поступок мог стать для неё смертельно опасным. Никогда она так и не узнала, дошли ли эти письма до адресатов или осели в архивах НКВД, и больше никогда на такие шаги она не осмеливалась.
Замуж она так и не вышла, всё её свободное время отныне было посвящено появившемуся приёмному ребёнку. Нет, не была пани Барбара святой. Совсем не святой она была! Казалось, что так безжалостно расставаясь с привязавшимися к ней мужчинами, она мстила всем, кто носил штаны. Нет, не были её временные кавалеры худшими представителями мужского племени, но она уже ничего с собой поделать не могла. Мстила за свою неудавшуюся жизнь и за тот безумный страх, который испытала когда-то увидев в кустах у железнодорожной станции изнасилованных и потом безжалостно зарубленных совсем молоденьких студенток. Простых человеческих грехов много было в ней, как и во всякой живой и мятущейся женщине. Но до самого конца своей очень долгой жизни хранила она на самом дне кожаного старого дорожного сундучка под потайной прокладкой, старинную польскую библию испещрённую мелким готическим шрифтом. И совсем небольшой платиновый нательный католический крест с маленьким рубином в центре, горевшим как капелька крови, вытекшая их ран Христовых, и четырьмя крошечными бриллиантами по краям, похожими на её собственные слёзы….
Поначалу её очень угнетало серое ежедневное однообразие деревенской жизни. Ей привыкшей с детства к хорошей кухне, к покупным и выпеченным домашним сладостям этого очень не хватало. Ей постоянно вспоминался вкус мармеладных конфет посыпанных какао порошком, которые превосходно готовила её бабушка и пастилок, которые покупал в лавке отец. Вкус лимонного печенья и цукатов, которые готовила к празднику их полненькая веселушка повариха, приходившая из близлежащего хутора на праздники помогать её матери на кухне. И если убожество деревенских улиц и убожество во внешнем убранстве и интерьерах деревенских изб, компенсировалось красотой окружающих деревню пейзажей, то недостаток хорошего питания никаким самовнушением и разглядыванием картинок заменить было нельзя. Удивляло её то, что на огородах у крестьян ничего не выращивалось кроме картошки и капусты. Хорошими огородницами считались уже те бабы, которые рискнули и смогли дополнить этот неброский натюрморт репой и огурцами. Но таких, можно было сосчитать на пальцах одной руки. Ей привыкшей к разнообразию домашних цветов и фруктов очень не хватало обилия красок для глаз и обилия вкусов для языка. Из сладких огородных изысков здесь изредка водились только морковка и горох. Единственный человек, державший пасеку, едва набирал меда для собственных нужд, почти весь сладкий урожай, собранный из десяти колод, которые он вместо ульев сам изготавливал из стволов деревьев и на лето вывешивал в лесу, он пускал на медовуху. Потому как тратить его на всё остальное считал пустым баловством. Ей удавалось несколько раз покупать по небольшому туеску мёда, но приготовить что-либо вкусное при полном отсутствии выбора приправ и нужных ингредиентов было затруднительно.
И тогда она решила попробовать вырастить домашнюю клубнику. На косогоре за рекой к концу лета обычно вызревали несколько кустиков душистой и сладкой дикой клубники. Она мгновенно обрывалась и съедались деревенской детворой в ещё не полностью дозревшем состоянии, и поэтому изготовить из неё что нибудь, ну положим варенье или пирог, совсем не представлялось возможным. Но за пять медных копеек два её ученика выкопали лопатой пару дюжин кустиков и принесли учительнице, полагая видимо, что это ей нужно для гербария, который уже висел на бревенчатой стене школьного класса. Тем осенним утром, когда её жизнь поменялась, она решила выйти рассадить эту ягоду в самом начале огорода, чтобы она ушла под снег уже укоренившейся. Утро было туманным и выбрано потому, что так меньше кто мог её увидеть, все свои эксперименты, не вкладывающиеся в логику обычных деревенских жителей, она старалась проводить, не привлекая к себе излишнего внимания….
По мокрым логам и оврагам стоял густой туман. Русло реки было похоже на сплошную стену бледно-серого марева. Он медленно стекал с косогоров в низины и каплями холодной росы оседал на продрогших листьях болотной осоки и крошечным жемчугом застывал на узорчатых и разлапистых листьях тёмного таёжного папоротника. Туман был таким густым, что уже в двух метрах от себя невозможно было что-либо разглядеть. Даже звуки в нем увязали и гасли, как пуля на излёте упавшая в бездонную трясину. Это время, когда всё живое с нетерпением, но кажется, совсем напрасно ждёт наступления тепла. Но вот эту вязкую тишину пробил чавкающий звук ступившего в холодную грязь лошадиного копыта. Капли росы дрогнули и упали на землю. Следом за ним раздался второй шлепок, потом третий и четвёртый.
Пока самих лошадей не видно, они только угадываются где-то выше. Пока только ноги четырёх лошадей медленно и устало месят жидкую грязь тропы идущей вдоль берега. И только когда они выходят на крутой обрыв берега на крупах лошадей начинают различаться человеческие фигуры. Первым, на понуром и низеньком вороном жеребце едет сгорбленный старик, одетый в старый отороченный мехом рыжей лисицы монгольский халат, который сами монголы называют – дели. На голове его глубокая шапка малгай из меха тарбагана, с ушами, опущенными на его поникшие плечи. Во рту он держит крошечную глиняную трубку, дым от которой заставляет его прижмуривать и так узкие как щёлочки глаза, почти не видные на плоском и загорелом под степным солнцем лице. Кожа его темна и морщиниста. Следом за ним, на пятнистой кобыле, склонившись почти к самой гриве лошади, колыхается в седле пожилая женщина в почти такой же шапке и в таком же видавшим виды халате, но ещё более старом и изношенном. У старика халат синий и шёлковый, а у женщины зелёный и атласный. Лицо её в отличии от лица старика бледнеет восковой желтизной. Третей идёт белая лошадь с сидящем на ней высоким и болезненно худым подростком. Вместо шапки на нём небольшой войлочный лоовуз расползающийся по швам и одетый на голое тело дырявый бараний тулуп подпоясанный синим платком. И последней выплывает из тумана лошадка неопределённой масти, вместо седла на которой закреплена плоская деревянная седёлка для перевозки грузов. С одной стороны, которой, закреплены кожаные мешки с поклажей, а с другой короб из бычьей кожи, в котором привязан ребёнок. Из короба виднеется только его чёрная взлохмаченная головка и чумазое лицо, словно тронутое болезненным горячечным румянцем. Похоже, что ребёнок спит или впал в забытье. Настолько его красное скуластое личико контрастирует с опухшими глазами и пухлыми губами шелушащимися чешуйками бледной кожи.
Из тумана медленно выплывает часть покосившейся изгороди и ещё не видимый, но уже угадывающийся в этом плотном мареве дом. Больше похожий, на неопрятный непричёсанный стог сена.
- Энд зогсооё, - тихо говорит старый всадник, так что становится понятно, что он приказывает сделать привал. По измученным лошадям видно, что они долго не отдыхали и проголодались.
Худой подросток тяжело почти свалился с лошади на землю и разминает плохо слушающиеся от долгого сидения на лошади ноги, и тут же начинает рассёдлывать коней, чтобы дать им возможность отдохнуть и попастись на время привала. Старик садится на снятое со своего коня седло и снова раскуривает свою трубку, а женщина занимается костром, собирая сыроватый валежник. Всадникам нужно отдохнуть и набраться сил для дальней дороги. И здесь рядом с человеческим жильём они чувствуют себя не такими одинокими. Старик протягивает ей кожаный мешочек, из которого она неторопливо достаёт трут, кремень и кресало. Трут из сушёного берёзового гриба она кладёт рядом с тоненькими сухими веточками, в левой руке держит квадратный кусочек кремния с острыми, как лезвия ножей гранями и ударяет по нему кресалом. Этот процесс ей так привычен и знаком, что искры, вылетающие коротким снопом от каждого удара, мгновенно поджигают ткань трута похожую на мелкий мох. Осторожно раздув огонь, она поднимается с колен. Кресало в её руке смотрится необычно и больше похоже на диковинную пряжку, или большую накладку для конской упряжи или на украшение одежды, но никак не на такой обыденный предмет для костра и кухни. Оно сделано в виде бронзового коня с сидящим на нём всадником. Под копытами коня расстилается трава на которую прикреплена полоска стали, которой и ударяют по камню. Но полоска настолько стерлась посредине от ударов, и настолько сгладились бронзовые извилины и завитушки на фигуре всадника, что становится понятно, это огниво видало ещё походы племён Хунну за великую китайскую стену. И прослужило не одному поколению кочевников пасущих свои табуны там, где великая Азия перестаёт быть окраиной мира и становится его центром. В тумане разгорающийся костёр бликует красными пятнами и дым не поднимается вверх, а стелется по земле, заставляя женщину покашливать, махая ладошкой у лица пока она пристраивает медный чайник к огню.
Женщина подходит к ребёнку всё ещё находящемуся в коробе, трогает его головку и недовольно цокает языком. Ребёнок болен, а путь ещё долгий и она не знает, как его лечить и что предпринять.
- Скоро умрёт, - говорит она старику, и гортанные звуки незнакомого языка глохнут в облаке тумана.
- Значит, никто его не спасёт, так предначертано ему, - обречённо отвечает старик и затягивается трубкой.
- Нужно купить араку, и сделать настойку от жара, тут есть якта-корень, пойду в деревню, там, у дома мне кажется, женщина ходит, - настаивает она, - возьму малыша с собой, к женщине с ребёнком люди добрее.
Старик кивает головой. Удивляясь про себя, как она могла увидеть ходящую где-то далеко у дома женщину, когда в семи шагах не видно коня. Впрочем, у реки туман гуще, выползая из берегов на ровное место, он растворяется в пространстве, поэтому видно немного дальше.
Женщина вынимает из тюка большой платок, кладёт в него молчаливого младенца и завязывает его концы у себя на груди, так что малыш остаётся за её спиной. Так по преданиям воины Чингис-Хана привязывали своих первенцев сыновей к себе за спину, Чтобы во время боя не струсить и не поворачиваться спиной к врагу.
В это время Варвара Андреевна просто стояла некоторое время на огороде, наслаждаясь тишиной и вдыхая густой и влажный воздух, потуже, по деревенски, обвязывая платок вокруг головы. И уже нагнулась за лопатой и корзиной с клубничной рассадой, когда из начинающегося медленно рассеиваться тумана показалась невысокая женская фигура, в наряде, очень редко встречающемся в этих местах. Женщина мирно подняла левую руку, то ли приветствуя её, то ли успокаивая. И негромко произнесла:
- Здорово! Добрый утро.
По её выговору и бледному лицу было понятно, что она не местная, а вот кто она, тувинка или хакаска Варвара определить не смогла и никогда этого делать не умела, но, тем не менее, тоже наклоном головы осторожно поприветствовала гостью.
Женщина осмотрелась по сторонам и присела на трухлявое
