персоны, чувствуя возвышенный задор нахального удальства и собственноразумеемого достоинства — неспешным, ровным манером удалялся прочь, будто напрочь не понимая святотатственнейшей скверны противоправно преступнейшего своего поступка. Червь был немедленно отловлен да и пренеделикатнейшим образом помещён меж большого и указательного пальцев замёрзло синюшной сантехниковой руки...
Ещё мгновение — и извиваться бы ему на крючке, привлекая взоры томно любопытствующих карпов да карасей. Но червь... И куда только подевалась неспешная ровность самомнейно значимого телодвиженья да достойномолчаливая представительность величавой осанки?.. Вёртко упругий червь, проявляя чудеса гимнастического эквилибризма, так и пытался выскользнуть вон из руки неопытного рыбака... однако Андрей Вильгельмович с терпеливым настоянием закоренелого педанта продолжал удерживать беглеца.
И лишь одно никак не удавалось дотошному сантехнику — поднести жало крючка к склизко раскормленному телу упрямого строптивца да и вонзить его именно туда, куда по совету Ростислава Ивановича должно было бы его вонзать,— лишь только случайным образом, на миг, посчастливилось приблизиться и даже приложить уже крючок к тому самому обговорено положенному месту, как червь, сильно дёрнувшись, в очередное вывернулся вбок да и, оцарапавшись об отточие жала, отчаянным невероятием развернулся к рыбаку...
Гнев... бешенство гнева... ярость и бешенство гнева... негодование и презрение, выражение непередаваемо изысканного отвращения (как будто червь с высоты своего шестисантиметрового роста с лишком смотрел на нечто ничтожнейше мелкое, негодно сквернейшее, на какую-нибудь и вовсе пренедостойнейшего вида блоху или вошь, мерзость и дрянь),— всё это явственно читалось на гладко закруглённой, закровавленной морде дородно развитого представителя сановитой червячной расы. Казалось, ещё мгновение, и червь, багровея раздувшейся шеей, промолвит увещевательно грозным, беспощадным тоном начальника какого-нибудь замухрыжно захудалого ЖЭКа: "Экий ты, Андрей Вильгельмович, премерзостнейший мерзавец, шельма и дрянь!"... И только опытный, отменно опытный наблюдатель, съевший не только собаку, а даже, пожалуй, что и целый воз крупно-кристальной соли на чтении потаённейших движений скрытной натуры, и только вот этот высоко умудрённый бесценным своим опытом наблюдатель смог бы заметить где-то там, в углу грозно нахмуренных червячьих глаз, дрожащий отблеск совершенно, казалось бы, неожиданного к упоминанью, совершенно, казалось бы, постыднейшего чувства... постыднейше низменный порыв отчаянно животного ужаса и страха.
Растерявшись, а отчасти и испугавшись, Андрей Вильгельмович выпустил червяка из своих закоченевших рук и оторопело наблюдал, как оскорблённо негодующий червь, полный спесиво гордынной вальяжности и достоинства, неспешно удаляется прочь...
У Ростислава Ивановича начался нешуточный клёв — поплавок, ещё мгновение тому назад недвижимо красовавшийся на мертвенно холодном полотне водной глади, вдруг мелко вздрагивал, начинал дрожать, подпрыгивать, пускать вокруг себя мелкие круги — чаще, чаще, ещё чаще против прежнего и, наконец, влекомый неведомой силой, резко и быстро нырял куда-то вглубь и вбок, предвещая зазевавшемуся рыбаку заветно желанную удачу незнаемого улова.
Андрей Вильгельмович с прискорбным увлечением стороннего наблюдателя следил за рыбацким торжеством удачливого своего сотоварища, однако ему было совестно сознаться в собственной неловкости да и попросить у Ростислава Ивановича хотя бы пару-тройку тех самых полнощёко откормленных красавцев-червей... Хотя, положим, Ростислав Иванович безусловно и смилостивился бы над оплошавшим своим компаньоном, но в голову раздосадовано огорчённого финна невероятнейшим роем незвано мысленных соображений взошло...
И Бог его знает, что тогда пригрезилось Андрею Вильгельмовичу — скажу больше, автор вовсе даже и не обязан подробно наперечёт знать мыслительно потаеннейшие порывы своего героя, затем что они, эти порывы, как правило, у всякого рассуждающего сантехника имеют суть характер непостоянный, изменчиво капризный и скверный и очень часто напрямую зависят от непостоянных же обстоятельств оказии, места и времени.
Только об одном (как вскоре поймёт достопочтеннейший читатель — наиважнейшем для дальнейшего повествования) мы можем говорить с почти полным уверением достоверного знания: именно здесь Андрею Вильгельмовичу, вначале намёком робкого соображения, туманно и неясно, как бы невзначай, подумалось, что неплохо было бы заняться (исключительно для достаточности персонально личностного рыбацкого потребленья), — заняться по примеру престарелого селекционера, собственно, разведением полнощёко изысканных и вёртких красавцев червячного рода. Выгоды, явственно и живо рисовавшиеся Андрею Вильгельмовичу, были несомненны, затраты — очевидно ничтожны и счастливо уменьшались до размера сущебездельно обнадёживающего слова "мелочь".
Неожиданная эта мысль настолько увлекла и воодушевлённо заполонила растроганное воображение начинающего рыбака, что он уже готов был позабыть (а позабыв, даже что и простить) и промозглый холод утра, и собственную свою оплошность, и неблагодарно своевольное бесчестье червяков, и, возможно, впечатляющий взоры и самое душу, завидно обильный и счастливо многообещающий клёв своего компаньона.
Ничто не вечно, но, напротив, всё скоротечно и неизбежно преходяще. Минул без следа и достопамятно значимый день злополучной рыбалки. Радостно окрылённый Ростислав Иванович, однако же, всё никак не мог взять в толк, отчего у Андрея Вильгельмовича выловленных карасей оказалось двое против его двадцати трёх, а молоденьких трёхсотграммовых карпиков и вовсе ни одного. Но лиха беда начало — сам Андрей Вильгельмович остался весьма доволен этим днём, его началом, уловом и лишь мечтательно воздыхал о вероятно будущих экспедициях (что безусловно обличает в нём натуру прирождённо истого рыбака) и о специально взращённых для этих экспедиций пятисантиметрово зрелых экземплярах червей-красавцев.
Однако же для выращивания этих красавцев необходимо было одно пренепременнейшее условие — был необходим пусть маленький, ничтожный, но всё же некоторый участок земли; причём отыскать этот пусть заброшенный, бесполезный и никому не нужный участок надо было именно в городке, где счастливо проживал наш сантехник, и даже по возможности чем ближе к его жилищу. Дачный участок не подходил по одной простейшей, но весьма важной причине — не появляясь на даче по пять-шесть дней, Андрей Вильгельмович справедливо и не без основания полагал, что за отсутствием ежедневно бдительнейшего отеческого контроля, его черви могут быть подвергнуты акту бессовестнейшего насилия, а именно — акту изъятия каким-либо первым, случайно подвернувшимся, страсть как охочим до рыбалки и чужого добра дачником.
Проведши на даче долгобессонно ужасную ночь (в неотступных и навязчивых мечтаниях своих о червяках, рыбалке, изменчески непостоянной и горестной юдоли, недостаточности слесарского дохода, убогости слесарского же инструмента, сломанной ножке кухонного табурета, жирных карасях и гигантских карпах, Ростиславе Ивановиче с поразительной удачливостью его в искусстве рыболовли и соблазнительной увёртливостью витийственного увещеванья), уже на следующее утро, невыспанный и разбитый, Андрей Вильгельмович садился в переполненную маршрутку. Эта довольно потрёпанная маршрутка ежедневно, в определённо обусловленный час, курсировала между дачным посёлком и небольшим курортным городком, где проживал наш кроткий финн.
Маршрутка с потёрто засиженными сиденьями неопределённого цвета была переполнена отъезжавшими после выходных дачниками. Было душно, сильно пахло укропом, свежими огурцами, цветами, землёй... и ещё, непреодолимо навязчиво и скверно, чем-то знакомо тошнотворным и приторно сладким, мутящим разум и вызывающим непередаваемый эффект неизбывного отвращенья. Андрею Вильгельмовичу показался на удивление знакомым этот запах, однако он не мог тут же, сразу и вдруг припомнить, где именно слыхивал его ещё совсем недавно...
Заплатив за проезд, Андрей Вильгельмович, дабы найти незанятое место, начал осторожно продвигаться вглубь салона. Эту невольную осторожность передвижения заранее предполагало изрядное количество ног, сумок и кульков всех размеров и расцветок, выставленных в проходе. К тому же, неожиданно для себя, Андрей Вильгельмович также заметил пять или шесть похоронных венков, прислонившихся среди этого великого разнообразия загораживающего проход скарба.
Чтобы не задеть сейчас разноречиво пределикатнейших чувствий вельми богобоязненного читателя мы не будем уточнять с беспардонно пристрастной настоятельностью, зачем, куда и, главное, кому были предуготовлены эти печальные предметы прощально обрядового назначения. Скорбь, во всяком случае, имеет право на таинство недомолвки и почтение умолчанья.
Наконец приблизительно посередине салона наш финн заметил одно оставшееся ещё незанятым место. Мирно примостившись на потёрто изломанной седушке, Андрей Вильгельмович невольно начал осматриваться. На удивление, среди отъезжавших дачников сидели всё незнакомые ему люди, и оттого с некоторым ожиданьем любопытства наш герой начал всматриваться в лица окружающих, ища, быть может, расположения приязни и некоторого призыва добрососедственного общенья в случайно кратковременных своих попутчиках. Но лица этих сидящих в маршрутке людей не выражали ничего кроме суровой безразличности и холодно неприступной важности, как-будто бы наш сантехник зашёл по какой-либо надобности в бухгалтерию и, тихо присев край стульчика, робко ожидал, когда кто-либо из бухгалтерствующих небожителей обратит на него хоть какую-либо толику наименьшего внимания да и соизволит выдать необходимейшую ему, Андрею Вильгельмовичу, ничтожнейшую справку или подтвердительную записку.
Таковое настроение соседствующей публики несколько обескуражило и может даже больше — озадачило растерявшегося сантехника. Впрочем, холод неприступности Андрей Вильгельмович охотно и вполне извиняюще отнёс на счёт трагичности драматического момента и слишком глубоких переживаний везущих венки дачников. Совершенно успокоенный этой своей находчивой догадливостью Андрей Вильгельмович заинтересованно взглянул на соседа у окна.
Это был довольно крупный, статный мужчина давно не юношеских лет и отменно пристойной, соответствующей этим летам, наружности. Подчёркнутую пристойность его выдающейся наружности выгодно акцентировал безукоризненно подогнанный под формы дородного телосложения (и оттого выглядевший несколько мешковатым) костюм неожиданно землистого оттенка. Однако даже и самая эта мешковатость костюма смотрелась вполне солидно и презентабельно уместно. На шее представительного господина красовался, несмотря даже на несчастие царящей в салоне изнуряющей духоты, красовался
