взрослых и детей прятались в них от фашистов, но почти все нашли смерть. И детское кладбище здесь же. На мраморных плитах – игрушки. Спросила у гида: а что сделал Сталин*, когда узнал о затворниках Аджимушкая? «Он наложил резолюцию: «Город предателей», и о Керчи нельзя было даже упоминать».
Мы еще - в постелях, ибо спешить некуда, - небо снова серое, море беснуется, - и я перечитываю странички из Набокова, мои соседки шепчутся о чем-то, иногда тихо смеются, строят рожицы, а сейчас Линка поднимает свои стройные ножки и делает ими круговые движения… как и каждое утро, и это значит, что скоро встанет и займётся утренним туалетом. Но вначале уходит умываться Лида, а Линка спрыгивает с койки, бесцеремонно выхватывает у меня книжку, закрывает и подсаживается на краешек кровати:
- Аннуш, хватит читать. Лучше послушай живого человека, который… Сон я видела странный, может, разгадаешь?
- Линка, - прощаю ей бесцеремонность: - я не верю снам и, естественно, не умею их разгадывать. Но валяй, рассказывай, а вдруг и выдам что-либо нужное тебе.
- Хорошо, валяю. Будто бы сидим мы с Антоном на берегу мутной широченной реки и аж другого берега не видно. – Замолкает, смотрит в окно, словно и сейчас высматривая другой берег: - А вода в реке прямо вровень с берегом! И несёт эта вода мимо нас какой-то мусор, сучья деревьев, обрезки досок… - Снова замолчала. Еще что-то хочет высмотреть? – И сидим мы так, что я не вижу его, а только слышу. - Лицо грустнеет, глаза темнеют: - А еще слышу женский голос. И она, эта невидимая женщина, уговаривает Антона пойти за ней, манит, зовёт…
И умолкла. Линка, ау! Я – здесь! Не улетай туда, в свой сон, вернись! И она возвращается, но со странноватой улыбкой:
- Но Антон молчит.
- И весь сон? – улыбаюсь рядовой улыбкой, что б и она…
- Весь. Больше ничего не помню. – Ну да, Линка возвратилась, она уже прежняя: - И как, что думаешь о моём сне?
- Ой, даже и не знаю… - И впрямь, ну что сказать-то? - Но, если ты веришь в сны, то советую эту манящую женщину не воспринимать как женщину, а…
- А как мужчину? – даже хихикнула.
И это хорошо, - пусть лучше так…
- Ну, не как мужчину, а как ситуацию, в которой вы с Антоном сейчас прибываете, и из которой тебе надо выбираться, решать, что делать.
- Решать, решать… - резко подхватывается: - Не хочу сегодня ничего решать! Мы с Лидкой вечером идём развлекаться.
- Только ли с Лидкой?
- Нет, не только. - И глазки её вспыхивают: – Серёжа с другом в ресторан нас пригласили, так что…
- Рада за тебя, но…
- Да не будет никакого «но», не бойся! Просто мне с ним весело и легко.
В дневник:
«Феодосия. Серо, зябко. У причала – корабли. Волны остервенело хлещут берег и в них, то взлетая на гребнях, то прячась, мечутся буйки - обелиски погибшим морякам.
И вьются, вьются над ними чайки... словно неуспокоенные души моряков.
Дом Айвазовского*, его картины… Чудо! Особенно – «Среди волн». Нет, не могу понять: как сумел художник так!.. передать прозрачность воды?
Музей Александра Грина. В углу – нос бригантины, на стенах - канаты, из них же – узлы на носу парусника. Зачем? Для чего в музее писателя - декорации театра? Да и туристов, как селедок в бочке, - ни-ичего не рассмотреть.
Дорога назад - через Коктебель. И над морем вдруг - вершина с могилой Максимилиана Волошина. Высоко, обрывисто! И сжалось сердце… будто кто-то близкий – там».
Завтра мы уезжаем, а сегодня прощались с Лидой, и она оставила Линке свой адрес, на что моя подруга потом фыркнула:
- А зачем он мне… её адрес?
- Ну, как же… Мило болтали, по ресторанам ходили, вот и надо…
- Не надо, - прервала, словно отрезала: - не люблю этих, медленно рвущихся нитей-связей, лучше сразу: р-раз и всё.
- Учту на будущее, - усмехнулась: - а то стану приставать с письмами, а они тебе…
- А может, твои нужны будут, - снова прервала, словно спеша извиниться: - а с Лидой… Болтать с ней было легко, а вот что-то почерпнуть…
- Однако, корыстная ты особа, - рассмеялась, польщенная её предположением о нужности моих будущих писем: – Приму к сведению это твоё «что-то почерпнуть». Кстати, может, и сейчас хочешь, а то у меня тут…
- Не, не сейчас… Не получится. У нас с Сережкой «прощальный бал», так что прибереги для дороги.
- И в каком вальсе… и где будете кружиться?
- Не знаю. Сказал, что - сюрприз.
- Не боишься сюрприза?
- Нет. Он – отличный мужик.
- Ну-ну… Желаю тебе вечера без сюрпризов… при обещанном сюрпризе.
Из дневника и – в дневник:
«Владимир Соловьев: «Истина, как живая сила, овладевающая внутренним существом человека и действительно выводящая его из ложного самоутверждения, называется любовью. Любовь, как упразднение эгоизма, есть действительное оправдание и спасение индивидуальности».
Так ведь живя со Стасом, я и пробовала уходить от эгоизма, уважая и поддерживая его стремление писать стихи, чтобы помочь ему утвердиться в самом основном и столь необходимом для мужчины искусе Эроса – влечении к истине, добру и красоте, залогу «могучего стремления к бессмертию», а он… А он бросил писать. И смолк в нём тот самый «демоном, одухотворяющий», который так прельщал меня. Вот тогда-то, как и у Линки, и начались наши семейные драмы:
«Стас обедает. А я рядом, на нашем диванчике кухонном, поджав под себя ногу сторожу молоко на плите. Еще не кипит?.. Эти мои короткие «спортивные» брючки никак не дотягиваются до носков… И скоро ль закипит? Нет ещё. Ну, тогда успею ему... так это, запросто, бухнуть всю правду-матку:
- А почему я должна приходить к тебе по первому твоему желанию? – Молчит. Ну, тогда - вперед: - Вот если бы ты был в состоянии обеспечить семью так, чтобы я не работала… - Не вскинется ли? Нет, проглотил вместе со щами, но насторожился. - А, впрочем, подчинилась бы и тогда? – Усмехнулся саркастически. Но молчит. Обнаглеть? Ага. - А так... Лямку быта тяну почти одна, зарплаты у нас с тобой равные, так что ж подчиняться-то тебе буду… в этом?
Поднялся. Подошел к раковине. Моет тарелку. Кажется, вымолвить что-то собирается:
- Не христианский у тебя подход к идее семьи, совсем не христианский.
Во как. Ну, зачем он - о «христианском подходе» и дальше? Ведь не получит поддержки… да и молоко как раз... Но домыл и чашку. Потоптался. Ушел к себе. Что будет дальше?»
А дальше было всё хуже и хуже, пока… Но нет! Не хочу больше о том, что было, лучше попробую написать о поездке в Коктебель, к Волошину.
«Иду к дому Волошина…» Кажется, у него есть стихотворение о доме: «Мой дом открыт…» Или раскрыт? Может в моём томике оно есть?.. Нет, нету. Ладно, вернусь домой и по Интернету найду. «Но почему во мне - робость? Дворик, его бюст и ни-ко-го! Но вдруг – женщина: «Вам открыть дом?» И уже не робость, а только волнение...» А что еще там видела? Его книги, фотографии любимой им Сабашниковой. А ведь у него есть посвящения ей, хорошо бы вставить сюда хоть одно… Нет, писать о Волошине без его стихотворений нельзя, а поэтому… Напишу дома.
- Ах, Линка, ты заставила меня волноваться. Неужели нельзя было раньше…
- Раньше не получилось. – Пританцовывая, с улыбочкой она прошла к своей койке, присела. – Так что прости уж...
- Всё прощалась и прощалась со своим красавцем, да? - попробовала пошутить.
Но она, всё так же улыбаясь, не ответила, а я, не остыв от чтения дневниковых записок, зачем-то попыталась подсунуть ей свои недавние размышления:
- А ведь так, как ты сейчас, улыбаются только счастливые женщины, в которых вспыхивает свет от мужчины, исполнившего один из главных искусов Эроса в его стремлении…
- Ах, отстань. Не хочу знать, исполнил ли Серёжка или не исполнил хоть один искус Эроса! Просто мне с ним было хорошо.
- Ну да, - не отстала я: - было хорошо потому, что скоро расстанетесь и всё.
- А, может, и не всё, - рассмеялась: - Может, это – только начало, которое...
- Ли-инка… - прервала я и даже пальцем пригрозила: - Учти, начало всегда бывает удивительным и завлекающим, а потом… Кстати, а кем работает Сережа?
- Да он в банке… кредитным менеджером.
- О да, эта профессия… Правда, не знаю, имеет ли отношение к искусам Эроса, но зато денежная.
- Ой, ну пожалуйста, не иронизируй… и не напоминай хотя бы сейчас об этих искусах твоего Эроса!
- Линочка, - рассмеялась: - Эрос не мой, он – общий.
И она взглянула так, что я поняла: нет, не надо было лезть к ней со своей философией, ведь в такие минуты женщине никто рядом не нужен и она хочет оставаться только с собой… и с ним.
- Хорошо, Линка.. – сдалась: - Тогда давай спать.
И она встала, раскинула руки, словно собираясь взлететь… но, постояв так пару секунд, почему-то вздохнула и стала раздеваться.
В дневник:
«Дождь моросит и моросит, море опять расколыхалось, потемнело, над серыми волнами призраками высвечиваются белые гребни, стремительно несутся к берегу. Да еще этот нескончаемый треск бильярдных шаров - волн, играющих галькой. Но они играют, а мне страшно, - боюсь моря, как пропасти! Но почему же не ухожу, чем удерживает?.. Пожалуй, страхом и удерживает. А, может, не только страхом?.. Да-да, эта разбушевавшаяся стихия таит… выплёскивает для меня и какую-то притягательную мудрость, поэтому и хожу, хожу по намытому гребню гальки, и во мне лейтмотивом звучит: «Жизнь, порывы бурь мятежных развеет, как пески на отмелях прибрежных… Жизнь порывы бурь мятежных развеет…»
- Хочешь… из письма Антона?
Линка сидит напротив и похоже, что письмо читает уже не раз, - помято и расплывчатыми синими пятнышками темнеют несколько строк. Слезами?
- «А у нас небо хмурое. Не щебечут птицы, не зеленеет трава. И от всей этой серости душа невольно примолкает, потому не так уж и важно: почему киевский дядька прячется в бузине? Но я рад, что тебе хорошо и отдыхаешь. В том числе и от меня. Слава Богу, что остаёшься нашей. Это - главное».
- Линка, а для тебя - главное?
- И для меня.
Тихо-то как ответила и отвернулась к стене.
- А почему твоё «главное» такое тихое и грустное?
Даже не шевельнулась. И пока я снимала куртку, свитер, не проронила ни слова и только потом вдруг услышала:
- Да пойми ты… – Она уже сидит на кровати, склонившись и обхватив голову руками: - Не могу же я из-за этих проклятых искусов твоего Эроса оставить детей без отца! – Но распрямилась и даже попыталась улыбнуться: - И всё же… Буду искать выход… буду искать что-то… буду как-то, как-нибудь…
И снова бухнулась на кровать, отвернулась к стене.
В дневник:
«И опять - низкие рваные тучи. И опять попрятались чайки, море посерело, разъярилось, пенные волны яростно вышвыривают на берег гальку… И у меня уже целый карман этих отшлифованных голышей, а я всё собираю их, собираю. Да, сегодня валы особенно мощны и настырны! Всплеск… и уже смыли след. Еще один... и будто не проходила».
Идём
