Привычные действия, рутинная работа... но женщина неспокойна. Она ждет. Прислушивается к каждому стуку за дверью, нервничает. Она ждет человека, которого очень любит, но которому не может до конца верить. Ее нервозность, какая-то раздражительность и усталость просто висят в воздухе. Мне подумалось — как тяжело Джону Проктору возвращаться в такой дом... и чувствовать вот это недоверие, волнами исходящее от любимой жены. Что-то делать... говорить... пытаться шутить... впустую. И то хорошо, что, видимо, наверху заплакал ребенок, и Элизабет поднялась по винтовой лестнице в шахте в детскую — когда Джон вернулся с поля, в комнате ее не было.[/p]
Он пришел по дальнему центральному проходу с фонарем в руке... выплыл из клубов вечернего тумана. Положил на стол ружье и кнут (ну кто же кладет оружие на стол!), огляделся. Теперь гнева, конечно, не было. Просто усталость... но и удовлетворение. Тяжелый день. Хороший день.
Я смотрела спектакль дважды — в пятницу и в понедельник. И, конечно, актеры играли по-разному. Проктор — точно был разный. Вернее так: я будто увидела два дня из жизни Джона Проктора. В пятницу он очень сильно устал. Он был вымотан и легко раздражался. Кричал на жену и выплескивал на нее свою горечь и душевную боль. Вообще, спектакль в пятницу был очень длинный, все действия совершались без спешки, но и затяжек тоже не было. В понедельник все было по-другому. Видимо, каст куда-то торопился, потому что спектакль в 23.00 уже закончился. Все делалось быстро, весело, с огоньком (извините, вырвалось). Джон очень светло и ласково улыбался жене, вообще был гораздо мягче, чем в пятницу. Элизабет была жесткой и... одинаковой, что ли... оба раза. Но играла хорошо. Тяжелый пятничный спектакль понравился и запомнился мне больше, а спешка в понедельник была очень заметной. Пару раз актеры забывали слова. Бывает.
Не найдя жену в комнате, голодный Проктор пошел проверять кастрюли. Нашел рагу, попробовал, тяжко вздохнул, досолил (строго по тексту, кстати. То ли Элизабет вообще неважно готовила, то ли изнуряла плоть невкусной едой... Может быть, конечно, случайно промахнулась, с кем не бывает... но вздох Джона говорил о том, что его это, мягко говоря... слегка утомило уже). Снова попробовал, но без жены есть не стал, а решил умыться после работы в поле.
Наверное, зрители поопытнее меня уже привыкли к тому, что актеры обнажаются не только в кадре, но и на сцене. Пьесы бывают разными. В данном случае не прописанное в пьесе действие легло в канву спектакля, как влитое. И громкое довольное фырканье уставшего человека, и его сильная красивая фигура, не испорченная специальными тренировками. Даже то, как он вытирался своей же рубашкой - крестьянин, простой человек, вынужденный каждый день тяжело трудиться...
Элизабет спускается и окликает мужа, не подходя близко. И в самом оклике сразу прорываются все ее опасения, подозрения, страхи — а что, если... И Джон сразу каменеет спиной... он почти забыл об этом, просто расслабился и отдыхал после тяжелой работы... а оно, оказывается, по-старому...
Пятничный Проктор медленно, раздумчиво говорит, взвешивая каждое слово. И мрачнеет после односложных ответов жены. Но снова и снова пробует начать сначала, терпеливо, но неумело, непривычно, так неподходяще к этому сильному, уверенному в себе человеку... Когда жена радуется планам покупки коровы, Джон решает было, что лед сломан, порывисто встает, подходит к ней и пытается поцеловать... Вынос мозга. Он, такой большой и неуклюжий, невероятно нежно к ней наклоняется, не требуя... прося... Элизабет не помогает ему. Она вообще очень напряжена. Ощущение, что она боится Джона. Причем боится не того, что он вдруг психанет и наорет на нее, или, того хуже, огреет плеткой... нет, это ее не пугает. Орать она и сама неплохо умеет. Ей страшно, что он вот так подойдет с неожиданной нежностью, и не знает, как ей тогда реагировать... Ей страшно, что он окажется слишком близко — и страшно, что он может повернуться и уйти... И поэтому она нервничает и вообще — как натянутая струна, аж звенит. Потому что эта женщина «ничего не забывает и ничего не прощает»(с)... но не может перестать любить Джона.
Неужели один (единственный!) проступок может перечеркнуть все хорошее, что было до этого, все годы честного и верного брака? Или уж слишком высока планка соответствия ожиданиям Элизабет Проктор? Эта непримиримая женщина начинает раздражать меня. Но не только меня — Джон Проктор тоже теряет терпение. Разговор ведется на повышенных тонах, супруги кричат друг на друга, высказывая претензии, накопившиеся за долгое время. В пьесе меня очень радовало смятение Элизабет в ответ на обвинения Джона — ведь он был прав. Она начинает оправдываться, чем делает малюсенький шажок - к нему... В спектакле этого не случилось, я не увидела движения навстречу. Но появившаяся служанка Мэри Уоррен прервала весьма болезненный для обоих разговор.
Мэри Уоррен. Вот актриса, которой я без колебаний отдала бы пальму первенства среди молодежи. Никто не пролил за пьесу столько слез (настоящих!), никого не швыряли из угла в угол так бесцеремонно, ничей персонаж не подвергался такому психологическому давлению... и не совершал таких головокружительных перемещений от палачей к жертвам и обратно. Она была очень убедительна и когда уныло хлюпала носом, и когда ее колотила дрожь от страха, и когда она бросала обвинения в колдовстве в лицо Джону Проктору. Персонаж вроде бы второго плана заиграл всеми красками так, что забыть ее трудно и трудно не посочувствовать. На нее кричали все, кому не лень, трясли, швыряли, лупили, гоняли по сцене плеткой... Наверное, в компенсацию этих сценических мучений актрису выбрали, чтобы она облила Ричарда водой из голубого ведерка во время благотворительной акции IceBucket**... Хоть чуть-чуть отомстила. Но впереди еще три недели спектаклей... Ричард, не зашиби ее там ненароком, она мне нравится!
Появляется пресловутая кукла — действительно сшитая вручную из какого-то холста, очень аутентичная, но ее оставляют на столе, потому что — до кукол ли теперь... Мэри жмется и сторонится злого Проктора, но стоит на своем — она же теперь важная птица! Проктор пока еще не осознал масштабов бедствия, но сильно раздосадован ее непослушанием и тревожными вестями... он хватается за плетку... И словно разряд молнии - «Я спасла ей жизнь сегодня!» Мэри бьет нервная дрожь, но занесенная карающая рука замирает и опускается вниз... Вот, значит, как... И я вижу новое чувство на лице Джона Проктора, чувство, так не подходящее ему, но заставляющее сердце сочувственно сжаться — страх.
Отправив Мэри спать, Прокторы остаются одни. Теперь их объединяет общая беда. Элизабет от страха (не за себя - за детей, и за еще не рожденного младенца), слегка приоткрывается, позволяя себе быть слабой... Джон опускается на колени перед ней... они говорят об обязательствах... об Абигайль... говорят прямо и открыто, наверное, впервые со времени признания Джона. Джон хватает ружье, но его останавливает тихое деликатное покашливание мистера Хейла, проповедника из Беверлея.
Попытка поговорить с Прокторами для Хейла — начало пути признания ошибок. Уже взяты под арест 39 человек. Даже ученый фанатик понимает, что это слишком, и начинает обходить семьи подозреваемых.
С Джоном Хейл уже встречался, и мог составить о нем некоторое впечатление — как о человеке решительном и прямом. Но сейчас Джон очень осторожен, даже - мыслимое ли дело! - напуган. Ведь беда, грозящая его семье, не из тех, с каким он может справиться своими руками... И маленький скромный мистер Хейл — один из вестников этой беды. Но проповедник настроен доброжелательно, он зашел лишь посмотреть, как они живут, да задать пару вопросов...
С вопросами вышла заминка. Как известно из текста пьесы, Джон Проктор не смог перечислить все десять заповедей, «забыв» седьмую — адюльтер, прелюбодеяние. Можно порассуждать на тему — действительно забыл или не захотел говорить, потому что чувствовал вину — но боюсь утомить читателя. Скажу только, что ничего удивительного не было бы, если бы память услужливо стерла даже воспоминания о такой тревожащей вещи, дамокловым мечом нависшей над головой и разъедающей душу немым укором — для этого достаточно и одной Элизабет. Джон не смог выговорить ее даже после подсказки жены, а отшутился, что вдвоем с Элизабет они помнят все заповеди. Смотреть на Проктора, волнующегося, как мальчишка, загибающего пальцы, отсчитывая заповеди... Ричард очень убедительно сыграл эту неуверенность, попытки вспомнить текст, страх провала, от которого зависит больше, чем оценка в журнале... Даже голос его стал выше, моложе, из него исчезло постоянное рычание, за которое хочется покусать режиссера — видимо, такой тембр должен показывать низость происхождения и мужественность массачусетского фермера (ну да, мистер Армитидж не сильно похож на крестьянина, но мне кажется, он справился бы и с меньшими страданиями для горла).
Залу сцена экзамена Проктора показалась очень смешной. Что-то мне всех сегодня хочется покусать. Луна, наверное...
В общем, Хейл не стал придираться. Дал пару напутственных советов и собрался уходить, но столкнулся в дверях с двумя растерянными стариками — Френсисом Нэрсом и Джайлсом Кори. И то, что попавшие в беду мудрые уважаемые люди пришли за советом и помощью к Джону Проктору, говорит само за себя.
Френсис Нэрс. Один из двух персонажей, претендующий на какую-то хоть юмористичность. Смешной, немножко нелепый старичок с белоснежными кудряшками вокруг блестящей лысины. Растерянный — он появляется впервые, когда забирают в тюрьму его жену. Он безусловно честный и добрый человек, на каких держится обычно любая община, но никто и не подозревает об этом, пока не потеряет такую опору.
Известие о том, что Ребекка Нэрс арестована, шокировало мистера Хейла. Ведь ее слава почтенной и благочестивой христианки давно вышла за пределы Салема. Но Хейл еще пытается бормотать какие-то оправдания, хотя уже ясно — его красиво устроенный академический мир рушится на глазах, и он сам причастен к этому. Старики приходят к Джону за советом, помощью и утешением, но утешать скоро придется его — Иезекииль Чивер и маршал Херрик приходят с обыском и ордером на арест Элизабет Проктор.
[p][i]Иезекииль Чивер — довольно неприятный тип. И зачем только Элизабет посылала Джона к нему для объяснений про вранье Абигайль? Он знает
