все мечталось, что мы построим с тобой дом-гнездо. Но ты отняла надежду. И будет ли она снова - маловероятно. Ведь теперь разочарований больше, чем надежд...» Ну, это уже опять литературщина пошла-поехала.
Линка отложила письмо в сторону, протянула к камину руки. Посидела с минуту. Снова взяла листки:
- «Сейчас не хотелось бы возвращаться под общий кров…» Написал бы по-человечески: домой. «Не хотелось бы встречаться с тобой и говорить о чем-то. Но вернуться придется, придется сосуществовать какое-то время вместе, пока не определюсь с работой и жильем». - И Линка замерла: - Значит, решил уйти.
Посидела так… Потом, даже не взглянув на меня, она медленно стала сворачивать листки в трубку:
- Ну… Вот и всё.
- Да нет, Линка, не всё, – встрепенулась я.
Нельзя же отпустить её туда, к нему, не попытавшись хоть как-то успокоить?
- Похоже, что твой Антон окончательное решение не принял и сбросил его на тебя, так что «всё» только за тобой, а поэтому советую: придешь сейчас домой, ничего не говори ему, выпей пару таблеток снотворного и-и спать, а утром… «Утро вечера мудренее» - подсказала народную мудрость.
На что она жалко улыбнулась, аккуратно сложила листки, свернула в трубочку, закрепила резинкой и шагнула к коридору.
В дневник.
(Эту запись я не сделала тогда, в Крыму, а поэтому пишу сейчас).
«Иду к дому Волошина, к тому самому, о котором он писал:
Дверь отперта. Переступи порог.
Мой дом раскрыт навстречу всех дорог…
Но почему во мне - робость?
В прохладных кельях, беленных извёсткой,
Вздыхает ветр, живёт глухой раскат
Волны, взмывающей на берег плоский.
Полынный дух и жёсткий треск цикад...
Дворик, его бюст и ни-ко-го! Но вдруг – женщина: «Вам открыть дом?» И уже не робость, а только волнение.
Его книги, фотографии Сабашниковой и стихотворение - ей:
…Каждый поющий мне размер,
Каждое слово -
Отголоски глухих пещер
Мира земного, -
Вязи созвучий и рифм моих
Я в ней раскрою,
И будет мой каждый стих
Связан с тобою.
Горбоносая… И совсем не красавица, чтоб посвящать ей такие стихи! Мольберт, краски... В нише, над ложем - японские акварели, а напротив - три высоких окна и все - на море.
А за окном расплавленное море
Горит парчой в лазоревом просторе.
Окрестные холмы вызорены
Колючим солнцем…
А теперь - во-он на ту гору! И почему пожелал остаться именно там?.. Наверное, чтобы к нему добирались только те, кто очень захочет. А, может, чтобы - дальше от людей, - надоели? Да нет, кажется, он любил их… любил, но не смог примирить своими стихами:
…И там, и здесь, между рядами
Звучит один и тот же глас:
«Кто не за нас - тот против нас.
Нет безразличных: правда с нами».
А я стою один меж них
В ревущем пламени и дыме
И всеми силами своими
Молюсь за тех и за других.
Ну, еще немного, во-он к тому деревцу с красной мраморной плитой… Вот и я, Максимилиан Волошин. Мой поклон тебе! «И ты почувствуешь, как тает постепенно песок в твоих руках, - и вот они пусты. Тогда, не раскрывая глаз, подумай, что и ты - лишь горсть песку, что жизнь порывы воль мятежных смешает, как пески на отмелях прибрежных…» Эти сухие стебельки ковыля – тебе, а еще - веточка туи, пучок крымской полыни и веселые голыши-камешки - прямо на них… чтоб не так скоро унёс ветер моё подношение. Прощай, Максимилиан!
И снова – тропка. Но уже вниз, вниз, - к морю.
Спасибо, Макс, что ты был!
А напротив – гора, и вершина её… ну да, похожа! Похожа на его профиль.
Его полынь хмельна моей тоской,
Мой стих поет в волнах его прилива,
И на скале, замкнувшей зыбь залива,
Судьбой и ветрами изваян профиль мой.
Спасибо, Макс, что ты есть. Нет, еще постою и вот так… лаская, проведу пальцем по темно-синему контуру горы.
А теперь – на траву, спиной – к теплому валуну. И - термос с чаем, бутерброд.
Прости, се ля ви*… Как море то плещет! И ветерок влажной прохладой - в лицо. И запах кофе, полыни… Боже, как наполнено можно жить!»
*Се ля ви (фр.) - такова жизнь. О смирении либо о необходимости смирения с какой-либо жизненной ситуацией.
