дарованным им, - старичок, считая по-русски, загнул пальцы в кулак, долго изучал оставшийся оттопыренным свой большой палец, потом решительно просунул его между указательным и средним и ткнул мне дулю в нос: - И результаты не применут сказаться, - подытожил он, хвастаясь результатами работы по соэданию сложной конструкции, и одновременно обратившись к Элевсестру, пропел: - И пусть теперь он вожделенно, скребет когтями свой сегмент.
У старичка были глаза цвета вызженного солнцем неба в летний полдень. Их сверкающая голубизна пугала, иссушая во мне гипертрофированное самолюбие.
Я оробел.
Элевсестр сказал:
- Не бзди, примак! Вожделенно скрести когтями свой сегмент - это значит ходить по периметру района и охранять свой участок. Ни больше, ни меньше.
- Я по фене не ботаю и ничего не смыслю в стариковском маразме. Молод еще, не успел поглупеть.
- Быстро наверстаешь, - успокоил старичок: - Когда домашние тапочки начнут прилипать к полу, орошенному твоей мочой, вследствие её недержания из-за сахарного диабета, и возникнет опасность падения с переломом шейки бедра, тогда очнешься и в спешке начнешь считать годы и обиды. И две вещи будут преследовать тебя: отражение сморщенного незнакомца в зеркале и терпкий, невыветриваемый запах аммиака.
- Но ты-то источаешь медовый запах незабудок. Особенный, что ли? - возмутился я.
- Этот запах нужно заслужить! Вот, ты и служи! - старичок сверкнул глазами цвета безоблачного неба и ласточкой впорхнул в солнечного зайчика, плясавшего под зеркалом, а я уставился на Элевсестра.
- Чего могу сказать по этому поводу? - ответил Элевсестр: - Мне самому до конца не всё ясно. Спи, давай, дальше!
Я спал до пяти часов вечера. Мне снилось, как я мучительно пытался уснуть. Старичок, придавленный пучком света, вырываясь, прыгал по стенке и трещал: - Жив, жив еще!...
Потом Элевсестр, больно вцепившись в плечо, вытряс из меня бредовые сновидения и вручил холщовую сумку.
- Пора выходить. Сейчас будет твоя станция, - заметно нервничая, сообщил он.
И я нисколько не удивился, даже притворяться не стал, а в покорном молчании сходил в туалет опорожниться и умыться; выпил чаю со вкусом половой тряпки; свернул влажное постельное белье; пересчитал наличность и дождался полной остановки поезда.
Элевсестр на прощание сунул мне районную карту, расчерченную по квадратам, и ткнул в середину ее обслюнявленным пальцем:
- Тебе - сюда! Можешь еще успеть на последний автобус. Счастливого пути! - пожелал он и андреевским крестом перечеркнул всего меня со спины.
На последний автобус я опоздал, потому что минут пять, разинув рот, наблюдал, как мало известного, но перспективного и пьяного писателя-сатирика актеры студенческого театра пытались запихнуть обратно в девятый вагон. Он, геройски вцепившись в поручни и вдавливая босыми ногами острые железные ступени вагонных сходней, раскачивался и тряс голым задом над головами студентов, а проводница, кусая его за руки, грызя, давясь и сплевывая, вскрикивала с неподдельным возмущением:
-Это-о?! Это я не возьму!!!
Из всей одежды у сатирика висел на шее только бежевый галстук, которым он прикрывался в дороге во время сна, но и тот не выручил. Сатирик, видимо, все-таки немного замерз, хотя еще серьезно и не думал об этом.
- Возьмите! - слезно умоляли проводницу пассажиры соседних вагонов: - Он вам в хозяйстве еще пригодится!
Я тоже внес свой пятачок, крикнув проводнице:
- Лучше пристрели, чтобы не мучился! А не пристрелишь сейчас, потом придется застрелиться, чтобы самой не мучиться! - и направился в буфет ж/д.
Там я купил три чебурека с минтаем и бутылку газированного вишневого напитка, затем выдавил из автомата газету за три копейки, обеспечив себя на долго универсальным продуктом - заменителем скатерти, подстилки и туалетной бумаги с просветительским уклоном и, преодолев заваленную вонючей органикой канаву, вступил на территорию автовокзала.
Вытоптав в высокой траве площадку под иудейский стол, я возлег возле него и устроил себе Тайную Вечерю.
- Жри! Это плоть моя! - убеждал я себя, запихивая в рот чебурек.
- А я чего сейчас делаю? - ехидно отвечал я себе.
- Пей! Это кровь моя! - настаивал я на своем.
- Ты чего, шары залил, не видишь? Я уже допиваю! - меня и - правда, всего передернуло, как в приступе эпилепсии, закружило и прибило головой к земле - прямо в цветастую этикетку, приклеенную кустарным способом к зеленой бутылке. На ней в пьяном хороводе типографских букв качались полужирные строчки: "Напиток газированный "Зимняя вишня". Креп. 16,5 - 17; Емк. 0,5л. Произв. Чихисвод. Изготов. 18. 01. 1956 года. Годен к употребл. до 06. 05. 1959 года."
"Отравился чебуреком!" - мелькнула мысль, надутая в голову выхлопными газами последнего автобуса, следовавшего в тот самый конечный пункт Чих.ис. вод., что был запятнан на карте слюнявым пальцем Элевсестра.
Подобные недоразумения из-за врожденной лени - там не захотел прочитать предупредительную вывеску и башкой ударился о почтовый ящик, сям поленился наклониться и кирпичом получил в нос - со мной случались регулярно. Однажды, еще в десятом классе средне-образовательной школы, учитель истории и социологии проводил в классе тестирование, и мне достался вопрос: "Твои действия, если тебя бросят под танк?" Причем - без вариантов и уточнений. Не было даже сказано:"Сколько у меня гранат? Дадут ли мне Героя Советского Союза посмертно? Вражеский ли танк?"
Я написал: "Отползу незаметно, отлежусь и, в любом случае, танк преследовать не стану".
Потом долго еще на классных собраниях клеймили моих родителей за полное отсутствие чувства патриотизма и повышенное содержание разрушительной лени во мне.
После каждого собрания отец умолял:
- Чего тебе, одной паршивой гранаты жалко? Да швырни ты ее хотя бы раз, успокой учителей?
- Я же не знал, что быть пацифистом в нашей школе - плохо, - упирался я.
- Плохо быть лентяем и не швырять гранаты, тем более, если тебя просит об этом весь педагогический коллектив. А пацифистом быть совсем даже не плохо. Швырнул гранату, крикнул ей вслед:"За Мир во всем Мире!" И вот, ты опять пацифист!
Лень, вскормленная мною, заласканная, холеная и трепетно оберегаемая , отказала мне в моей просьбе - преследовать последний автобус. Перечить ей, как старшей и очень уважаемой даме, родившейся прежде меня, я не стал, а залег в траву, чтобы поваляться там еще немного.
Вообще, валяться - это мое самое любимое занятие. Мне оно никогда не было в тягость, хотя, со слов мамы, очень раздражало отца.
Через три недели, после того, как меня привезли из роддома, отец впервые подошел к детской кроватке и, сурово оглядев новорожденного с головы до ног, вынес строгий выговор. Он сказал мне: "Чего разлегся? Поднимайся немедленно - поможешь сажать картошку. Мы с матерью не для того тебя делали, чтобы ты валялся целыми днями, ссался в постель, орал, как недокормленный и грыз титьки. Хватит, уже достаточно натерпелись! Бери лопату с ведром и следуй за мной!" Я, естественно, отказался, не увидев для себя выгоды в его предложении. Картошку я еще не ел.
Итак, я повалялся в траве у автовокзала пару часов, попел песни советских и зарубежных исполнителей, почитал стихи Леца и Брехта любопытным школьницам, спросил у них дорогу, узнал, что по прямой до пункта назначения километров тридцать, а по трассе - все пятьдесят, перекинул через плечо холщовый сумарь и пошел по самому длинному пути.
Солнце беспомощно цеплялось красной лысиной за хилый куст смородины, догорающим на пологой горке, ламинированной жирным черноземом.
Стрижи, свалившись с потолка перекипевшего неба, накручивали в глубоком сне спирали.
Отхаркивались бронхиальным кашлем злые собаки за унылым частоколом, пугающе растянутом в бесконечность.
Всклокоченным облаком едва заметно шевелилось в далекой перспективе дороги стадо овец.
В резком порыве метнулся ветер к утопающему на краю горизонта солнцу, взбил и разметал мусор и пыль по кромке розового свечения на вершине дорожного полотна и рухнул обессиленный, сразу за горкой. Всё кругом замерло в тревожном ожидании подкрадывавшихся сумерек...
Я шел и прислушивался, как далекое рычание машин эхом гонялось за собою по округе.
Часов у меня не было и я начал отсчитывать время по шагам: пятьсот, тысяча, еще три тысячи... Резко обложившая тьма нагнетала тоску. "Нигде не ощущаешь себя таким одиноким и беспомощным, как в темноте"...
За спиной зарницей полоснул свет фар, потом еще раз, подскочил на кочке и донес шум легкового автомобиля. Через триста шагов меня догнал ГАЗ-24. Открылась задняя дверца и кто-то из черной утробы автомобиля спросил:
- Подвести?
- В том смысле, что выйти и пукнуть мне под нос? - настороженно попросил я уточнения.
- В том смысле я бы тебя и спрашивать не стал. Я - Председатель Райисполкома и на тот смысл у меня имеются все полномочия. Я спрашиваю: тебя подбросить?
- Попытайся! Коли не боишься грыжу схватить. Во мне живого веса 80 килограммов.
- Садись, докинем до федеральной трассы.
Дальше я выкобениваться не стал, хотя сильно подмывало; сел в пассажирское кресло спереди и дал водителю отмашку:
- Выруливай на взлетную полосу и дави в пол педаль газа. Полетим стремительно, но не долго.
- Здесь командую я! - заступился за водителя Председатель, совершенно забыв первое русское правило "Сперва накорми гостя, а потом уж лишай его благоденствия": - По наглой роже вижу, что ты не местный. Сам-то откуда будешь?
- Сейчас?
- Ну, хотя бы.
- С вокзала.
- Уже что-то. И - куда?
- В Чихисвод, крепость 16,5- 17 градусов, - вспомнил я этикетку на бутылке с газированным напитком.
- Ковыряй! - вдруг предложил Председатель мне и проткнул рукой между креслами темноту.
- Чего? - его руку ковырять мне совсем не хотелось.
- Меня так зовут: "Ковыряй". Прозвище у меня такое. Фамилии своей не называю, потому что смеяться будешь. А тебя как кличут?
- Я что, в лесу заблудился, чтобы меня кликать?
- Еще как заблудился, раз пробираешься к Чихачевскому искусственному водохранилищу крепостью 17 градусов, в ночь на Праздник Мокоши, Лады, лель, рожаниц и прочей языческой нежити. Такого заблудшего я видел только на иллюстрациях к сказкам Сомова. А условно живого - первый раз.
- Он пугает или жалеет? - спросил я водителя.
- Зачем ему жалеть какого-то пешехода? Он же начальник районного масштаба! Вот, скажем, ты, когда сидишь в машине, часто думаешь о правах и законных преимуществах пешеходов на дороге? А Ковыряй все время - в машине. Он, если и ходит, то только под себя. Нет, жалеть он не станет, но припугнуть может.
Удивила и обрадовала вольность обращения и нескрываемое презрение водителя к шефу. Но Ковыряй радостно согласился:
- Да, да, я такой. Очень серьезный тип. Занимаюсь глобальными вопросами смычки деревни с городом во имя, так сказать и на благо.
- Во имя чего?
- Во имя сохранения генофонда и поддержания его здорового интеллектуального уровня за счет внедрения умного и образованного крестьянства с острыми локтями в пастозную среду рафинированных горожан.
- Твоя смычка больше похожа на случку. Интересно, с
