говорил…
***
Он любил полдневный зной в березовой роще. Когда кажется, что воздух плывет в белом сверкании. Когда от пота прилипают ко лбу вихрастые пряди. От пестроты разнотравья болят глаза. Над ухом кто-то жужжит, все цветет пышно и избыточно, страстно и скоротечно… Броситься в траву на опушке, зарыть в ее дух жаркую голову, увидеть где-то близко, перед глазами, чудо: бабочку, разломившую крылышки на солнце… Улетать ей не хочется, кормиться тоже – и так тепло, сил много… «Эх. Самое время косить. Травы в соку».
Нелегкий это труд. Отстать от остальных косцов нельзя – позор. Пить хочется… Оглянуться – скошенная дорожка до горизонта. Сзади – бабы с граблями. Ворошат. Поют что-то – издали доносится. Плечи ноют томительно и туго. Все! «Стой, ребята!» - слышится голос впереди идущего. Хочется упасть. Держишься, улыбаешься девчатам. Танюшка, кроха лет восьми, принесла ведро воды. Все пьют. Никто не торопится: по старшинству и достоинству. Разговаривать не хочется, слишком жарко и тяжело.
Странное, истомленное удовольствие испытываешь после долгого дня покоса. Будто и сделал нечто важное, и еще… еще… еще что-то понял об этих упавших под ноги травах, о березовой кромке невдалеке, об этом нашем недолгом летнем солнце, о всем том тихом, смиренном, что есть в природе нашей…
Вечером, когда прохлада ласкает усталое тело, собираются девчата с парнями петь частушки… Ох, острые бывают прибаутки. Сочиняются иногда на ходу, иногда – переделываются старые, под насущный момент. Это и способ сказать тайное, желанное, и себя показать…
***
Ох, и страшно ему было идти к лучшему поэту в России! Но слово себе дал: по приезде сразу – к Блоку. Мережковский – не в счет! Скажет Блоку: вот я, а вот мои стихи. Как решите, так и будет. Стоят они чего-нибудь? Дрожь в ногах была страшная. Может, зря судьбу свою он мыкает? Может, стихи его – пыль подножная на Руси? Осыплются и станут прахом? А дождик прибьет?
Блока дома не оказалось. Написал записку, оставил прислуге. Легким шагом сбегал по ступенькам вниз: вроде и слово себе сдержал, и колени уже почти не дрожат. Ну, разумеется, он вернется. Сегодня же, в четыре. Вышел, оглядел огромный дом на Офицерской улице. Было еще холодно, но весна уже светила искрами сосулек и праздничных окон.
Блок встретил его так просто, что Сергей почувствовал сразу: этот человек – над миром. Говорили о деревне, о Питере, о современной жизни. Аристократизм Блока ощущался во всем: в жестах, манере выражаться, смотреть, простом, аккуратном домашнем костюме, скромном, но просторном кабинете. Сергей вытирал пот со лба. Очень волновался. Страшно сказать: впервые в жизни видел живого поэта! Настоящего Поэта. Ну, провел лишний раз платком по лицу – не страшно. Может, даже лестно хозяину дома…
Блок, видя его смущение, как мог, старался ободрить…
Вдруг взгляд Сергея остановился на женском портрете, крупной фотографии, висящей на стене, прямо в центре кабинета. Росчерк автографа. Странные буквы. Иностранные. То вытянутые вверх, то вдоль строчки. Блок, не оборачиваясь, понял, куда смотрит его гость. Улыбнулся.
На фото была молодая женщина с чарующей затаенной улыбкой, склонившая, как лебедь, голову на чудесной, длинной, скульптурной шее, с покатыми обнаженными плечами, сидящая в вогнутом египетском кресле. Взгляд – прямо в душу, его, Сергея… Длинное белое платье, простое, как она сама, струится на пол…
- Это великая танцовщица, - сказал Блок. – Исида.
Сергей не вымолвил ни слова. Снова и снова возвращался к фотографии глазами…
Стихи неведомого, из глубин Руси, пришельца, Блоку жутко понравились. Что он и сказал честно просветлевшему до глубин синих глаз Сергею. Он читал их Блоку и… женскому портрету на стене.
Блок дал ему рекомендательные письма к издателю и коллегам по перу. Ах, как сбегал вниз от него Сергей! Будто крылья несли. И еще: будто стал другим, совсем другим, чем был час тому назад… Потому что видел: Блок уступил ему место рядом с собой… Свято улыбался ему, юному, новому - большими, чувственными губами. Свято и чисто, как ребенок. Жал ему руку.
***
Машина с огромными колесами, тарахтящая, резко остановилась, взметнув облачка пыли вокруг колес. Важно вылез из нее рослый мужик, одетый бедно, но чисто. В нем сразу чувствовался крестьянин. В походке, в жестах. Свой, значит. Но почему он здесь?! Клюев к нему ступил. Обнялись. Целовались троекратно, по-русски. Клюев что-то сказал тихо ему, Сергей не слышал. Мужик метнул в его сторону пронзительный взгляд. Что за глаз был у него! Как бурав. Будто светлый, а внутри – игла. Сергея передернуло до дрожи внутренней, и волосы на голове шевельнулись. Всего мгновение смотрел мужик на него. Словно в голову влез и там все увидел…
Что-то еще тихо сказал. Клюев кивнул и поклонился.
Григорий Распутин в записке к полковнику Ломану, штаб-офицеру для особых поручений при дворцовом коменданте, писал:
«Милой, дорогой, присылаю тебе двух парашков. Будь отцом родным, обогрей. Ребята славные, особливо этот белобрысый. Ей богу, он далеко пойдет».
***
Однажды полковник, их покровитель, близкий ко двору, отправил его вместе с Клюевым в Москву, в Марфо-Мариинскую обитель, к великой княгине Елизавете Федоровне. Чтобы она послушала их.
Встретила гостей одна, если не считать послушницы, молча прислуживающей за столом. Вся тихая, словно неяркий вечерний свет, слушала молча, внимательно. Худоба как-то четче обозначала темные круги вокруг глаз.
Пригласила их за стол. Клюев будто стушевался, отошел к камину, сел на корточки… Где уж нам, голытьбе сермяжной за белые царские скатерти… Там и ел калачи. Сергей спокойно сел за стол, не глядя на Николая. Послушница глаза вытаращила, увидев гостя на корточках. Великая княгиня усмехнулась, тихо кивнула: мол, пусть сидит, если нравится…
Повернув к Клюеву корпус, спросила, жива ли его мать… нравились ли ей его песни? Клюев проглотил комок в горле. Играть в «народность» расхотелось. И сидеть на корточках – тоже. Что уж теперь, раз сел… Стыдно, конечно… Почему-то подумал, что никто в проклятущем городе, никто из писательской братии ни разу не спросил его о матери…
Стол был накрыт хоть и изысканно, но немудряще. Варенье в непременных, хрустальных вазочках, белые калачи.
Оба певца избяной Руси чувствовали: понравились. И очень. Читали много и увлеченно.
На прощанье великая княгиня подарила Сергею Евангелие с овальной печаткой на обложке, с ее именем, серебряный образок иконы Покрова Пресвятой Богородицы и святых Марфы и Марии.
Когда вышли, Клюев сказал:
- Сереженька, проняла меня ее доброта, до печенок. Только знай: слишком близко к ним… - Посмотрел на небо и поднял палец вверх - … Слишком близко – стоять нельзя. – Усмехнулся на недоуменный его взгляд. – Ни одно издательство либеральное, а они у нас все такие, - печатать тебя не будет…
Двадцать второго июня, в день Святой Магдалины, готовились к празднованию именин вдовствующей императрицы Марии Феодоровны и юной княжны Марии.
Сергея попросили написать стих. Сначала он отказывался: «я больше про коров… да про солому…» Но потом все ж согласился: назвался груздем – полезай в кузов.
Он написал… Пророческие слова. Но кто же знал тогда, что сбудется эта его вдруг явленная боль, угаданная на чистых лбах юных царевен?
Так всегда было с ним, когда он начинал писать: будто некое бездумье вначале, пустота, вмещающая то, что он еще не ведал… И из этой пустоты, вдруг ясное понимание – что и как надо сказать… Божья дудка. Про княжон не хотел писать, было большое внутреннее сопротивление… Как прозрачны и невинны слезы белых березок под дождем… Разве они виноваты, что дождь? Потушит он белые свечки?
Очень внимательно смотрела на него самая младшая из княжон, Анастасия. Он такой взгляд с лету понимал. Чай в деревне вырос. «Вот ведь, совсем девчонка!» - думал. «Сколько ей лет-то?»
Она его потом в сад водила. Разговаривали. Просила подождать. Прибежала с большим платком, украшенным гербом и ее инициалами. Смущаясь, подарила. Сказала, в баню ходить. Сергей смеялся. Ну, как такую вещь в казарме хранить?! Завернул в посылку, отправил домой, наказал беречь.
В день именин вдовствующая Императрица Мария Феодоровна подарила ему икону Сергия Радонежского, как благодарность за его Слово и как надежду, что оно будет с Россией и с Богом.
Вообще, отношение к нему было особое, поблажек ему делалось много. Например, отпускали частенько домой. К Клюеву тоже бегал. Мать с тревогой качала головой: «Уж больно высоко взлетел!... С высоты-то разбиться легче…»
***
Не верил он в любовь Клюева. Позерство все. Он правой рукой крестится, а левой – грех творит…
Клюев же знал доподлинно, что все ключи от Слова отдал юному другу, всю душу свою – отдал, сложил к ногам его… Не будет он больше стихов писать, потому что ничто они рядом с ангельским сверканием его… Он, как и Сергей, видел, что раскололась их любимая Россия на два стана, на два лагеря. Меч прошел через сердца их. Посередке. Не убил любовь, а лишь всю изнанку в людях вывернул… Он будет тем, кем будет его Сереженька… Предлагал ему схорониться в лесах бескрайних, в избушке его затвориться от всей этой черной мерзости, что Русь накрыла… Рассмеялся Сережка ему в лицо. «Забудь, что видел, и беги»? Ни за что. Поник Клюев духом. Что ему теперь остается в этой жизни? Затаиться в лесах своих родных и ждать… ждать… ждать… вдруг вернется Сереженька? Умереть? Он чувствовал себя больным, ослабевшим и истомленным. Если его и пощадит Бог, то только ради его голубя, его красного солнышка, которому отдал он неподъемной богатырской тяжести, многопудовые ключи от Слова. Больше некому было их осилить на Руси крещеной. Вдруг еще ему пригодится он чем, понадобится? Есть ли что в мире слаще для него, чем быть его рабом, рабом Прекраснейшего? Единственное чистое, что у него было… Сережа когда-нибудь поймет, что любовь его истинна, потому что будет он ждать его во все остатние дни…
***
… Сергей видел, что творится вокруг… Всей радостью неуемной стремился к чему-то светлому, необыкновенному, что грезилось ему в вихрях перемен… Новое Пришествие… Новая Судьба. Его судьба. Он чувствовал огромный душевный подъем. Чудо чудесное - гость несказанный, нежданный – рядом, за поворотом, за ближайшей елкой. Встанет на рассвете, рано, и пойдет его встречать… Потому и ехал на Север. Устоять его в себе, не расплескать. Охладить студеной водой речушек и озер буйную голову, подумать…
Ехали в поезде. Алексей вышел покурить. Сергей, наклонившись к Зинаиде, сказал громким шепотом: «Выходите за меня замуж!»
Оторвалась от книги, посмотрела на него глубоко и пристально. Молчала. Он вскинул красивые брови. Она опустила карие глаза.
«Дайте мне подумать».
«А что тут думать?!» - вскипел он. «И сколько? Даю минуту, пока Алешка не вернулся».
Алешка, ее жених.
Вспыхнула и вдруг сказала: «Да». Помолчала секунду, вздохнув всей красотой груди. «Если обвенчаемся».
Венчаться? Какая ерунда! Неужели она не понимает, что уже
Интересно, что было сначала была божественной или называли божественной?