мам, всегда была. Как ты родила братишку, так и заобожала их всех, - ответила я, захлопывая "Справочник". - Ма, я выбрала, какие претензии?
- Ты поступи туда для начала!
- В пед? Ну, уж как-нибудь...
Поступила и без труда. И училась без особого напряга, скучно только было. Закончила в срок и пошла трудиться в районную поликлинику по специальности. Спокойно, без фанатизма, но и без отвращения. Испуганных малышей, которые не могли правильно произносить некоторые звуки, задразненных сверстниками и загнобленных родителями, мне очень жалко, поэтому я была с ними доброй и терпеливой. В общем, нормально. Нормально... Просто само по себе смешно, как и почему я выбрала эту профессию. Кому рассказываю – не верят, думают, шучу. И смеются, потому что со стороны на самом же деле смешно.
Так вот, ко времени встречи с Глебом я уже работала, и моя профессия тоже произвела на него сильное впечатление: он решил, что я – большой гуманист и любитель детей. Наверное, это единственное, в чём я ему никогда так и не призналась – в истинной причине моего "гуманизма". Все последующие годы я старалась сводить эту вдруг возникающую тему на нет, объясняя это хотя и просто, но, наверное, немножко странно: мол, я не люблю и не хочу в нерабочее время говорить о работе. Странно, что Глеба это не настораживало. А, может, и настораживало, откуда я могу доподлинно знать? Все мы, даже самые близкие и любимые, держим в душе какие-то кармашки, залезать в которые не пускаем совсем никого. К примеру, в таком кармашке может лежать глубинное понимание неких черт любимого человека, которые его совсем не красят, а, возможно, делают немножко, ну, совсем капельку, чудовищем. Этот кармашек у нас на железную молнию закрыт, мы стараемся про него даже забыть, но он есть, объективно существует, как и существует его содержимое. Мы никогда не откроем его! Никогда не вытащим это знание наружу и ни на йоту не станем меньше любить любимого.
Что это я разникогдакалась? Иногда люди расстаются, разлюбив, с атомной битвой ни на жизнь, а на смерть и ещё не такое вытряхивают из своих кармашков, которых вдруг оказывается очень даже много. А в них жуткие факты, стыдные тайны – сплошные "чемоданы компроматов". И, спрашивается: как же ты жил с таким чудовищем-то? А любил (любила). И оно не мешало, не тяготило. Тихонько лежало и выжидало. Когда же любовь прошла и все цветы завяли, из тайников, как из шляпы фокусника, вытащилось вместо кролика всё копившееся там долгое-долгое время. А уж если начинается делёжка, сведение счётов и месть бывшему любимому человеку за "потраченные на него годы, за потерянное время", тогда кармашки превращаются в стратегические запасы атомного оружия. Хотя, собственно, почему время потерянное? Ох, это другая глубокая тема: отчего люди считают, разлюбив, что потеряли свои драгоценные годы? Потому что дураки, наверное. Не потому что якобы потеряли, а потому что думают, что потеряли. Ударение на "якобы" и "потеряли".
Мы стали встречаться с Глебом, и началась моя долгая-предолгая жизнь на вулкане. Или на бомбе. Не знаю, с чем лучше сравнить... С бомбой всё-таки. Это когда любое неверное, неловкое движение может очень дорого стоить. Безумно дорого! Зачем мне это было нужно? Не "зачем", а "почему": я полюбила Глеба так, как... не хочу писать банальности, а кроме них почему-то ничего в голову не приходит. Это была любовь-восхищение, любовь-обожание, любовь-нежность, любовь-немогунадышаться.
Но Глеб, Глеб... Юноша голубых кровей, без преувеличения. Он был из той семьи, в которой сохранились столовые приборы от прадедов. Красивые такие, причудливые, в прекрасном состоянии. В их доме – огромной пятикомнатной квартире в центре столицы – была только антикварная мебель, були всякие, изящные креслица, кофейные столики невообразимой красоты и ценности... в общем, для меня – музей. А для них обычный быт, их каждодневная жизнь, реальность, даже рутина. Мальчик вырос вот в такой реальности. Мальчик с детства знал, как обращаться со всеми приборами и салфетками на столе, для чего какой соусник, почему в сахарнице странная ополовиненная ложечка, что такое молочник и зачем он вообще нужен. Последний вопрос – это был мой вопрос, который я ляпнула в первый же приход в их дом. Молоко к чаю подали в молочнике – удивительно красивом, таком маленьком белом кувшинчике с тоненькой ручкой-веточкой, "обросшей" листочками. Вот я и брякнула – типа, для чего? Хорошо хоть не продолжила свою мысль про то, что из пакета, в принципе, наливать очень даже удобно, я всегда так делаю.
Глеб покраснел, его родители снисходительно улыбнулись, а я... я была уверена, что больше меня в этом доме никогда не будет – просто не пустят на порог, как грязную уличную и лишайную шавку. Но потом оказалось, что ничего не изменилось, и я опять и снова приходила в удивительный и какой-то нездешний и несегодняшний дом Глеба, а я дала себе слово: больше никогда не открывать свой поганый рот в подобных случаях, "молчать и слушать, молчать и слушать", внимая, вникая, запоминая и не возникая.
Хотя бежать, сматываться, тикать, удирать хоть в голом виде по ночной Москве надо было в ту же ночь, когда мы были вместе с Глебом, обожая друг друга, зацеловывали лица друг друга и чуть не до слёз признавались в любви навечно: "больше никто никогда", "я не могу представить", "никто, кроме тебя" и прочее всем известное бла-бла. И вот в этот момент страстного влажного шёпота я вдруг расслышала нечто весьма оригинальное и свежее:
- Всё будет хорошо, родная моя, любимая, я из тебя сделаю что-то замечательное, ты станешь прекрасной, самой прекрасной в мире...
Я дёрнулась. Вздрогнула, как стеганутая лошадь. Даже "протрезвела" на минуту. На мгновение меня охватили холод и озноб, в мозгу тут же пронеслось моё дефективное прошлое и будто бы увиделось ещё более кошмарное будущее. Это был сигнал – драпай! Пока не поздно, пока не проросла в любимого всеми сосудами и нервами, пока разрыв этих двух организмов не превратился в операцию по разделению сиамских близнецов. Увы... любовь уже была настолько сильной, огромной и поработившей меня, что я заставила себя подумать так: "Это он хотел всего лишь сказать, что купит мне новую одежду, ему просто не нравится мой стиль, не более того". "Просто купит одежду..." Какая наивность и какая недальновидность! А ещё вернее – попытка самообмана. Пытаться обмануть себя – самое жалкое и никчёмное занятие. Но, видимо, по-другому уже и быть не могло. Я не просто любила Глеба, а практически молилась на него и считала, что он и есть самый лучший человек на планете. Не может быть никого ни умнее, ни образованнее, ни добрее, ни благороднее, ни честнее. У него не было недостатков и, ни дай бог, никаких пороков! Я прежде не подозревала, что такие люди в принципе существуют. Потому что так не бывает.
То была не просто страсть, точнее, не только страсть. В том-то и штука. Он восхищал меня от и до, всем-всем, любым своим проявлением, жестом, поступком, словом. Он и на самом деле был безупречен! Собственно, как и его родители. Как и весь их красивый, нездешний, несовременный дом.
Занимался он исторической наукой, в период нашего знакомства учился в аспирантуре МГУ. Был близок к научному открытию... то есть, прорыву... Через годы прорыв состоялся, и Глеб... но это сильно позже. А пока мы, дико влюблённые, собираемся пожениться. Я хотела свадьбу, подружек, ресторан и чтобы все увидели, какой у меня Глеб. Сверхкультурные его родители, да и он сам, вздрогнули от слов "ресторан, свадьба, тамада, подружки..." Я решила не настаивать. Вместо намечтанного торжества нам с Глебом была подарена путёвка в самый лучший пансионат Пицунды аж на 24 дня. Господи, какая я была бы дура со своей свадьбой! У нас же получился такой медовый месяц на море (между прочим, в самом лучшем номере самого лучшего пансионата), каким вряд ли могут похвастаться многие молодожёны того времени в советской стране.
У нас были деньги, много денег, и мы посетили все самые хорошие рестораны города. Мы покупали на рынке дорогие и божественно вкусные фрукты, мы не отказывали себе ни в чём! Мы были счастливы... А то лето выдалось особенно жарким, поэтому над проблемой одежды не нужно было заморачиваться вообще: я все дни проскакала в паре хлопчатобумажных сарафанчиков, а вместо платка на голову нахлобучивала соломенную шляпку от солнца. Это я к тому, что никакого криминала в моём внешнем виде не было, потому всё прошло отлично. Проблемы начались позже. И не только с внешним видом. Моим, разумеется.
О, боже, как я увлекалась! И зачем же так подробно, просто жития святых какие-то от "сначала был хаос"... Пора вернуться к Лиде и Аркадию.
"Несколько лет пролетели незаметно, потому что счастливо. Они, два странных человека, почти каждый день, когда вслух – друг другу, когда про себя – только себе, мысленно, удивляясь, говорили: "Ведь этого не может быть, так не бывает!" Они почти совсем отошли от прежних своих знакомых, им хватало общества друг друга с лихвой. Даже просто валяться в спальне рядышком и читать – это было сладостно, прекрасно. Или смотреть кино. Или гулять в парке. Или путешествовать. Они не надоедали друг другу и им никогда не бывало скучно вдвоём.
Когда Лида вспоминала своё уютное одиночество, она не переставала поражаться произошедшей в ней перемене: прежде близость любого другого человека, даже самого приятного, довольно быстро начинала её хоть чем-нибудь тяготить, хотя бы физически, запахом, звуками. А тут столько лет – и ничего подобного. Напротив, когда Аркадий был на работе, ездил по делам, задерживался, на Лиду нападало прежде неизвестное ей состояние – печальное, тоскливое, нечто сродни ощущению сиротства, полного сиротства в огромном и холодном, враждебном мире. И не спасали ни книги, ни фильмы, ничто из того, что раньше было не просто спасением, а смыслом и радостью самой жизни.
Её взгляд постоянно, как магнитом, притягивался к часам: она следила за движениями стрелок, даже за секундной, отсчитывая ненавистное без Аркадия время. Время-бремя. Лида бродила по их большой квартире, не находя себе места, а тишина звенела и сводила с ума. И такая крутая перемена в её мироощущении, случившаяся с ней резко и вдруг, не проходила, не уходила, не исчезала, а закрепилась, стала её натурой. И годы шли.
Аркадий тоже себя не узнавал. Раньше самым главным и вожделенным в его жизни была всё-таки работа. Она давала ему ощущение не просто полноты жизни, а власти над её течением, чувство огромной силы и собственной значимости в этом мире. Всё остальное было лишь гарниром, декорацией, дополнением к главному – к работе, к таланту. Теперь же акценты сместились абсолютно, сделали разворот на 180 градусов: смыслом и сутью стало то, что связано с Лидой. Просто жизнь с ней. А работа превратилась в необходимость для обеспечения безоблачности этой жизни. И даже стала иногда злить, потому что отнимала слишком много времени от... рая – да, рая, как ни пошло звучит! – которым стало для него пребывание рядом с любимой женщиной. "Наверное, это возраст, - размышлял он порой, - наверное, время такое пришло – жить чувствами к другому человеку, к
