сильного изнурения, выбившись из сил, прекращал, свой злобный лай. Говорили, что опоили и околдовали его на какой-то гулянке. Лет пять святой водой отпаивали его, вроде, как угомонился, и намного реже стал при виде своей «любимой» тёщи, заливаться злобным, собачьим лаем. Мол, не ты одна так несчастна, что терпишь какое-то лошадиное ржание, а ещё кто-то, часами терпит озлобленный собачий лай. Видно, что и в кого-то ещё, только в облике пса вселился нечистый, и впоследствии, какими-то заклинаниями и святой водой из него выгоняли этого беса или нечистого.
Ну что же могла поделать Светка, если в Мишку вселился нечистый? Он вдохновляемый и направляемый нечистым, продолжал свой путь, начертанный этим нечистым духом, – деяния противные здравому рассудку. Если верить ей, то в продолжение всего уже творимого им, начиная с его возвращения из школы прапорщиков и, не просто так, а из-за приобретенной им не то привычки, не то способности ржать по жеребчиному, привязавшейся к нему напасти, по вине каких-то девок, как уверяла она. Далее, когда они уже проживали в своём городе, и Мишка приступил к воинской службе, произошло весьма заметное, забавное событие, сильно смутившее тогда её. Хотя, в череде нормальных, обычных по себе событий, не противоречащих здравому рассудку в обыденной жизни, смутить её вовсе не просто.
По истечении некоторого времени (нескольких месяцев), рассказывает Светка, после приезда Мишки из школы прапорщиков, его сослуживцы вскоре, собрались отпраздновать какую-то важную для военных дату. Дело это обычное, как повод для попойки, чтоб как-то скрасить однообразные, скушные, гложущие душу армейские будни. Праздновали эту дату на квартире кого-то из Мишкиных сослуживцев, у кого просторнее было помещение. Пришли в основном прапорщики с женами, и кто-то из самых низких офицерских чинов, не выше лейтенантов, ну может быть, старших лейтенантов, тоже с женами. Чины повыше, чтобы свободнее, по развязнее себя чувствовать и не стесняться, после выпитого, своими неприличными проделками нижних чинов. А иные из них ещё и из своего высокомерия и имеющихся у них амбиций, праздновали сами по себе, в своём кругу. Отгородившись, как обычно, всякими условностями и неписаными правилами от чинов, стоящих ниже на социальной и армейской иерархической «лестнице». Обычно, с вожделением и затаённой завистью многие нижние чины смотрят на тех, находящихся на верхних её ступенях.
Итак, рассказывает далее Светка, собралось тогда на это застолье, очень даже немало людей, человек двенадцать или четырнадцать, были приглашены и они с Мишкой, хотя мать (она уже по просьбе и уговорам Светки проживала с ними и ежедневно выслушивала осточертевшее ей жеребиное ржание «любимого» зятя) тогда отчаянно предупреждала и отговаривала её. Говорила ей – Не ходи никуда на люди с ним, разве можно показывать этого дурака на людях. Да не только дурака, ещё и злодея, узнав от Светки, что, опоенный, находясь в состоянии сильного алкогольного опьянения, он вытворял там, ещё в Егорьевске – городе невест, позора не оберёшься – причитала и умоляла она. Светка почти согласилась с ней, представив, вообразив, что он может вытворить там, на собиравшемся застолье. Но вмешавшийся по этому случаю невозмутимый Мишка, сумел переубедить её, клятвенно заверяя, даже, божась, что он там кроме пива, дескать, это молоко для взрослых, он ничего крепче его, в рот не возьмёт, и всё пройдет наилучшим образом, уверял он, колеблющуюся в своём решении Светку. Ну, как тут было не уступить его наглому напору, коли сама нечистая сила вмешалась.
Сначала, в зале, где все собрались на этом застолье, было всё хорошо и вполне пристойно и даже, благородно: как обычно выпивали, болтали, танцевали, слушали музыку, иногда стараясь блеснуть остроумием, Мишка более других выделялся своими плоскими и пошлыми шутками, пошлыми анекдотами. Нагло, не к месту хохотал, но пока всё же, по-человечески (не по жеребчиному, отмечает Светка), чем немало уже, смущал жён некоторых своих сослуживцев. Но, в общем, пока ещё был вполне адекватен той праздничной обстановке и праздничному настроению собравшейся компании. Но, разумеется, все даваемые Светке обещания и заверения в том, что ничего крепче пива в рот не возьмет, он попрал, и нагло отверг. Пил как обычно, не обращая внимания на всякие там, делаемые ею намеки: цыканье, шиканье, жесты руками и прочие остерегающие его от надвигающегося на него пагубного состояния, знаки, и чтоб, как можно более, это было непонятным и незаметным для сидящих рядом с ними людей. Она хотела скрыть от всех собравшихся здесь за праздничным столом, то, что, она хочет предотвратить его намерение напиться и затем опозорить её своим жеребиным ржанием, и своими скотскими нравами, появившимися у него после той самой школы прапорщиков. Ей было стыдно, что скажут потом её знакомые и незнакомые, мол, совсем оскотоподобился её Мишка. А в их неизбежности она уже не сомневалась, видя как, он жадно глотает – заливает в своё горло всё, что крепче пива. Она уже знала, что далее случится по велению нечистого; он, по велению вселившегося в него беса, впадёт в состояние одури. За три – четыре месяца после его возвращения из школы прапорщиков, она хорошо усвоила его жеребчиный нрав и знала теперь, что последует дальше, но предотвратить эту надвигающуюся беду, она была уже не в силах – было поздно. С сожалением вспомнила то, как мать перед этим её предупреждала. Он же, как всегда тупо ухмылялся, и нагло, в упор, глядя на неё, будто дразнил – досадил её. С залихватскими криками – мужчинам белое, разумея водку, дамам красное, имея, в виду вино, продолжал ухарски пить всё, что крепче пива. Он действовал по той, уже хорошо отработанной схеме со своим уже выработавшимся порядком действий, сложившейся и прочно закрепившейся в его голове ещё там, когда учился в школе прапорщиков. Ну, и вскоре, наступил тот роковой момент, когда Светке так и не удалось предотвратить его. Ну, как он мог не наступить при таком обильном вливании в себя, всего, что крепче пива? Это крайне, смутило тогда Светку, видевшую всё, что он вытворял тогда. Какой это был позор! – всё охала и ахала, качая головой, закрывая лицо руками, сокрушалась, она, рассказывая, что он там вытворял; хотя, с тех пор прошло уже более десяти лет. Её воспоминания были столь живы, что до сих пор устрашали её; видимо, то, что происходило тогда, оставило такой глубокий след в её душе, будто всё это произошло совсем недавно, ну, вот, прямо на днях.
Когда все воодушевлённые приподнятым, праздничным настроением, в очередной раз, за что-то подняли бокалы, в ожидании, будто каких-то необычных, ну прямо таки, сказочных, судьбоносных свершений, способных изменить их жизнь к лучшему. Её Мишка в тот, явно не подходящий момент, от нашедшей на него одури, заржал как жеребец – по жеребчиному. Как позже об этом говорили участники праздничной вечеринки, – слетел с катушек. Чем сильно смутил и обескуражил не только Светку, но и многих из присутствующих на этом застолье. Но больше всего Светка обвиняла в этом нечистого, подвигшего её Мишку к этому столь злостному и позорному деянию. Большинство были удивлены Мишкиной выходкой; некоторые даже смеялись и мало чего понимали, находясь в хмельном угаре или кураже, а кто-то, – любитель ещё более острых ощущений, хлопая в ладоши, ободряюще кричал – Браво! Браво! Михан! Давай Михан! И кем-то подбадриваемый Михан давал, с ещё большим остервенением, или может быть с воодушевлением, он, продолжая ржать по жеребчиному, начал крушить всё вокруг, некоторые с сочувствием и недоумением смотрели на него, иные из жён его сослуживцев с отвращением и брезгливостью. Какой кошмар, как можно так низко пасть! - искренне возмущалась какая-то молодая женщина, изумлённая Мишкиной выходкой, жена какого-то прапорщика или офицера – лейтенанта, не привыкшая ещё к пьяным проделкам армейской братии. Но крушивший всё вокруг Мишка был совершенно не во внимании, и безразличен ко всяким оценкам своего поведения, собравшимися на этой вечеринке сослуживцами.
Сильно смущённая дурацкой выходкой своего Мишки Светка, на ходу, наспех кому-то, что-то хотела объяснить, пыталась тащить из-за стола упирающегося, всё ещё продолжающего ржать по жеребиному Мишку. Будто это всё не Мишка крушил, ломал и ржал по жеребчиному, а как уверяла Светка, это всё проделывал вселившийся в него, в его плоть нечистый, понукал его на эти действия и поступки, сам же, наслаждался муками несчастного. Светке помогли (одна не в силах) вытащить разъярённого, ломающего и опрокидывающего праздничные столы, ещё более упирающегося Мишку. Звенела и хрустела под ногами разбивающаяся посуда, громко трещали и скрипели ломающиеся столы и стулья; в испуге, сильно кричали и визжали женщины и убегали в другие комнаты, либо во двор дома. Но всё же, когда со всем этим было покончено, всё, что можно было разбить и сокрушить, было обращено им в прах, кое-как, все вместе, его вытолкали и выволокли на улицу. На улице он всего несколько раз огласил жеребиным ржанием окутанную тьмой округу, будто взывал к кому-то невидимому, но присутствовавшему где-то здесь неподалёку. Ему оно ответило гулким раскатистым эхом. Как бы поощряя его на дальнейшие безумные поступки.
Домой Светка шла сильно расстроенной, Мишка больше не упирался, только тупо озирался по сторонам, иногда шарахался от казавшихся ему подозрительными звуков, доносившихся из темноты. Или с трудом удерживаемый Светкой, он всё рвался в темень, чтобы с кем-то расправиться там. По дороге, она вспоминала и проклинала тот город, где совсем недавно жил её Мишка и возвратился из него в чине прапорщика. И тех бессовестных девок, по её мнению опоивших там её Мишку жеребиной дрянью, тем самым, напустив на него такую ужасную, едва совместимую с жизнью порчу, превратив его в какого-то кентавра, в человека-жеребца. Ведь он такой простой и очень доверчивый, потому и не смог распознать их злой умысел. Это из-за них он превратил праздничное застолье в какой-то страшный погром. Как теперь людям в глаза смотреть, ничего этого не было бы, если бы, не эти стервы там. – Размышляла по дороге Светка. Мать потом долго упрекала Светку, за то, что пошла с этим дураком на люди, в очередной раз опозорившим её.
Как ни в чём не бывало, Мишка ходил на службу; по вечерам дома, он как обычно напивался и ржал, чем всё больше раздражал «любимую» тёщу, вызывал всё большую ненависть у неё. И всё больше огорчал Светку, всё чаще доводил её до слёз. Иной раз, очень уж раздосадованная его жеребиным ржанием, «любимая» тёща собиралась даже, уезжать от них, но Светка слёзно умоляла её остаться до того времени, пока она не найдёт ту самую бабку-ведунью. Надеялась, что только с помощью такой бабки, она взнуздает жеребиный нрав Мишки, изгнав из него нечистого. По какому-то делу – по службе его вызывал подполковник, и попутно строго, назидательно напомнил ему: – до меня дошли слухи, что ты по случаю праздника, до одурения напился и как одержимый, не пойми, что орал и всё порушил там. Ты смотри,
