через год это ничего, ровно ничего не будет значить?! Неужели не видит, как стремительно все рушится вокруг? Все, что казалось истинным и незыблемым, вся крепость православного духа и голубиная кротость Руси? Буря несется на них. Неужели не завертит, не захватит? Рок - сильнее человека.
Он кивнул ей. Пусть будет так.
Вернулся Алексей. В одну секунду почуял нечто странное, будто висящее в воздухе между этими двумя…
Сергей сказал ему, что на ближайшей станции они обвенчаются. Алексей сел. Пол ушел из-под ног, а в ушах барабанным набатом – стук неизбежных колес… Как же так… Смотрел на Зинаиду… А он?! Что ж, что ж…
«Будешь моим свидетелем?» - спросила она. Алексей нервно сглотнул и мотнул головой в знак согласия.
Когда Зинаида росла, родители всегда говорили ей, что не больно-то она красива, вон подружка какова… чтоб дочь не загордилась. Она и не гордилась… Зато когда подросла и осознала свою красоту, простота и естественность, будто невзначай скромно потупленные глаза при роскоши очарования придавали ей особую привлекательность. Она это знала и пользовалась направо и налево.
Сергей еще в поезде сказал ей, глядя прямо в глаза холодной фарфоровой голубизной:
- Я красивше тебя видел.
Помолчал, видимо, вспоминая.
- Она была монашкой. Никогда прекраснее лица не встречал…
Денег на свадьбу у них не было. Совсем. Зинаида телеграфировала отцу в Орел, чтоб выслал денег. «Венчаюсь».
Сергеем овладело какое-то бесшабашное веселье. Авантюрный кураж. Будто то, что он делал сейчас, то, что переживал, было ветреным приключением. Он чувствовал себя Бурминым из Пушкинской «Метели». Непростительная легкость бытия. Так и надо жить – спонтанно и шутя. Он весь был в этом! Даже походка его – воздушная, летящая, едва касающаяся земли. Венчаться! Прекрасно. Милое развлечение.
На деньги отца Зинаиды купили кольца, одели невесту. Нашли церковь, договорились с батюшкой. Церковь очень старая, посвященная чтимым в народе святым Кирику и Иулитте. По-другому Киприану и Иустине. На цветы денег уже не было. Сергей, радостный, взбалмошный, смеющийся, как озорной подросток, нарвал их по дороге – по канавам и прям в цветнике перед церковью… Огромную охапку. «Зачем столько» - сказала смущенная Зинаида.
Ах, цветы. Его любимые – полевые: ромашки, колокольчики и еще всякие разные – душистые и пряные. Что-то в груди его счастливо прыгало и резвилось… Ну и ну! Он венчается. В детстве думал: как это будет? Ведь это главный обряд во всю жизнь православного. Потому как крестин не помнишь, а отпевания не услышишь… А еще это единственный раз, когда простой человек входит во врата, к алтарю… Лишь когда стоял на покрывале, дьячок держал над головой венец… вдруг остыл, обмяк… детство нахлынуло, сдавило горло чудовищным рыданием… как же так… почему он здесь стоит… больно… тяжелый венец… больно… ком в горле… неправильно… Священник пел и пел. И уносился голос вверх, под старый купол… Повторил троекратно: «Венчается раб Божий… рабе Божией…» Составили запись в книге. Алексей расписался, как свидетель.
Вышли они мужем и женой перед Богом. А он ее поцеловал лишь раз! Весело ему уже не было.
«Поздравляю!» - Алексей тряс его мертвую, безвольную руку…
***
Акрополь с Парфеноном поразил их. Много часов простояли они в священном молчании, звук голоса был бы неуместен в утреннем сиянии Вечности… Вставало солнце.
Странно, не такого Исида ожидала. Сердце ее наполнилось ужасом и экстазом. Мгновенно пересохло в горле. Перед нею в розовом воздухе застыло нечто, чему она не могла подобрать слов. Тишина и полное отсутствие людей, кроме них, на огромном просторе, который мог охватить глаз… И в этом сверкании неба, на горе, сливающейся с ним, геометрически ровный Парфенон, белый и чистый.
Под ногами – сухая и твердая, желтая земля, жесткие травы, там и сям – кровяные капли маков. Между ними и отвесной скалой, уносящей в небо древнее чудо, множество олив, кустов и грустных кипарисов. Воздух прозрачен.
Скоро, очень скоро раскаленный жар вытащит из-под камней мелких ящериц. Парфенон будто оторван от земли, живет своей, застывшей жизнью. Неужели когда-то вокруг был город? Думать ни о чем невозможно, потому что это… это… творенье богов.
Исида решила бесповоротно: она бросит все свои выступления и прежнюю жизнь. Никаких браков и сердечных увлечений, никаких денег. Она будет жить здесь, чтобы видеть Парфенон каждое утро своей жизни… Она будет танцевать у его священных камней, в одиночестве, вознося хвалу богам. Много ли ей надо? Фрукты, маслины, простой хлеб и кружка козьего молока утром… Но! Гордыня… Исида решила выстроить свой храм – в честь богов.
***
В последний вечер она решила не ложиться в постель. Казалось, рвутся струны ее нервов. Она навсегда исчезнет, а стройные колонны все так же будут уходить в небо… Если их продолжить вверх, до бесконечности, они, за счет легкого сужения, заложенного в них, превратятся где-нибудь в небесах в пирамиду, в стрелу, в тонкую нить… Ах, как больно было покидать это место! Будто прощалась с истинной своей родиной…
Оставив семью спать в гостинице, Исида отправилась в Акрополь. Здесь, спустившись в амфитеатр Диониса, она танцевала в последний раз. Лишь цикады были свидетелями ее экстаза. Сейчас, одна, в сгущающейся тьме, она чувствовала как никогда присутствие богов… Потому что чудесная сила вливалась в нее через вдыхаемый воздух, через кожу и глаза… Глупо думать, что богов нет… Если истинные были о них наш век назвал мифами… Будто воочию видела бесплотных зрителей, древних эллинов, рукоплещущих ей… Когда-то, на заре времен, они жили вместе с богами, они видели их, как она теперь – лишь чувствует силу неба и моря, земли и танца, подвластную им… Это был золотой век. Теперь люди – иные. Сначала они помнили богов, искали и находили в них силу – это был серебряный век, - а сейчас забыли… И наполнила их злоба, они обнажили оружие, чтоб никому не жить долго и счастливо… Железный век. Смотрела снизу вверх. Светлое, синеющее небо с первыми звездами – куполом, над полукольцом последних скамей… Кружится, кружится… В амфитеатре она поняла, что танец – трехмерен. Его надо смотреть именно так, на арене. Сверху – вниз. На сцене – неверно. И еще. Движения ее параллельны рядам зрителей, геометрически выверены. Терпсихора подсказала правильную конструкцию – амфитеатр. Но что она, Исида, может сделать в ее, реальном мире?! Все, все напрасно. Непосильная задача – возродить древний мир. Скорбью, безмерной печалью налилась игра ее чудесных лебедей-рук…
Она не танцевала в обычном понимании этого слова – она молилась. Ее танец стал одной безмолвной молитвой… она постигла ее. А потому – постигла, что есть танец…
Утомившись, Исида на минутку прилегла на скамью. Последней ее мыслью было: «Какие звезды высокие…» И чувство незримого присутствия…
Проснулась на рассвете, дрожа от холода. Будто переродилась. Над Акрополем лился розовый свет. Поцеловала, опустившись на колени, какой-то камень. Каждой клеткой тела чувствовала: теперь она знает о танце все! Вся древняя сила в ее бушующей крови!
Ее, эту силу, она выплеснула на зрителей. Ее опьяняло полное владение собой, музыкой, дыханием партера, тем ритмом, из которого она ткала свои шаги… Она никогда не смотрела на зрителей прямо. В этот раз она не изменила своей привычке, но… чувствовала чье-то присутствие в первом ряду… Чьи-то глаза…
***
Кушать ходили в погребок подвальный. «Рэсторан». Подавали там котлетки из конины, размазанную по тарелке кашу, сладкую, серую, помороженную картошку, морковный чай или желудевый кофе. Сахарин - с собой. Дрянь, в общем. И вонь от кухни стояла такая, что конина в горле на дыбы вставала.
Шли как-то из того «рэсторана». Темно. Фонари горели только в двух местах Москвы – в Кремле и вокруг чела памятника Пушкину. Были они квадратные, старые, белесые. Странный свет исходил от них. Он был тем более странен, что тьма вокруг была непроглядная. Тьма – и высвеченный чугунный Пушкин, парящий над Тверским бульваром. Вокруг фонарей и его головы – белый туман. Сергей шел, засмотрелся на памятник, оступился и выругался. Толик заржал. Сергей тряхнул белыми, едва различимыми во тьме кудрями. Остановился, как вкопанный.
- Посмотри! С этой точки Пушкин – блондин!
Толик заржал еще пуще.
- Ага! Как ты!
В другой день шли Мясницкой. Конина стояла в горле. Холодный воздух врывался в легкие.
Жуткое зрелище: трупы, трупы, трупы лошадей. Как корабли в реках и морях площадей и улиц… Они оказались слабее людей, выживающих в проклятом городе…
Мусор никто не убирал. Вылущенные семечки, бумажки, разбитые стекла развороченных, умерших домов… Собаки глодали разбухшие конские туши. Воронье хищно, громко и надсадно каркало. Ждали своей доли. Хлопали крыльями, как черными, дьявольскими парусами.
Разве это похоже на мечту новой, иной страны?! Сергею чудились чужие жадные руки, отрубающие кисти врагов, чтоб плыть, гребя ими, в новый мир, который грядет…
***
Ах, каким приключением был каждый божий день! Они купили себе костюмы одинаковые, светло-серые, бабочки, трости и лаковые штиблеты. К сему щегольскому виду прилагалась еще отутюженная сорочка белее первого снега. Так и рассекали они грязь и смрад окружающий, ловя на себе то восхищенные, то завистливые, то ухмыляющиеся взгляды. Сколько раз у них мандаты спрашивали! Буржуи! К стенке! Узнавали, что поэты – ухмылялись еще шире, еще радостней. И отпускали.
Это Сергея развлекало. Грусть-тоска не так мучила…
Как-то раз поехали с Толей в Питер. Ах, какой в Питере дождь! Кто не знает, какой там дождь, скверный, холодный, изнурительный дождь! Промокли до нитки. Карточки на промтовары тоже промокли. Деньги, мандаты, носовые платки. У Толика с длинного носа капала вода. А вытереть – нечем! Сергей умирал от смеха. Пытались карточки отоварить. Везде разводили руками: нет шляп! Наконец, какой-то немец вытащил из недр склада два цилиндра. Видать, лежали они там с полвека. Схватили их, не глядя. А потом понравилось. Потому что смотрели на них хуже, чем на голых на улице. Шеи сворачивали. То, что надо!
Однажды Сергей брел один, задумчивый, где-то то ли в Левшином, то ли в Чистом, то ли в Денежном, то ли еще где. Где-то там. Беда, позабыл. А иной раз снова хотелось встретить того странного старичка, да он как в воду канул! Сколько Сергей не ходил, ни кружил, так и не смог найти снова то место. Так вот. Стоял старичок у входа в свою лавочку. Как увидел Сергея, стал звать. Мол, диковинка для него есть. Сергей вошел. Точнее, спустился ступенек на девять вниз. Задел цилиндром притолоку. И - будто окунулся в прошлый век. Старинные вещи, какие-то гравюры, пыль, чуланный запах, божница в углу. Старичок извлек откуда-то перстень. В нем горел рыжим светом чудной камень.
«Сердолик» - сказал хозяин каморки.
«Такой Пушкин носил!» - воскликнул Сергей. Старичок усмехнулся. «Сказки все баешь».
«Отчего же сказки? Правда».
Старичок помялся немного, а потом сказал:
«Знамо – правда. А почему «такой»? Энтот и носил. Правда в нашей
Интересно, что было сначала была божественной или называли божественной?