По происхождению, как уже догадывается мой читатель, Андрей Вильгельмович был природный финн. Впрочем, и вся его лысовато курносая физиономия тут же и тотчас же спешила будто нарочно прыгнуть в глаза да и сообщить первому встречному, что эти решительно ничего не выражающие черты обличья, эти худые плечи, эта сутулая спина невысоко невзрачной и щупло непоказной его фигуры принадлежали, принадлежат и могут исключительно принадлежать уроженцу суровых скал да сосновых лесов пустынно неприступной и отдалённо глухой финляндской стороны.
Вообще, Андрей Вильгельмович был безобиднейшее и смиреннейшее существо из той безвредно бестолковой породы тихих и скромных людей, спешащих со всем и всегда тотчас же достоверно согласиться, даже и с внутренним ощущением собственной, чаще всего надуманно измышленной, вины.
Нельзя бы сказать, что судьба Андрея Вильгельмовича с самого начала складывалась несколько неудачливым и скверно несчастливым образом. Вовсе даже напротив — по окончании школы Андрею Вильгельмовичу посчастливилось поступить в военное училище (по интендантской части); пути, открывающиеся пред молоденьким (и уже тогда начинающим слегка полновато лысеть) лейтенантиком, казались привлекательно многообещающи, возможности — соблазнительно значительны.
К месту службы Андрей Вильгельмович прибыл уже будучи женатым человеком. Его прехорошенькая юная жена (лишь недавно вступившая в права владения сердцем, временем и достатком розовощёко самодовольного офицерика) обладала привлекательными качествами, присущими всем без исключения прехорошеньким жёнам (всем без исключения прехорошеньким жёнам этих самых молоденьких офицериков), а именно: качествами прелестно смешливой живости, играющего во взрослость девичьего кокетства, а также заносчивой наивности и очаровательно обольстительной глупости одновременно.
Андрей Вильгельмович был образцовым офицером, офицером службы тыла, у которого наличествующая данность всегда сходилась с цифирью ведомости (не больше и не меньше, но как раз с точностью до ничтожнейшей единицы). Видимо, отчасти этому способствовало его почти немецкое происхождение и, как следствие, выплывающие отсюда пунктуальная аккуратность, деспотизм корректной требовательности к служащим чином ниже и любовь к ригористическому правдоподобию ведущейся отчётливо крупным и правильным почерком ведомостной строки. Кроме того, Андрей Вильгельмович был совершенно несмыслен в делах предприимчивого хватовства и договорного делячества, в скользких делах ловкой сметливости и сомнительной безукоризненности, столь милых и близких лукавому сердцу среднестатистического славянина.
Иные из сокурсников Андрея Вильгельмовича, выпустившись одновременно с нашим героем, поддались искушению и исполняли службу, именно согласуясь с собственными соображениями праведной законности и нравственной чистоты категорий воровства и подлога. По службе эти бывшие однокурсники Андрея Вильгельмовича росли несравненно быстрее, добиваясь очередной звёздочки и выгодного перевода чуть ли не вдвое раньше против обыкновенного. Но карьера этих ранних капитанов и майоров, интендантов и начальников служб зачастую оканчивалась столь же скоропостижно неожиданным и горестно печальным образом, сколь начиналась головокружительно ярко и обнадёживающе блестяще. Оканчивалась, по обыкновению, немилостью сменившегося вдруг, нового, или неожиданно прозревшего старого начальства (начальства, ранее хорошо осведомлённого о расторопных наклонностях молодцеватого дельца, смотрящего сквозь пальцы на творческие затеи практикующей натуры и, кажется, даже потворствующего этим капитанам и майорам, интендантам и начальникам служб в рискованных и проворно находчивых оборотах служебной изворотливости).
Внезапным служебным расследованием, неожиданно и вдруг, вскрывалась бездна злоупотреблений, нарушений, а то и просто — фактов халатного небрежения и воровства. Карьера этих сокурсников оканчивалась в лучшем случае тихим и быстрым увольнением (изгнанием из армии) и холодным предубеждением всеобще глухого забвенья.
Однако не таков был наш Андрей Вильгельмович, он не поддался соблазну обманчиво быстрого карьерного роста и приятности начальственного благорасположения. Вернее, он был бы вовсе и не против ходить в некоей фаворе избранных любимцев, пользуясь всеми выгодами покровительственного снисхожденья, но некая немецкая приверженность его к буквалистически разумеемому порядку, правильности и пунктуальной точности той самой, почитаемой почти святой, исписываемой им же, Андреем Вильгельмовичем, ведомостной строки всецело и полно владела умом и убеждениями безукоризненно безупречного офицера.
Именно в это время в Андрее Вильгельмовиче проснулась маленькая слабость, проснулась вожделенная привязанность, почти любовь, к правильной отчётливости крупно и ровно исписываемых им букв и цифр. Он любил их всех, всех без исключения, каждая буква и цифра казались ему давними, дивными знакомыми и что-либо да и говорили пафосно возвышенной душе витиевато размечтавшегося тыловика. Все они, будто ровный строй послушных солдат, лишь ждали приказа, условного движения руки, изъявления его, Андрея Вильгельмовича, малейшей воли, чтобы, явившись во всей парадно торжественной красе идеального фрунта, открыть пред взорами проницательного полководца невиданнейшие картины, картины полные волнительнейших знаков и пленительнейших смыслов тайнописанья.
Так единица, в зависимости от канвы открывающегося Андрею Вильгельмовичу скрытного повествования, то представлялась грозным и неумолимо строгим часовым, стоящим на посту у старинного и мрачного особняка — угрюмо напыщенной заглавной буквы Д, либо же эта единица была бесценнейшим артефактом — искусно и вычурно кованым копьём в тяжёлых лапах надменно развернувшегося длинной шеей, страшного и чарующе обольстительного существа — стоящей рядом, прописанной каллиграфически безукоризненно, цифры два.
Оттого-то сердце Андрея Вильгельмовича, будто сердце невинного, чистого дитяти, радовалось каждой встрече со страницей (пусть самой ничтожно неказистой, измятой и никчёмно бездарной) ещё не прочтённого им меж строк, невиданного ранее и дотошно не изученного нового документа.
Ты можешь согласиться, мой читатель — не было ничего чрезвычайно исключительного в том, что меж сослуживцев Андрей Вильгельмович прослыл исключительным буквоедом, а за глаза к нему и вовсе надёжно и прочно прилепилось неприличнейшее прозванье, прозвание, которое добропорядочному автору, автору, любящему своего героя, вымолвить вслух, а тем более прописать печатным тихомолком несколько неловко и совестно... Ну да впрочем, что уж там... Сослуживцы за глаза, промеж собой, с несколько насмешливым пренебрежением именовали нашего Андрея Вильгельмовича — немчурой, или же и вовсе с презрением само собой разумеющегося превосходства — фашистом. Что, однако, отнюдь не подразумевало отмену со стороны ничего о том не подозревающего и кроткого Андрея Вильгельмовича по отношению к этим же самым лукавым своим сотоварищам — искренне дружеского благорасположения и приязни.
Но шло время, служба продвигалась вперёд, и Андрей Вильгельмович, тихо и в срок дослужившись до чина майора, получил давно присмотренное местечко зампотыла в небольшом курортном городке того же военного округа. В ведении Андрея Вильгельмовича оказалось несколько небольших пансионатов санаторного типа, проходящих по военному ведомству как лечебницы от разнообразнейших кишечно-пищеварительных недоразумений, нажитых скверной нервотрёпной службы, огрехами воинского рациона и чрезмерно усердным потреблением горячительных напитков, что вообще было отнюдь не редкостью для низшего, среднего, а часто что и высшего командного состава той армии, в которой посчастливилось служить нашему финну.
Надо бы ещё заметить в скобках, что сам процесс непробудно оглушительного потребления этих самых, исключительно вредоносных правильному пищеварению горячительных излишеств отнюдь не противоречил сложившимся в то время и в том обществе представлениям о мере допустимого и о пристойности этого самого допустимо возможного.
Служба стала походить на тихую, ничем невозмутимую жизнь какого-нибудь вовсе гражданского человека, даже лучше,— какого-нибудь чиновника районного масштаба. Дела шли само собою именно так, как им надлежало идти; об утренних и вечерних построениях, нарядах да прочей воинской строгости Андрей Вильгельмович вскоре и вовсе счастливо позабыл за полным отсутствием таковых; начальство, из высшего, поправить свой пищеварительный тонус не заявлялось вовсе (у него, у высшего, для того имелись специальные пансионаты да санатории куда более престижного и респектабельного вида) — самое большее, кто мог наведаться, так это какой-нибудь сизоносый подполковник, жалующийся на всё и вся, недовольный всем и вся и страдающий от постоянной мигрени, редкого стула, обжорства и ежевечернего пьянства. Немногочисленные сослуживцы, находясь в большинстве своём под началом именно Андрея Вильгельмовича, вполне искренне и добровольно спешили прислужиться своему новому начальнику, с любезной находчивостью простодушного верноподданничества, настойчиво и ярко, доказывая своё участливое рвение во многих, почти во всех, отправлениях не только служебного, но и частного порядка его, Андрея Вильгельмовича, существования.
Ежедневные мелкие подношения (курочкой, грибами, вареньями, разносолами, проводкой, рубероидом, краской, цыплятами и прегадко рыжим котёнком) уже не воспринимались как нечто из ряда вон выходящее, но, напротив, как само собой разумеющаяся обыденность, не принять которую почиталось чуть ли не обидой, чуть ли не демонстративно неуважительной крайностью со стороны неблагосклонно вскапризничавшего зампотыла.
Одним словом, среди этой провинциальной, благословенно забытой начальством и Господом Богом глуши Андрей Вильгельмович чувствовал себя неким полномочно всемогущим государем, неким чуть ли не отцом, чуть ли не добродетельным патриархом мирной и дружной семьи,— семьи приязненно симпатизирующих ему, услужливо и мелко подличающих перед ним подчинённых сослуживцев.
Впрочем, ещё одно, новое и чудное обстоятельство теперешнего его положения как-то неожиданно и случайно открылось перед взорами Андрея Вильгельмовича. Начальственная смётка настолько упрочилась в уверенно окрыленном, самомнейно укрепившемся духе его, что при чтении, составлении и сверке очередного служебного документа наш майор чувствовал в себе силы, способности да и непреодолимую потребность (о чём раньше он не смел даже и потаённейше возмечтать в сокровенно прытких, заветнейших мечтаниях своих),— потребность не только и не столько читать тайнопись открывающегося межстрочного повествованья, но самому расставлять парадный фрунт волнующе значимых, отобранных исключительно по его, Андрея Вильгельмовича, самовластному усмотрению букв и цифр.
