Как она?
- Да, ничего. Головные боли стали реже. Она, как всегда, называет это таким старинным словом – мигрень. Хотя все это от того, что она родилась ногами вперед, вот ей что-то там и повредили. Второго января часам к пяти, и даже не думай сказать, что у тебя возникнут другие планы.
О своих планах я решил промолчать.
Мы пили чай, о чем-то трепались, когда надоел мой синтезатор, Леший ползал по нам, пинался, требовал послушать его, теребил нас, не уставая сиять такой родной улыбкой.
Потом они ушли, надо было успеть в секцию брейк-данса, которую Лешка обожал.
Я помыл чашки и, вдруг, почувствовал такое жжение и тоску в груди, что, почти не задумываясь, оделся, вышел, сел в машину и поехал на кладбище к родителям.
Мысль нашептала, хоть ты столько пишешь рассказов про жизнь душ на том свете, видать, по жизни ты в это не очень-то веришь, так бы не торопился на прощание с могилами, надеялся бы на встречу через пару месяцев.
Уронив по паре красных гвоздик на каждую из могил, я, поддавшись этой мысли, думал, а, действительно, что же там меня ждет? Интересно кто-то создал человека, дав ему инстинкт самосохранения его самого и его психики. Настолько я об этом отвлеченно думал, будто это меня совсем не касается.
Вспомнил визит дочери и внука. Хватило бы ей ума не брать Лешего на мои похороны. Я первый раз был на прощании с близким человеком, когда мне было уже семнадцать, хоронили деда, какой это был стресс для меня. Тогда и потом, уж совсем во взрослом состоянии – прощание (навсегда) с тем, кто тебе дорог – это очень тяжело, не хочу быть причиной таких чувств для своих близких.
Как бы было здорово просто перестать быть среди них – уехал, надолго уехал, никто не знает куда, зачем? Пусть обижаются, что не предупредил, пусть ругают последними словами, но надеются. Самое страшное, когда нет надежды, когда все без вариантов.
Как тяжело понимать, что я испорчу юбилей своей дочери!
Страшно даже думать об этом. Дай мне Бог не два, а три месяца, пусть ее день рождения пройдет в радости, она никогда не узнает, что ее ждет, какой жуткий сюрприз я ей приготовил.
В этот вечер водки не было, пил вино, уснул хорошо, но ночью несколько раз просыпался, прислушивался к себе, а нет ли где-нибудь уже боли, а выдержу ли я, а не будет ли мне страшно? Эти вопросы сменялись засыпанием, потом очередным пробуждением и мыслями о коротком будущем.
Днем решил, что все же надо чем-то заняться.
Сначала занялся перебиранием фотографий в альбомах. Рвал и выбрасывал те, которые, на мой взгляд, значили что-то только для меня. Любое фото важно для того, для кого оно связано с чем-то конкретным, с его личным воспоминанием. Для остальных – это ничего не значащая картинка.
Затем открыл ноутбук.
Сначала удалил с диска все свои рассказы, их черновики, наброски, записи о сюжетах. Зачем они? Все, чем я хотел поделиться с другими, есть на литературных сайтах, остальное важно только для меня, остальным оно ничего не скажет
Следующим объектом действий стала моя страница «ВКонтакте».
Почистил фотоальбомы, видеозаписи, зато оставил все аудио – их у меня оказалось более четырех с половиной тысяч. Их нет смысла удалять, не я их создал.
Потом решил, что надо, когда уже припрет, и будет понятно, что финал близок, совсем удалить страницу. Иначе она, как и в случае других ушедших, превратится в могильную плиту, на которой будут размещать картинки с цветами, писать слова соболезнования, или иные теплые слова. Все же, на мой взгляд, социальная сеть – это место общения между живыми.
Хотя многие умудряются и кладбище превращать в соцсеть.
Рядом с могилой мамы камень, на котором выбито «… любимой жене». То есть через год-два, тот, кто это установил, вполне может заменить на плите запись на новую: «Извини, встретил другую, теперь она моя любимая жена», а еще через пяток лет на: «Все же ты была лучше, эта стерва ни в какое сравнение с тобой не идет».
Кому адресованы эти надписи на памятниках?
Только тем случайным прохожим, что бывают на этой аллеи.
Даже если не сомневаться в бессмертие души, никогда не поверю, что эта душа читает надписи на могильных плитах, а если и читает, то верит им. Этой душе проще заглянуть в вашу душу и понять, а что же действительно думаете вы, что вас волнует, что вы помните, что для вас важно.
По той же причине не понимаю речей над гробом или на поминках.
Не надо громких слов, не надо добрых слов, просто поговорите вы – живые – о том, кто вас покинул. Просто в беседе вспомните его (ее), не надо выходить вперед всех и поизносить монолог, только диалог рождает реальное воспоминание, реальный образ того, кого с нами уже нет, только диалог способен воспроизвести более или менее реальный образ.
Не терплю на поминках тостов. Поминки – это место, где люди тихо ведут между собой беседы про ушедшего или совсем на другие темы. Почему на поминках не полагается чокаться? Потому что поминки не подразумевают тостов, а значит единого порыва выпить. Нет тоста – нет повода чокаться. Это же так элементарно. Почему мы об этом не помним?
Странные мысли вызвало у меня посещение моей страницы в «ВКонтакте».
И вот я сижу перед бокалом вина в полном недоумении: я сделал все, что пришло в голову, какие же важные дела я могу не успеть сделать за предстоящие два месяца.
Ничего не оставалось делать, кроме того, что закрыть глаза и очутиться в «Hard Rock Cafe»:
- Привет, Себастьян.
- Привет, Вадим. Надолго?
- Нет. У меня к тебе дело.
- Va bene. Секунду, сейчас клиента обслужу. Иди за столик. Или хочешь за стойку?
- За столик. Принеси мне вина.
- Конечно, минуту.
Я сел у окна, с таким удовольствием глядя на Главную площадь Горда придуманного мной Центрального острова.
Себастьян появился вскоре с двумя бокалами вина:
- Ты Вадим относишься к тому разряду клиентов, с которыми я не могу не выпить.
- Себастьян, я уверен, что каждый герой уважает своего автора.
- Ты о чем?
- Так, не обращай внимания. Давай выпьем, никогда у нас не купить такого вина, которое можно выпить у вас. Салют!
- Saludo, Вадим!
Мы выпили, с каким удовольствием мое нутро отозвалось на этот неповторимый вкус.
- Ты говорил о деле? – напомнил хозяин бара.
- Да. Помнишь, ты меня просил оказать тебе помощь в деле, о котором никто не должен узнать?
- Вадим, такие услуги не забываются. Ты обижаешь меня, напоминая об этом.
- Извини. У меня симметричная просьба.
- Что?
- Слушай, ты же все тут знаешь. Есть ли у вас остров, где можно абсолютно уединиться? Где никто не нарушит мое одиночество?
Себастьян опустил бокал, очень внимательно посмотрел мне в глаза, сморгнул, тряхнул головой, вздохнул:
- Ты уверен, что пришло время?
- Да.
- Приходи утром к частным причалам. Приходи к пяти. Я отвезу. Извини, Вадим, я сейчас уйду, а ты вернись домой и приходи к пяти. Я буду ждать. Я возил туда отца, когда умерла мама, а потом, когда у него уже совсем не было сил и времени. Это правильное место, ты обратился по адресу.
Спал я дома в своей постели, я даже не ставил будильник, но в пять утра, ежась в утреннем тумане, уже ждал Себастьяна на причале.
Его маленький катер вынырнул из предрассветной дымки совершенно неожиданно.
- Вадим, прыгай ко мне.
Я послушался, взвыл мотор, и мы унеслись прочь от берега.
Через час нос катера уткнулся в мягкий песок пляжа неведомого мне острова.
Себастьян, не нарушавший всю дорогу молчания, протянул мне пакет:
- Я тут кое-что тебе приготовил. Возьми. Может пригодиться. Там телефон, который работает на Островах. Если что, звони, я сразу примчусь. Если звонка не будет, я буду к вечеру. Удачи.
Он кивнул и махнул рукой, мол, спрыгивай.
Я послушно спрыгнул с борта на пляж. Взревел мотор, и катер уже через пару минут растворился вдали.
Я огляделся.
Остров был настолько мал, что, не сходя с места, я оглядел все его берега. Пляж и пара сосен по центру – тридцать-сорок шагов и ты уже у противоположенного берега, а вокруг бескрайний, безмолвный океан.
Я заглянул в пакет: бутылка виски, двухлитровая пластиковая бутыль воды, несколько бутербродов, мобильник, листы бумаги, конверт и шариковая ручка.
Положил пакет на песок, вытащил бутыль с водой, двинулся к одной из сосен, сел прислонившись спиной к стволу дерева, закрыл глаза и унесся далеко в свою жизнь.
Помню, что когда-то в детстве мне читали (или я уже сам читал) рассказ или повесть о животных, где описывалось, что герои – хищники – сейчас уже не помню, какие конкретно, перед смертью уходили из стаи туда, где их никто не видел, и там умирали в полном одиночестве. Насколько мудры дикие звери, если эта история соответствует действительности.
Я был один среди океана. Ничто не нарушало мое одиночество, ничто не отвлекало меня от моих мыслей, от моего вторичного прохождения по годам, оставшимся позади.
Я сидел с закрытыми глазами.
Мысль не была последовательна, она порой перескакивала даже на воображение о том, о чем тут думал отец Себастьяна в последние свои дни, встречался ли он тут с душой умершей жены, о чем он думал, понял ли он что-то, что не могло открыться раньше.
Я вспомнил, как меня в детском саду звали сказочником, потому что у меня дома был проигрыватель и пластинка, где какой-то актер читал «Трех Толстяков». Я знал эту сказку дословно, больше нечего было слушать. Также дословно я ее рассказывал в садике. Меня слушали, открыв рты. Меня даже воспитательницы не прерывали.
Потом, в младших классах, я пытался записывать те рассказы, которые читали мне родители, а потом и те, что я читал сам. Я их немного менял, так, как помнил и понимал.
Потом, в шестом или пятом классе, я написал свой первый рассказ про преступника, который натирал себя фосфором, являлся обитателям некого замка, как привидение, а на самом деле искал потайную комнату с сокровищами. Сыщик, которого я придумал, нашел убежище преступника по следам фосфора. Короче, фантазия обуяла ребенка, рождая немыслимые сюжеты и образы.
Меня ругали, записи рвали – они отвлекали от учебы, оценки были не такие, какими должны были быть, по мнению родителей. Но рождение образов так и не удалось изгнать из моего сознания, даже если я их не записывал, они толкались в моей голове, мешая сосредоточиться на занятиях.
Были бабушка и дедушка, которые благосклонно относились к этой дурной привычке.
Только им я не стеснялся давать читать то, что тайком от родителей записывал.
Дед находил ошибки и по-взрослому указывал на нелогичность, наивность. Бабушка искренне восхищалась, махая рукой на глупость сюжетов.
Даже не могу понять, зачем эти воспоминания всплыли в моей памяти? Это важно здесь на острове? Наверное, нет.
Логично возникает вопрос: а что важно? Что было важно, чтобы ты стал таким, каким ты прожил свою жизнь?
А разве можно ответить на это вопрос?
Наверное, нет.
Нас воспитали родители и советская школа. Есть такой штамп. Но это – глупость. Да, я многое впитал от своих родителей, может еще больше от прародителей. Прародители более чутко относятся к своим внукам, это могу теперь сказать со знанием дела. Почему так? Не знаю. Но почему-то именно во внуках начинаешь видеть личность гораздо раньше, чем в детях. Парадокс.
Но потом, когда мы вырываемся из-под опеки предков, кто нас формирует.
Мое глубокое убеждение, что меня, мужчину, формировали женщины,
