бревно, лежащее у бани. За спиной на большой перевязи затянутой узлом на груди, и больше похожей на большой платок или старую скатерть у неё находился ребенок, у которого виднелась только голова. Заведя одну руку за спину, она передвинула ребёнка к себе на грудь и потом, развязав узел, оказавшийся теперь на левом плече, прямо в платке положила к себе на колени.
- Самогонка надо, - сказала она без предисловий, глядя учительнице прямо в глаза.
- Нет у меня самогонки, - несколько удивившись, отвечала Варвара Андреевна.
- У всех русских есть самогонка, - спокойно, как будто всем известный факт, произнесла женщина.
- А зачем вам? – сама не зная почему, спросила учительница.
- Ребёнок больной, лечить надо. Ехать ещё далеко, а ребёнок совсем плохой, не доедет, наверное. Самогонка грудь протирать, маленько вот столько, - она большим пальцем правой руки отметила на мизинце самую маленькую фалангу, - пить давать надо. Чтобы спать мог хорошо. Конь трясёт, - речь её была почти правильной, с легким акцентом, но говорила она медленно словно вспоминая нужные слова. Варвара Андреевна сама ежедневно боровшаяся с польским произношением невольно отметила, что женщина тоже говорит тщательно выговаривая каждую букву, только едва заметно и непроизвольно заменяет звонкие согласные, на глухие. Звук «б» звучит у неё, как «п», а звук «д», как «т». Но многие деревенские говорили ещё хуже.
- А зачем же вы с больным ребёнком поехали так далеко?
- Когда уезжали, он ещё совсем мало болел. Бегал быстро. В дороге совсем плохой стал. Но ехать надо. Очень надо. На Алтай едем. Брат отца там, остался последним мужиком в роду, у нас так нельзя. Бандиты скот угоняли, лошадей угоняли, коров угоняли, постреляли всех мужиков. Один он совсем. Вот, племянника везём, чтобы было кому род оставить. Табунам хозяин нужен.
- Такого больного вы можете и не довезти.
- Нет, это не он племянник, это внук сестры, мамка его умерла год назад, конь её придавил. Упал с берега и придавил. Нельзя бабе на жеребце быстро скакать. Не чувствует силы. Племянник другой, он там, со стариком остался. А этот лечить надо. Я тебе за самогонку платок дам, - свободной рукой она полезна за пазуху и вытащила большой синий шёлковый платок расшитый лотосами и драконами.
- Чем же он болеет? Может его в больницу нужно показать? – задумчиво глядя на бледное личико ребёнка говорила учительница.
- Где больница? Шаман лечил, не вылечил, в дацан ходили, в Белоцарске опять в высокий дом дед ходил, молил и свечку богу Николе ставил, не вылечил. А какая его болезнь никто не знает. Ни шаман, ни доктор, ни поп. Духи говорят - малын арьсыг морь унагаадаг. Это если по вашему сказать – конь в коровьей шкуре. Обязательно помрёт, потому что духи не хотят, чтобы он жил. Скоро из земли появился, скоро в землю пойдёт. Пока живой лечить надо. Нельзя мучать того, кто мучаться не хочет, очень больная она, - грустно сказала женщина и погладила ребёнка по волосам короткой шершавой ладонью….
Варвара Андреевна ещё раз внимательно посмотрела в лицо ребёнка. Его кожа была бледна как гладкая мелованная бумага, веки восточных глаз, обрамлённые чёрными густыми ресницами, были переплетены микроскопическими артериями и венками и слегка подрагивали, словно он спал и видел сон, который тревожил и пугал его. Сухие губки были обветрены внутренним жаром, исходившим от маленького тельца отчаянно бьющегося с неведомой болезнью, тлеющим костром горящей у него внутри. Ручки были скрещены на груди и крошечные пальчики были сжаты в безвольные кулачки. Она вдруг внезапно вспомнила то самое ощущение безнадёжности и беспомощности, которое сама испытала в больнице, когда лежала при смерти сваленная пневмонией, и ощутила до боли сжимающее грудь родство с этим малышом. Он был так-же почти никому не нужен и обречён, как и она в ту пору. За ним уже ухаживали как за обречённым, чтобы просто выполнить свой родственный и человеческий долг, уже не надеясь на выздоровление. Ещё живой, он уже был похоронен в сознании его спутников. Они не надеются на его выздоровление, они просто хотят облегчить его страдания. Внезапно, словно поддавшись мимолётному порыву и прыгая с обрыва в пропасть, и удивляясь собственному безрассудству, она сказала:
- А вы оставьте его у меня. Ведь если он умрёт, то какая вам разница? А я за ним посмотрю, поухаживаю, если умрёт, то похороню. А если станется живым, то на обратном пути заберёте с собой. Если он захочет. Скоро выпадет снег, а путь у вас ещё длинный, ну куда вам с таким малышом?
Женщина задумчиво покачала головой.
- Зачем тебе чужая кровь? Не любят оросы чужаков, если умрёт - будешь ты мучатся, а если выживет - будет она мучатся. А ты ещё молодая, своих детей родишь, и будет тебе утешенье от небес. А ребёнок будет обязательно мучатся. Такой его хувь заяа - судьба. Давай самогонку, а я пойду, спрошу старика, оставить тебе ребёнка или не оставить.
Быстро Варвара сбегала к жившему недалеко старику Полынову, немало удивившемуся такой просьбе, но без расспросов ополовинившему бутылку жидкости стоящей у него под лавкой. И принесла полную глиняную кружку крепкого первача, которую женщина бережно перелила в принесённую с собой кожаную флягу. И потом стоя у бани долго смотрела, как она удалилась по огороду, тяжело переваливаясь по чёрной земле заваленной стеблями от выкопанной картошки. Честно сказать не надеялась, что она вернётся. И хоть надежды было мало, но она ждала. И через два часа они вернулись. Женщина пришла не одна, а вместе со стариком. Они молча передали ей всё еще находящегося в забытье ребёнка, и старик поставил на порог короб из кожи, в котором его везли. На край короба женщина положила обещанный синий шёлковый платок, и произнесла – «Хиндаг танд чин сэтгэлээсээ хандаж чин сэтгэлээсээ мэдрэх, сайн сайхныг авчрах».
А старик протянул и почти насильно вложил в руки учительнице маленький слиток серебра, напоминающий по форме копыто жеребёнка. Говорят, слитками серебра такой формы монголы, буряты и тувинцы рассчитываются при покупке и продаже животных. Он пришёл без шапки, молгая, у него высоко бритый лоб, через плечо почти до самого пояса спускается туго плетёная жиденькая и седая косичка, закреплённая на конце зажимом в виде острия стрелы. Когда он наклоняется, то она как отвес всегда показывает своим тяжёлым остриём направление к центру земли. Старик долго держал младенца за руку и читал какую-то молитву. А может и не молитву, может так он просто прощался. Его голос был тихим, вибрирующим, но чистым. Он не говорил и не понимал русского языка. Потом оба они развернулись и побрели к реке, где паслись их лощади.
- Стойте, - вдруг, словно очнувшись, крикнула Варвара в открытые двери в спину женщины, - а зовут-то ребёнка как? Какое у него имя?
- Зачем тебе его старое имя? Будет у него новая жизнь, сама дай ему имя. Назови его, как все русские называют. Солёная слеза в большой реке тоже станет водой.
- Нет, так нельзя! У человека должно быть собственная фамилия и имя, перед богом произнесённое, что-то же должно в этом мире оставаться настоящим?
- Далхаа его зовут, - негромко ответила женщина.
- Подождите, сейчас бумажку найду, нужно записать всё, чтобы не забыть, - учительница быстро схватила первый попавшийся карандаш и на обложке какой-то книги записала, повторив имя вслух – Далхаа, - а фамилия и отчество как?
- Ну, пиши, раз так хочешь…, наш род Маады, а отца у него звали Падма, больше ничего не скажу, не знаю сама ничего больше. Жалко его оставлять, но старик говорит – «где верблюд может пройти, там овечка сломает ноги», может у тебя он и будет живой, - покачала головой женщина, и пошла догонять старика.
Через час от небольшого костра, осталась только влажная зола, и всадники неторопливо и бесследно растворились между сопок, оставив Варвару Андреевну в задумчивости и размышлениях. Нет, она не жалела о своём внезапном решении, но её удивило такое быстрое согласие отдать ребёнка. Она думала, что их придётся долго уговаривать и убеждать и даже настроилась на это, а тут оказалось, что этого совсем не потребовалось. Видно они действительно не видели другого выхода или не верили в то, что он может выжить. Они исчезли и теперь вряд-ли когда вернуться. Растворились в пространстве, словно и не останавливались здесь никогда. То, что для кочевника является всего лишь несколькими днями пути, для русского человека может быть, не преодолённым за всю жизнь. Мало кто из жителей деревни мог рассказать, что находиться за теми горами, которые находятся всего лишь в десяти верстах на юг и на восток. Стронутся с места, их может заставить только голод, холод, и страх. И поэтому можно представить, сколько его было, этого страха и этого голода, если люди через каждые сто лет бежали всё дальше и дальше в надежде укрыться от смерти, пока не добрались до этих мест. От хорошего, никогда не уходят в неизвестность. В неизвестность уходят от отчаяния. И так и бредут, по извилистому и тяжёлому пути освещая свою обречённость слабой свечой надежды.
Первым делом Варвара Андреевна раздела малыша и положила на кровать, укутав одеялом, потом поставила на печку чугунок, чтобы согреть воды, заодно вспоминая те немногие медицинские знания, которыми она обладала. Прикоснувшись губами ко лбу младенца, она хорошо почувствовала внутренний жар, исходящий от измученного жаждой тельца. Теперь она досадовала, что в спешке забыла спросить возраст малыша и дату рождения. Но на вид ему было примерно года три, не больше. Медицинский опыт у неё был, ещё в Кракове она недолго посещала католические курсы при костёле для гимназисток христианок по оказанию быстрой помощи, а так же наложению шин при переломах, и пресечению эпидемий, но он, этот опыт мог пригодиться только при родовспоможении и имел уклон хирургический. Тут же требовалась общемедицинская терапевтическая помощь. Из всего того что она помнила о том как нужно бороться с высокой температурой, она знала только что больному нужно больше пить жидкостей. Помнила об обтираниях слабым раствором уксуса и таких же компрессах и лечением отварами череды и зверобоя. Были у неё небольшие запасы лекарств, выданные доктором ещё в иркутской больнице, но иные уже закончились, а другие пришли в негодность от времени. Оставался только небольшой фарфоровый флакончик с морфием и склянка с порошком хинина, который тоже был жаропонижающим. Но как заставить ребенка выпить этот порошок, было непонятно. Даже взрослому человеку чтобы употребить его внутрь, приходилось заворачивать в папиросную бумагу. Он обладал непереносимой горечью, долгое время не дававшей чувствовать другие запахи и вкусы.
Будь рядом больница, она не сомневаясь обратилась бы к докторам, но ближайшая больница была очень далеко, почти за шестьдесят вёрст. Да и везти ребёнка по такой дороге на телеге было очень опасно. Единственным способом было обратиться к знахаркам. Да-да! И никак иначе. Раньше она и представить себе не могла, что когда нибудь в жизни придётся пользоваться услугами людей этой странной касты почти исчезнувшей на просвещённом Западе и
