В Андрее Вильгельмовиче проснулся художник, быть может величайший, непревзойдённейший, невиданнейший до того в веках тысячелетней истории художник — по потрясающей новизне творческого прозрения, по остроте непредвзято отстранённого, смелого суждения, по увлекательной обнажённости заветно пленительнейших красот раздумчивого повествованья.
Ему было знакомо всё: неисповедимые тайны души и обширнейшие картины мирозданья, начертанья небесных сфер и линии земных судеб, бессистемная логика мысли и вздорная система поступка, непредсказуемая механика причины и безжалостная пружина следствия,— всё, всё, над чем некие любопытствующие доброхоты из беззатейно ограниченного человечьего племени ломают в веках себе да и иным другим, потворствующим им ротозеям, головы, всё это было открыто пред наивным, чистым и потому непритязательно отстранённым взглядом нашего майора.
Сообразуясь с этим своим сокровенно искушённейшим уверением в силе и опыте познанья, Андрей Вильгельмович начал творить. Вначале робко и несмело, тихо и почти неприметно он позволял себе лишь поменять в отдалённом, затёртом углу какого-нибудь незначительного документа что-то слишком нахально подбоченившуюся крикливую букву А на приветливо благообразную послушницу О, либо же неумно щетинящуюся колючим своим ежом литеру К на ловкую и бойко податливую, ласкающую взоры и услаждающую душу говорливую болтунью Л.
Вообще же, в толпе покорных его власти и прихоти печатных знаков образовалась немногочисленная, но особая партия избранных любимцев, партия символов, наиболее часто упоминающихся в письме межстрочного повествованья, фаворитно приближённых его, Андрея Вильгельмовича, благосклонно вообразительному вниманию и покровительственно утешенному милованью. Остальная же алфавитная масса была оттеснена в разряд иногда необходимых по смысловому звучанию, но низких по статутному своему положению (менее желанно достойных упоминания на письме) подданных.
Со временем, впрочем, маленькие успехи скрытного его творчества перестали удовлетворять величию масштабов оригинально разворачивающегося и неуёмно взрастающего гения. Андрей Вильгельмович жаждал большего, был способен к большему и, главное, был готов к большему. Картины, рисовавшиеся пред его взорами, были пленительно прекрасны, образы — соблазнительно затейливы, и оттого воодушевлённый замыслом всё новых и новых сказочных сюжетов, фантасмагорических видений и поучительных иносказаний он стремился передать их на письме во всей вдохновенно-необузданной, буйной красоте первозданного созданья.
Целые вязи, на первый взгляд, ничего не значащих букв и цифр начали, к неописуемому восторгу и тайному удовольствию Андрея Вильгельмовича, начали выстраиваться на полупустом пространстве уныло смиреннейшей ведомственной строки. Сомкнуто ровными, плотными рядами эти буквы и цифры, сливаясь и поглощая в себе (вербуя в свою бесчисленную рать) исконно законную цифирь документа, образовывали тот самый парадно торжественный, витийственный фрунт вообразительного повествованья. Возможно ли себе представить ликование самодеятельного автора, заслышавшего впервой, ощутившего в полную силу правильную податливость послушно звучащих письменных знаков?!
Заметим и то — малопонятная неожиданность этих пиитически проникновенных писаний была бы невдомёк лишь тебе, простодушный мой читатель. Андрей Вильгельмович мог растолковать суть написанного с любого, самым случайным образом выбранного места любого же, самого что ни на есть незначительного и заваляще ничтожнейшего документа, прошедшего через его руки.
О скорбь моей души! О грусть! О печаль! Сердечная, неизбывно проникновенная печаль повествованья!
Само собой разумеется, что творческие свершения Андрея Вильгельмовича не могли долгое время оставаться незамеченными. Среди ближайшего окружения любого из человеков неизменно найдётся некий добросовестнейший доброжелатель, некий сокровенно незаменимейший приятель, который всегда будет рад прислужиться ближнему и вполне по-дружески, добровольно и простодушно укажет драгоценному своему сотоварищу, ближайшему его окружению да и просто всему свету на любую ничтожнейшую оплошность, на малейшую и незаметнейшую скверность, которую неведомо каким образом, неизвестно какими путями этот разлюбезный доброжелатель самым подробнейшим манером разузнает, разнюхает да и выведет наружу. Нет даже такого, утаиваемого по умолчанию, отчаянно скрываемого факта, которого бы не проник любознательно благожелательнейший взгляд этого, впрочем, достойного человека.
Кроме того, ещё вовсе не редкость особый, тщеславно беспокойный род людей, главный акцент существования которых, чудно показательный, значимый акцент существования, сводится всегда, везде и единственно к осуществлению потаённо заветнейшего, усильно лелеемого и издавна внушаемого в себе желания, кажется, основного желания всей их целеустремлённейшей жизни,— неистового желания славы. Оттого-то вся суть помыслов, чаяний и надежд неугомонных соискателей этой самой, капризно неуловимой и непостоянной славы извечно сводится к одному — поиску всеми возможно доступными путями хоть какого-либо рода нарочитой популярности.
Именно для таинственно священнодейственного (в их глазах) прикосновения к передаваемой из уст в уста наушной известности, пусть даже самой захудалой и никчёмно вздорной, эти люди готовы на всё — как на невиданно жертвенное самоотречение в свершеньях беспримерно высочайшего героизма, так и на самобытно оригинальнейшую низость неслыханно омерзительнейших и гнуснейших деяний. Причём этим людям, по их любви к славе, вовсе даже безразлично, чем именно прозвучит, что именно обозначит их имя в последующих преданьях слуха и соблазна.
Андрей Вильгельмович также в свою очередь мог бы (и имел бы на то всю бесспорную серьёзность оснований), сердобольно сетуя и жестокосердно негодуя, вспомнить некоего предостойно добрейшего человека, некоего разлюбезнейшего доброжелателя, некоего бывшего своего сослуживца, некоего капитана, который формально, по чину службы, будучи под непосредственным началом нашего маиора, будучи несколько младше и по годам, тем не менее был принят самим Андреем Вильгельмовичем с подобающим великодушием благоволивого наставничества — а именно: добродушно приязненно и открыто. Капитан был вхож в дом Андрея Вильгельмовича, пользовался всеми правами чуть не доверенного приятеля Андрея Вильгельмовича и по покладистому снисхожденью его, Андрея Вильгельмовича, дружеского благорасположения был поставлен чуть ли не на равную ступень, занимал статусное положение едва ли не равного ему сотоварища. Старшинство Андрея Вильгельмовича лишь изредка выказывалось в ласкательстве покровительственного поощрения и дружестве товарищеской же его опеки.
Однако уже очень скоро Андрею Вильгельмовичу с очевидной долей ярко прочувствованного, негодующего сожаленья пришлось горько раскаяться в своей беспечальной открытости и самонадеянно излишней доверчивости.
Капитан, заприметив творческие посягательства Андрея Вильгельмовича на многострадальную строку внутриведомственного документа, по-дружески (незамедлительно и вдруг) решил прислужиться старшему своему сотоварищу и вполне добросовестно да подробно указал вышестоящему начальству на факты безусловно гениальнейших поползновений новоявленного мастера пера. Кроме того, будучи по природе своей человеком ищущим знаков скандальной знаменитости, будучи неугомонным соискателем той самой неуловимо привлекательной и капризно показательной славы, а также будучи разбитным малым безупречно привлекательной наружности и безусловно неосновательных нравственных начал, злосчастный капитан почитал чуть ли не долгом, чуть ли не святейшей обязанностью своею попытаться обольстить прехорошенькую жену своего неосторожно снисходительного наставника.
План соблазнения удался и вполне; кроме того, именно по настоянию капитана любовная интрижка получила широчайшую, насколько это было возможно, известность и распространение. Чтобы получить больший эффект яркозвучной фабульности и историйной занимательности, крикливый эффект новостной затейливости и сентиментальной значимости, капитан сделал всё возможное для как можно более скандального и громкого расторжения брака начальственного рогоносца. В свою очередь, чтобы возыметь как можно скорейшую наглядность этих самых эффектов, слащавых эффектов куртуазного жеманства и делано пикантного романтизма, негодяй, после доноса получивший должность отстранённого своего патрона, с незамедлительной решимостью благороднейшего человека весьма самоотверженно и поспешно женился на прехорошенькой и простодушно глупой своей пассии. Вскоре, с очередным переводом по службе, новоиспечённая пара и вовсе навсегда исчезла из вида несчастного Андрея Вильгельмовича.
Изгнанный из армии, утративший былое положение, всеми покинутый и забытый Андрей Вильгельмович оказался совершенно один в беспамятстве скорбного и безысходно бедственного своего положения. Даже фигура его с этого времени приняла какое-то выражение покорной забитости и робкого смирения пред отвернувшейся от него, капризно неблагодарной и взбалмошно эгоистичной изменщицей судьбой. Худые плечи и сутулая спина невысоко невзрачной и щупло непоказной фигуры именно с этого времени стали... стали как-то по-особому, именно, сутулы и худы. Печать самодовольного покоя и мирволивого удовлетворения, ранее столь счастливо, уютно и казалось навсегда поселившаяся на безмятежно округлившемся и важно начальственном его обличье, выказывающаяся в гордыне уверенно развёрнутых и приподнятых плеч, в приятно-пружинной красоте самолюбованно подтянутой осанки, в аккуратной, нарочито показной примятости безупречно чистого кителя, в тщеславном блеске строго отточенных погонных звёздочек,— одним словом, всё это сменилось начертаньем обречённой безысходности да выражением равнодушно невыразительной грусти и скучной отрешённости одновременно.
О горесть! о горесть многостранично многострадальнейшего повествованья! О горечь строк, горечь многословно разноречивейших чувствий!
Ты верно весьма удивишься, мой читатель, узнав, кого же в первую голову винил мой Андрей Вильгельмович во всех тех бесчисленных и неслыханных деяниях, кои произошли с ним в весьма короткое время, во всём том скверном, огорчительно недостойном и печальном, что невероятнейшим образом изменило самую суть его существования. Во всех этих бедственных недоразумениях и скорбно вопиющих несправедливостях несчастный майор винил отнюдь не себя, не легкомысленно прехорошенькую свою супругу и даже не подлого и злонамеренно дерзкого подчинённого своего сослуживца...
Во всех ужасных испытаниях неприкаянно горестной своей судьбины Андрею Вильгельмовичу достало сообразительной находчивости обвинять... обвинять ранее служившие верой и правдой, умозрительно ласкаемые и лелеемо
