из душной конюшни свою Ласточку и уходил в ночное с ней одной. Наверное, им вдвоём было хорошо. Было о чем поговорить, что вспомнить израненному фронтовику и старой кобыле.
Закончилась уборка, мы вернулись на завод. А Бирюк, Иваныч на работу не вышел. Уволился. Говорят, что уехал в село, к своей Ласточке.
После рассказа Василь Васильича планёрки не было. Все разошлись по своим станкам, молча, смахивая с глаз ладонью предательскую мужскую слезу. Да, нет! То студёный ветер сопли вышибает...
