глубины. Инъекции были жгучими до невозможности – бедные мои мыши! Потом я лег на диван и стал периодически измерять температуру. Она падала – но одновременно темнело в глазах, пересыхало во рту, пробирала дрожь. Не помню, когда и как наступило глубокое беспамятство.
***
…Грудь продолжала саднить. Я запустил руку под рубашку и нащупал влажную выпуклую борозду, стянутую редкими стежками. Это что же, меня вскрыли? Весь мой рационализм куда-то улетучился. Идиотская мысль – о том, что я мертвец, что поле вокруг засеяно такими же покойниками и их костяками, что рядом, быть может, в гробах корчатся товарищи по несчастью, начиненные червями - снова повергла меня в дикую панику. Я опять орал, царапал, ломая ногти, крышку и дрыгал ногами, разбивая колени в кровь. Наконец, усталость взяла свое и наступила апатия. Может быть, я даже впал в подобие сна.
…Мне виделась моя Галка. Было невыносимо жалко ее. Это она поцеловала меня в лоб и погладила руки – больше некому. Почему она вернулась злополучным вечером? Почуяла что-то? Забыла паспорт или билет? Опоздала на самолет? Теперь не узнаешь… Но именно Галка невольно убила меня – и эта мысль была невыносимо горькой.
И еще: почему я жив до сих пор, если было вскрытие? Или же не жив, и мне все мерещится? А может, патологоанатом был нерадив и обошелся простым разрезом и описанием, основанным не на изучении потрохов, а лишь на анамнезе? Но и такой разрез должен убить – из-за кровопотери. Или не должен? Помнится, холодные мыши тоже при операциях не сильно кровили, все же артериальное давление пониженное, пульс редкий, вязкость крови повыше нормы… Но рана наверняка инфицированная. Есть ли еще у меня надежда?
Казалось, что я хладнокровно изучаю возможности выбраться из могилы, но на самом деле это была паника, роение бредовых идей: выдавить крышку ногами, подняв ее вместе с грузом земли. Разбить доски ударами рук. Царапать до тех пор, пока крышка не упадет на меня, а землю утрамбовать вдоль тела. Перед глазами мельтешили кадры из фильма «Убить Билла».
- Успокойся, - приказал я себе. – Думай, скотина, если хочешь выбраться и умереть, дыша воздухом, а не перегаром от собственного разложения!
И я стал думать.
Первым делом нужно любой ценой обеспечить приток воздуха. Проковырять хоть маленькую дыру наверх.
Я осторожно, упираясь локтями в дно гроба, потянул за край лопнувшей доски. Главное, чтобы она не треснула вдоль края крышки – тогда вся земля обрушится на меня и задавит. Доска не поддавалась, вместо этого я сам подтянулся и уперся лбом в «потолок». Пришлось согнуть ногу и прижать колено к крышке. Хрустнуло, и длинная – почти во весь гроб – щепа откололась и снова вонзилась в голень. Посыпалась глина, набиваясь в рот. В который уже раз накатил ужас – вот сейчас навалится тяжесть, прервет дыхание и придется несколько часов умирать от медленного удушения…
Отпустило. Отплевавшись, я просунул руку в трещину и прикинул направление, в котором нужно пробивать отверстие. Так, вверх и за голову… Я осторожно, по горсти, выбирал влажную глину и кое-как отбрасывал ее в сторону ног. Скоро грунт пришлось утрамбовывать пятками. Что там, тапки, что ли? Лучше бы что-то с каблуками. На сколько хватит места? Впрочем, какая разница…
Скоро длина норы стала до плеча. Дальше нужно действовать иначе. Я засунул обломок гробовой доски в нору и стал осторожно его поворачивать туда-сюда, высверливая отверстие и все также откидывая и трамбуя то, что высыпалось на лицо. Дело шло невыносимо медленно, тело ныло, спина затекла. Крышка заметно прогнулась, угрожая задавить. Паника возвращалась снова и снова: хватит ли длины доски, если сверлить приходится под таким острым углом? И тут, наконец, палка свободно заходила вверх-вниз, пробившись наружу.
Хотелось приникнуть к дыре лицом и вдохнуть свежего воздуха, но я боялся, что стоит мне извлечь доску – и нора осыплется.
Что теперь? Вытолкнуть кончик доски из норы и шевелить им, привлекая внимание? Вряд ли будет толк. А вдруг там ночь? Да и днем на кладбище не бродят толпы. Может быть, еще неделю никто не придет. Нужно действовать самому.
Я стал скрести палкой по стенкам норы, стараясь выталкивать глину наружу. Толку от этого было мало, комья сыпались мне на лицо и грудь. Я сгребал грунт, комкал из него шарики и выталкивал доской из могилы, стараясь отпихнуть подальше.
Сколько времени прошло в этой безумной работе? Я хрипел, плевался землей, пытался орать в дыру, потом проваливался в оцепенение – и начинал труды снова. Несколько раз земля осыпалась, но я надеялся, что часть ее все же выброшена за пределы могильного холмика. Может, разворошенный и разбросанный грунт будет кем-то замечен?
Между тем, нора превратилась в щель, шириной доходившую до середины гроба. Крышка заметно выпрямилась, а это означало, что изрядная доля груза выброшена и меня не задавит. Иллюзия надежды начинала приобретать плоть. Но хватит ли сил? Доска стала неподъемной, болело всё, кроме проклятых зубов. Чтобы как-то отвлечь себя, я стал считать. Так, глубина могилы – кажется, метра полтора, да вычтем высоту гроба. Какая высота гроба, никто не скажет? Ладно, черт с ней. Положим, что гроба нет. Длина гроба пусть два метра, ширина три четверти. Итого, ноль семьдесят пять на полтора – сколько это будет? Один с осьмушкой это будет. Да помножим на плотность сырой глины, тоже полтора – и получится у нас где-то между полутора и двумя тоннами. И вот леплю я этакие снежки граммов по триста. Выходит, выпихнуть их нужно никак не меньше пяти тысяч штук. Ничего, лепи, лепила…
И я лепил. Лепил и считал. Сбивался со счета и начинал снова. Толкал, лепил, толкал…
Я не помню, в какой момент заметил его, просто вдруг пришло осознание: вот он, свет! Наверное, он давно пробился вниз, становясь ярче, и не потому, что нора сделалась шире: просто наступил рассвет. Это был самый настоящий луч надежды. Сразу сделалось легче дышать. Я закричал, смешав в вопле и радость, и отчаяние, и избавляясь от сумасшедшего напряжения.
Стало холодно. Стараясь не торопиться, я просовывал руки в щель и сгребал землю с крышки внутрь гроба – до тех пор, пока стало невозможно повернуться. Упершись руками в крышку на уровне груди, надавил изо всех сил – и со взвизгиванием выдираемых гвоздей, неохотно, она пошла, пошла… Похоже, гвозди вбили в уже готовые отверстия – иначе мне ни за что бы не одолеть их. Сил на то, чтобы поднять крышку, уже не оставалось – я просто откинул ее вбок.
…Было утро. Я стоял на собственном гробу и в собственной могиле и дышал, перемежая хрипы и всхлипывания. Дрожали колени, руки, болел разрез на груди. В ногах могилы, полузакрытый венками, цветами и лентами, стоял деревянный крест, под ним – жестяная табличка с надписью: «Мезенцев Александр Владимирович, 1968 – 2014».
Выбраться наружу никак не получалось – мешала усталость. Я сгреб руками землю с краев могилы, сбросил ее вниз и кое-как выкарабкался из ямы.
Административное здание было поблизости. От здания мне навстречу шел человек. Он настороженно остановился в нескольких шагах от меня, грязного, в рванье и ссадинах, в рубашке, на которой сукровица перемешалась с землей. Я тоже остановился, вцепившись руками в ограду чьей-то могилы.
- Ты из гроба вылез такой, что ли?
- Вылез. Звони, вызывай скорую и милицию. Пусть захватят глюкозу.
Меня повело, в глазах быстро темнело. Мужик подхватил меня. Последнее, что слышал, было: «Да ты и правда холодный, как покойник».
Следующего человека я увидел через неделю в больнице, когда снова пришел в себя. Это была Галка – осунувшаяся и усталая. «Я звонила, звонила из аэропорта – а ты не отвечал. Примчалась домой, а ты уже осты-ыл» - заплакала она и уткнулась лицом мне в грудь, обмотанную бинтами. Я счастливо подумал: «Всё, теперь сбежит – не станет же она жить с холодным трупом?» - и обнял ее.
