думай мерить эту майку! Кошмар же, слушай...
- Глебушка, сейчас жара, это же хлопок, такая приятная, лёгкая, мне удобно будет!
- Дешёвка! Ты ещё с люрексом выбери что-нибудь!
- Люрекс я ненавижу, а что тут-то не так?
Глеб фыркал и отворачивался. Я вешала вожделенную майку на место. Думаете, дело было в деньгах? Как бы не так. Я просто на самом деле всё время выбирала не то, что НАДО, что ПРИНЯТО НОСИТЬ. И за годы у меня так и не появился на это нюх, то есть, по мнению Глеба, вкус. Поэтому было решено, что меня одевают, мне покупают украшения, а я просто это всё ношу. На мне не экономили, нет. Всё было дорого и круто. Только мне не нравилось.
Назрел вопрос, да? Какого чёрта я всё это терпела, как тряпичная кукла, с которой развлекается маленькая девочка, наряжая её во всё подряд? Я очень любила Глеба и готова была ради него терпеть всё, что угодно. Он не знал, как часто я ревела в ванной комнате, включив воду на полный напор. Он не знал, сколько бессонных ночей я провела под его обнимающей рукой. Я любила его больше жизни, а он был инопланетянином. И на свою голову любил меня. Я старалась изо всех сил дотянуться до его уровня, стать такой же, но моему организму, очевидно, не хватало каких-то веществ или ДНК, чтобы сравняться с существом другой планеты. У меня не получалось, а, главное, я не получала от этого удовольствия.
Мне было скучно слушать бесконечные его рассказы взахлёб о екатерининском периоде русской истории. То есть, нет, в первый раз было очень интересно! И даже во второй. Но это повторялось бесконечно, в разных вариантах – конечно, он работал и узнавал всё больше. Но мне-то уже хватило по маковку.
Все в его семье, как и он, были буквально тронуты на истории и живописи. И это тоже, в конце концов, утомляло. Мне скучно было заучивать историю жизни Климта и бесконечно восхищаться Дали, который мне никогда не нравился. Ведь снова, опять! Опять мне пришлось быть не собой, произносить не то, что думаю, следить за реакцией других, чтобы самой выдать правильную! И если кто-то подумал, что я в претензии к Глебу и его семье, то он - дурак. Это во мне был дефект - да-да, опять и снова я не то и не та! Я - дефективная, потому и не могла погрузиться в новый для себя мир с наслаждением и радостью, стать его частью и впитать его ценности. Я урод, не они...
Но моя любовь к Глебу была настолько огромной, что я смирилась с этим и решила: наши с ним чувства - самое главное, всё остальное ерунда и переживаемо. Я тогда готова была отказаться от своей сущности (было бы, о чём сожалеть), принять, как данность, что мне всегда будет узко, колюче, неудобно, скучно и неловко за свою серость, если бы однажды не открылось кое-что ужасное. Но это случилось позже. А пока мы жили в замечательной квартире, обставленной, конечно же, антиквариатом. Через пять лет после женитьбы у нас родился сынок, Дрюнька. Про имя вы поняли, да? Можно сказать, что в память о первой любви и первом страдании... А на самом деле нам с Глебом просто очень нравилось это имя – Андрюша. Вот и гадайте, какой вариант правдивее.
Появилось на свет наше чудо, наш ангел, моё второе счастье. Первое - Глеб, второе – Дрюнька. Поразительно похожий на Глеба, от меня если только глаза. Да и то – взгляд, выражение глаз всё равно как у отца в точности.
Моя родня... Возможно, уже нужно поставить в этой теме точку. Родственников просто не стало в моей жизни, уже давно не стало, даже ещё до смерти родителей. Я им была неинтересна, по-моему, они плохо помнили про моё существование в принципе. Тем более, что с сыночками у мамы и папы начались бесконечные проблемы, которые нон-стоп нужно было решать. А мне, в свою очередь, происходящее с ними со всеми было глубоко безразлично. Мы месяцами могли не созваниваться, а потом месяцы превратились в годы. В общем, считайте, что не было у меня родни, а у Дрюньки бабули и дедули с маминой стороны. Хотите верьте, хотите нет, но я забыла им сообщить, что у меня родился сын. А больше с ними связи никто не имел, я об этом позаботилась заблаговременно, так как боялась ненужных и лишних контактов. Достаточно того, что они увиделись однажды на регистрации нашего брака, церемонно друг другу покивали, лицемерно нежно расцеловались перед фотографом, но на этом их общение и завершилось. Кажется, между ними сразу же возникло взаимное отторжение, чему я была несказанно рада. Итак, закрывая тему: не было у меня больше отчего дома и семьи.
И вот что я скажу: мне вполне хватало того напряжения, которое я испытывала, стараясь сберечь нашу с Глебом любовь, изо всех сил вылезая из кожи вон, чтобы соответствовать его ценностям, мучаясь в узкой и колючей одежде и на каблуках, зубря предназначение столовых предметов (господи, сколько их, оказывается!), учась держать язык за зубами, когда речь идёт совсем уж о высоком, и прикидываясь в таких случаях молчаливым знатоком, который с умным видом кивает, как Киса Воробьянинов, и со значением произносит "да уж...". А два напряжения - от вышеперечисленного да ещё от своей семейки – не сдюжила бы я, определённо. Всё закончилось бы – ко всеобщему изумлению – моим сошествием в дурдом. Пришлось выбирать, но выбор мне не был в тягость, он был сделан легко.
Зато бабушка и дедушка со стороны папы у Дрюньки были изумительные! Уж как они полюбили своего внучка – дубль-сыночка, а таком можно только мечтать. Словом, сынок рос в любви-обожании, благополучии и радости.
Перелом и катастрофа случились в тот момент, когда мы всей семьёй подыскивали пятилетнему Дрюньке подходящую прогимназию. Оказалось, что понятия "подходящая" у меня и Глеба с его родителями всё-таки разные. Не буду вдаваться в подробности и детали, иначе в этом можно утонуть (вся история длилась почти год), но вкратце так: я выступила как наседка-квохча-сумасшедшая мамашка, а они смотрели вглубь, вдаль, мыслили масштабно о будущем Дрюньки. А на меня нашло. Нашло-наехало... И я вдруг стала дерзить и высказываться, припоминая всё: Прентан, каблуки, колючие костюмы... И однажды во время такого своего выступления поймала на себе очень внимательный взгляд Глеба. Это и был конец всему.
"Аркадий заболел. Очень заболел... Онкология. Вроде самое начало поймали, но оказалось, что Аркашина разновидность этой дряни адски подлая и мощная. Естественно, начался ад. Лидия даже не представляла прежде, что такое страх. Оказывается, не представляла. Она знала испуг, тревогу, беспокойство. Но страх в своём самом жутком и убивающем виде, к счастью, никогда не был ей знаком. А теперь он пришёл сразу, резко, внезапно, во всём своём ужасающем обличии и со всеми своими садистскими приёмчиками. Он давил ей горло холодными пальцами, он тряс её руки так, что они не могли ничего делать. Острым когтем он царапал прямо ей по сердцу. Давление перестало держаться на нормальных цифрах, количество таблеток пришлось увеличить вдвое. Ведь надо, надо было держаться!
Надо было держаться, чтобы помочь Аркадию пройти через то, что необходимо в таких случаях проходить. Нужно было выслушивать врачей и не умирать тут же от ужаса, ибо врачи не говорили ничего хорошего. Нужно было держать себя в руках и не показывать, что она видит, как каждый день Аркаша худеет и будто бы уменьшается даже в росте, как он слабеет и стареет буквально на глазах. Надо было не просто держаться, а ещё вселять в него веру и убеждённость в том, что всё будет хорошо.
Аркадий же всё понимал, точнее – знал. От него ничего не скрывали – попробуй от такого утаить хоть что-нибудь. И он принял решение ехать в Израиль: туда, где с этой гадостью борются успешней всех в мире. Да, это деньги, большие деньги! Вот они и пригодились. Всё равно же далеко не последние.
И вновь они в Израиле, по иронии судьбы в той же больнице, где когда-то давно лежала Лида. Два месяца лечения... Жесточайшая химия. Когда он однажды пришел в себя после очередного сеанса, а Лида сидела рядом и держала его руку у своих губ, он тихонько сказал:
- Лид, ты не волнуйся, перед отъездом я уладил все дела, ты будешь в порядке, я позаботился, чтобы... - он не сумел закончить, потому что сухая и твёрдая ладошка жены очень крепко опустилась на его губы.
- Если ты ещё хоть раз, хоть раз заговоришь об этом, клянусь – я сама тебя убью! - произнесла она весьма убедительно. Аркадий усмехнулся: на что он надеялся? Это же Лида. Ах, эти бровки – бровки в боевой стойке! Ладно, главное, что он на самом деле всё уладил и решил с наследством, никого не обидев. Впрочем, дети, возможно, всё равно найдут причину обидеться, но это уже их дело. Он имел право решить так, как считает справедливым, никого при этом не обделив. Всё, закрыта тема.
Когда они вернулись домой, московские врачи были очень довольны результатами израильского лечения. Появилась вполне обоснованная надежда. Лидия взялась изо всех сил выхаживать и откармливать похудевшего и ослабевшего мужа. И казалось, дело пошло на лад.
Прошло почти два года, прежде чем случился обвал. Возвращение болезни в стократном размере, стремительный рецидив. Доктора прятали глаза и на все вопросы давали уклончивые ответы.
- Как же Израиль? Всё было зря? - задыхаясь, спрашивала Лида у самого главного врача.
- Ну, как же зря, что вы говорите, ведь целых два года.
- Так, может быть, снова туда же? Пусть еще раз сделают так же.
- Лидия Витальевна, ну, поверьте: тогда это имело смысл, а сейчас... Не стоит тратить такие деньги, ей-богу, уже ни к чему.
И тут случилось ужасное: Лида закусила губу, сжала правую руку в кулачок и замахнулась на доктора. Она трясла кулачком и... и будто бы собиралась ударить врача, ударить, ударить, чтоб не смел произносить такие слова. Доктор грустно смотрел на исказившиеся болью лицо женщины и не думал защищаться или уворачиваться: он и не такое повидал и знал, что она этого не сделает. И был прав: в следующее мгновение рука Лиды безвольно упала, а она сама обмякла и повисла на подхвативших ее руках в судорожных рыданиях. Это был первый и последний раз, когда Лидия вот так сорвалась. Первый и последний.
- Почему мы, дураки, не завели собаку? - спросил Аркадий Лиду, когда она сидела рядом с его постелью и с улыбкой старалась отвлекать его всякими посторонними темами и пустой болтовнёй.
- Собаку?
- Или кошку. Нет, лучше собаку. Хотя бы маленькую. Нет, лучше большую.
- Собаку?
- Ну да. Тебе сейчас надо было бы её выгуливать, кормить, ты не торчала бы тут со мной, как верный страж.
- Прекрати!
- Я серьёзно. Да и потом тебе не было бы одиноко...
- Пожалуйста, не говори так.
Лида больше не позволяла себе плакать, она обязана была быть сильной. Аркадий должен был видеть, что с ней всё в порядке, иначе ему стало бы ещё тяжелей.
- Лид, ты совсем молодая женщина, ты должна жить дальше, понимаешь? И не просто жить, а быть счастливой.
- Мне надоело трындеть одно и то же и всё-таки прекрати. Ведь я умею орать, ты знаешь, как заору, тебе же будет стыдно.
Всё было как у всех в таких случаях: страшно, мучительно, больно, невыносимо. Кому тяжелее – больному или близким? Смотря о чём речь. Болит у больного, а горит и плавится на медленном огне душа у близких. Боль умирающего облегчают уколами и таблетками, боль любящего человека не облегчить ничем. Близкие хотят остановить время, чтобы оно вообще даже не думало тикать, чтобы замерли эти проклятые
