вижу, что Волошин Линке – до лампочки, уже свитер вяжет, да и меня, честно говоря, такие прекрасные стихи сейчас не будоражат. Ладно, когда поеду к Волошину в Коктебель*, тогда и буду читать… Вот-вот, а сейчас посмотри-ка вокруг, может, интересное что-либо схватишь… Ага, моя неотступная Ядвочка, так и сделаю. Смотри, на цементном полу, прямо передо мной, квадрат солнца. И квадрат этот всё ползёт по полу и ползет. Только что был у краешка скамьи и уже отъехал влево. Как же быстро мы летим во Вселенной! Кажется, что слышу напряженное гудение полета Земли, нарастающий шум ветра, ощущаю космический холод вселенского пространства… Полете-ела. Не нужен тебе сейчас «холод вселенского пространства», лучше вернись к дневникам, что-либо почитай Линке… Ну да, чтобы подтолкнуть и её к записям.
- Линка, послушай-ка теперь то, что я когда-то записала: «Приходил Стас. Пробирался к нашей комнатке через хозяйскую и ворчал: «Можно здесь и ноги поломать…» А когда уходил, снова, вроде как специально для наших добрых старичков, бросил: «Если что здесь украдешь, то не сразу и выход найдешь», на что те так и остолбенели». Видишь, Линка, если б не записала этого о Стасе, то и кануло бы в вечность, а так… Дневники консервируют эпизоды жизни, а потом подталкивают к воспоминаниям.
Не она, оторвавшись от вязанья, дёрнула плечом, взглянула:
- Ну, если подталкивают, то и расскажи о Стасе.
- И расскажу. Слушай. В ту пору мы с подругой снимали комнатку у стариков евреев, и он иногда приходил к нам. Красивый был. Лицо с матовым благородным оттенком, тёмные большущие глаза, греческий нос, высокий лоб, а над ним - упрямый чуб. А еще были у него бородка и усы, которые так ему шли!.. и так нравились мне. И стихи писал. Хочешь прочту? - Линка поморщилась, но я уже открыла тетрадь: - «Случаются дожди, застывшие навек седые струи. Они трепещут мягко, как мираж. И ты приходишь вечерами тихо, и трогаешь упругих струек звон, и в бессловесном снова ищешь смысла».
- Ну, как? – спросила, всё же надеясь на успех, но, не дождавшись ответных эмоций, дочитала уже наизусть: «Это - сон отлетевший, и в нем присутствуешь ты...» Стас говорил, что эти стихи – мне: «На тропинках, уходящих куда-то, мы с тобою одни. И я не знаю: есть ли солнце над нами? Но свет загадочный явлен. И тепло твоих пальцев моего касается сердца».
- Во, еще помнишь…
- А потому и помню, что сразу в него влюбилась.
Но Линка, так и не растроганная стихами, уже прячет клубок в сумочку:
- Ладно, о «тогда» в другой раз расскажешь, а сейчас идём… посадку объявили. Слава богу! Как только лягу на полку, так и не проснусь до самого Крыма.
Крым. Холодный, ненастный, тусклый, - неуютный. И море серое, разъяренное, пугающее.
- Серо, Линка, всё серо, как у нас в ноябре.
И дождь моросит, моросит! И гостиничный номер тоже серенький, тесный, да еще с нами - «сожительница» Лида замкнутая, отчуждённая.
- Линка, а рядом-то с нами бильярдная. И с каким же треском взрываются и взрываются шары!
- Да и дым от курева – к нам.
Всё, всё неприютно. И зачем приехали? Но не стану об этом – ей, лучше – вот что:
- А давай-ка поищем во всём этом нечто утешительное, нельзя же быть такими…
- Занудами, хочешь сказать? Ой, нельзя, конечно, но...
- Но вот прямо сейчас и скажем себе: а нам хорошо, хорошо!
- А нам хорошо, – повторила, но даже не улыбнулась: - Хорошо, что не висит надо мною обида мужа, что не надо отдавать жениных долгов…
- И так здорово ощущать себя никому не нужной, да? И это ощущение словно рамой охраняет наше «я», да?
Кажется, попала в точку! Линка даже рассмеялась, но я почему-то одёрнула её:
- И всё же советую тебе написать Антону письмо, чтобы как-то размягчить свою обиду, да и его…
- Напишу, напишу как-нибудь, - растаяла её улыбка: - Но скажи, почему в нём так сильно стремление к сексу, а во мне… а я…
- А в тебе этого и раньше не было, да?
- А я всё искала в тех, в кого влюблялась нечто… - И пошевелила пальчиками у щеки, словно нащупывая это «нечто»: - Нечто такое, что могло бы увести в неведомые радостные дали…
- И ведь нашла же! Столько лет вы прожили с Антоном в ладу и только теперь…
- Да, теперь, когда и сам в даль не всматривается, и меня никуда не ведёт...
Ох, чем бы остановить волну нахлынувшей на Линку грусти?
- Линка, пойдем-ка узнаем, есть ли в этом раю под названием «Крымском приморье» библиотека? Так, на всякий случай узнаем, если заскучаем, то...
- Нет, ты иди, а я… - И на её лице вспыхнула та самая улыбка, которая мне так нравилась. - А я всё же попробую разговорить Лиду… она сейчас подойдет. Может, не такой окажется, какой показалось… подругами станем.
Линка с Лидой ушли пройтись, а я – к дневнику. Эта моя привычка делать записи… Проживать бы мгновения настоящего просто, не задумываясь, как дети или животные, - насытились, ничто не угрожает, светит солнышко и-и… Мгновение, остановись! А мы, человеки, вечно выскальзываем из настоящего, мучая себя или прошлым, или будущим. Но ладно, видать, и мне никуда от этого не деться, а посему и здесь настоящему не дам ускользнуть, а законсервирую в своих записях. Итак: «Сидела в библиотеке. Статья Татьяны Ивановой «Специальность 2101» о преподавании литературы в школе. С болью написанная статья. Да и «Пожар» Распутина* перебудоражил душу и ощущение, что распадаюсь, и нет сил собраться. А в номере - опять этот нескончаемый взрывной треск бильярдных шаров!»
Первое утро в «Крымском приморье».
- Линка, смотри! Солнце! Скорей к морю.
Ах, как же благостно пропитаться его запахами, наполниться неуёмной силой! Ну да, я - капля этой синей воды, струйка ласкающего ветра, я…
- Аннуш, а на пляже-то ни-ко-го! - вдруг слышу. – Ой, ей еще кто-то нужен. - Может, пойдем в номер, к телевизору?
Нет, надо подтолкнуть её к прелести видимого:
- Но смотри, смотри Линка! Прямо у твоих ног стелются и стелются волны, выбрасывая на песок ватаги пузырьков, а те в панике спешат назад...
- Это им страшно оставаться здесь потому, что их сейчас затянет мокрый песок.
- Вот-вот, молодец! А теперь почувствуй себя сверкающим бликом вон того солнечного зайчика на гребне волны!
- Представила… подставила… заставила…
- Линка, ты что?
- Да нет, зайчиком быть здорово. Прыгает себе, пляшет, смеётся и нет у него забот... жениных долгов.
Да-а, видно мою озабоченную подругу вот такими сверкающими мгновениями пока не излечить, надо еще как-то… Надо еще что-то…
В дневник:
«Тихая, ласкающая синева моря. Будто оно, выплеснув накануне пенными волнами всю свою ярость, наконец-то исторгло из своих глубин и радостную успокоенность, доброту». Кажется, ничего, красиво нацарапала, только вот насчет «исторгло». Может…
- Что, и здесь будешь писать? – вдруг слышу голосок только-что проснувшейся Линки.
- Да нет, уже написала. Пока ты спала, я бродила вдоль берега и только сейчас…
- А сейчас будешь читать свои дневники?
- Ага.
- И опять про того самого, о котором - в поезде?
- Про него.
- Тогда и мне немножко, а я буду слушать и просыпаться.
- Ладно. Просыпайся и слушай: «Середина мая. Моя любимая пора. Вчера со Стасом шли по тихим, почти сельским улочкам, и он пригласил меня заглянуть в его сад, - «Ведь яблони цветут, сирень!». И я пошла. Но только взглянула на этот праздник цветов и заспешила домой. Чего испугалась? Не знаю. А он провожал, и я была счастлива только тем, что шёл рядом. А когда с веткой сирени пришла домой, долго не могла уснуть».
- А чего испугалась то?
- А испугалась… Нет, тогда даже и не пыталась понять «чего», а просто убегала, уезжала от него к маме и всё… а потом даже минуты считала, когда вернусь и снова его увижу.
- Но близко не подпускала?
- Долго не подпускала. Только потом…
- А я Антона – сразу, – перебивает огорчённо и отбрасывает одеяло: - Влюбилась в свои семнадцать и словно сдалась. – Встаёт, поднимает руки, потягивается: - А теперь от моей влюблённости почти ничего не осталось.
Как когда-то и от моей… Но не скажу Линке об этом потому, что она может спросить о Стасе еще что-то, а мне пока не хочется раскрывать ей драму наших с ним отношений. Но когда-нибудь, чтобы поняла, прочту вот это из любимого Владимира Набокова*: «Мы забываем, что влюбленность - не просто поворот лица, а под купавами – бездонность, ночная паника пловца. Покуда снится, снись, влюбленность, но пробуждением не мучь, и лучше недоговоренность, чем эта щель и этот луч. Напоминаю, что влюбленность - не явь, что метины не те, что, может быть, потусторонность приотворилась в темноте». Прочту и скажу: моя милая Линка, быть влюблённым это всё равно, что лететь в самолете… нет, в лайнере, набирающем высоту… движение, небо, облака и впереди ждёт нечто загадочное, непременно прекрасное, когда всё озаряется магическим светом тайны и каждое явление наполняется смыслом, от которого дух захватывает! Но такое состояние - лишь цветение жизни, когда этот изумительный цветок непременно должен быть опылен, чтобы не стать пустоцветом, а потом… Потом таинственная и лучезарная тайна исчезает, всё отчётливее проявляется явь и влюблённость тают. Но Господи, как же не хочется верить, что это прекрасное цветение только для продолжения рода!
Втроём - на ближайшие возвышенности. Трава - лишь в лощинах и в ней выпорхнули желтые веселые первоцветы. Красота! Линке с Лидой здесь хорошо, - вижу! Ну да, ведь они – однолетки, вот и пусть остаются с этой радостью, пусть, а я...
- Девочки, оставайтесь-ка на этой лужайке с первоцветами, а я…
- А ты опять - в библиотеку?
- Опять, Линка. Кое-что интересное там нашла.
- Иди, иди, да не зачитывайся. Скоро ужин, а после него - мероприятие в актовом зале. Веселиться будем! До упаду.
- Это хорошо… до упаду, а пока – пока!
В дневник:
«Знак беды» Василя Быкова*. Степанида, Петрок… Они - жилы, которые скрепляют нашу жизнь. Ах, какой же трагедийной будет наша литература! Только б нашлись таланты, умеющие написать обо всем, что пережили такие, как герои Быкова».
И всё же, ну что даст мне в будущем вот это, только что написанное? Но пишу, пишу… Нет, сейчас больше не буду консервировать настоящее, а вот к старенькому…
«Мы сидим со Стасом на обновлённой после зимы голубой лавочке в уютном тихом скверике в тени цветущих лип, и он читает мне недавно написанное:
И зелены да будут зеленя,
И смех да будет солнцем осиянен,
И пусть пребудет вечной доброта,
И россыпь рос, роящаяся зыбко,
И очерк малахитовый листа,
И колоса янтарная улыбка.
И полдень стройный, как полет стрелы,
И облаков вселенское величье,
И бескорыстность страждущей пчелы,
И безыскусность этой песни птичьей…»
Да, конечно, его мироощущение было глубоко поэтическим. Наверное, и меня воспринимал как
