расположившись на привычно начальственном кресле, преисполненный напыщенной важности и официозно возвышенной серьёзности, сидел... сидел уже преотлично нам знакомый червяк! Да, да! тот самый шестисантиметрово развитой представитель гордовито червячного рода в суровой неприступности начальствующей особы сидел просто пред Андреем Вильгельмовичем!.. И даже на гладко закруглённом его обличье изобличительным тавром виднелся ещё след недавней царапины. Но, что удивительно, это гладко закруглённое обличье со следами приснопамятной, не вовсе зажившей царапины, неторопливо посёрбывая переслащённый чай, не обращало на появившегося в дверях Андрея Вильгельмовича хоть сколько-нибудь заинтересованного внимания и, казалось, было совершеннейшим образом занято чем-то исключительно своим...
Андрей Вильгельмович растерялся. Червь был чрезвычайно, что называется невообразимо, чертовски, важен и неприступен... Шельмец, очевидно, понимал все выгоды своего теперешнего положения и бессовестнейшим образом пользовался им. Но, согласитесь, обращаться к червяку, пусть даже и шестисантиметрово развитому червяку, а уж тем более иметь дело с ним как с начальником по землеустройсту, с чиновником, находящимся на государственной службе, да ещё и непосредственно при исполнении... но его кабинет, престрого почтеннейшая, сурового вида секретарша, фотографический портрет за спиною...
Наконец нетерпеливый чиновник прервал молчание:
— Давайте, что там у вас.
Андрей Вильгельмович, оробело подошед, вручил ему свои заветные листочки...
Я надеюсь объяснить, фигурально анализируя, некий апломб логического соображения, условную рефлексию чиновного червя? Даже больше, я надеюсь предсказать изворотливость его мысли, причинно-следственную связь мотива, побуждения и поступка? Я надеюсь открыть, открыть и прикоснуться к заветнейше сокровенным, условно таинственнейшим струнам его непредсказуемой души? А что как нет этих легкоранимых, чувствительнейших струн? А что как нет и самой души?..
Всеволод Владимирович, бегло скользнув взглядом по листочкам представленного документа, нахмурился, надуманно скривился да и прописал нетерпеливо размашистой, начальнической рукой короткое резюме: "В просьбе гражданина Гули А. В. о предоставлении ему в бессрочно хозяйственное пользование земельного участка по адресу такому-то, отказать, ввиду недостаточной обоснованности предоставленных к тому изъяснительно-причинных обстоятельств. Дата. Подпись."
Вполне довольный собой и тою решительностью, с которой он прописал это "обстоятельств", начальник по землеустройству небрежно откинул по направлению к назойливому просителю теперь уже бесполезные листочки. С удальством крючкотворного виртуоза он наблюдал озадаченно расстроенное лицо неосторожно затесавшегося к нему на приём недогадливого гражданина. Всеволоду Владимировичу была приятна эта минута. Внутренне гордясь той властью, которая была в его руках, заключалась в коротком прикосновении к бумаге его пера, он исподтиха, с неизъясненным наслаждением наблюдал теперь за произведённым эффектом растерянного опустошенья и замешательства...
Андрей Вильгельмович совершеннейше потерянно-недоуменным взглядом уставился на лежащие перед ним листочки... Червь... Негодный, гнусный червь... вершил его судьбою, решал счастие его судьбы...
"Обстоятельств... недостаточной обоснованности обстоятельств",— мерзкая изворотливость изуверски изощрённых и лживо бесстыдных букв и цифр, тех самых изменчески подлейших да предательски пренегоднейших букв и цифр, виновников вопиюще прискорбнейших несправедливостей его горестной судьбины, бросилась ему в очи. Да, да, те самые буквы и цифры, призванные служить заветно пленительнейшим красотам мирозданья, высоким идеалам гармонии, добра и совершенства, низко пресмыкались пред едва ли шестисантиметровым, бесчестно нахальным и осклизко располнелым червячным ничтожеством.
Кровь бросилась к голове. Гримаса брезгливости и гадливого отвращения до неузнаваемости исказила обличье потрясённого сантехника. Гнев, праведный гнев отмщенья, овладел Андреем Вильгельмовичем... до боли сдавил горло Андрея Вильгельмовича... страшной пружиной сжал сутулое, щуплое тело Андрея Вильгельмовича... схватив первый попавшийся под руки стул, он что есть силы запустил им в червя:
— А-а-а... на! — весьма красноречиво, доходчиво и ярко завопил не в меру разошедшийся Андрей Вильгельмович.
— А-а-а... на! — и второй стул по не поддающейся математическому анализу траектории полетел в направлении изумлённо перепуганного и ловко увернувшегося Всеволода Владимировича, вернее, в том направлении, где он до того момента имел честь находиться (начальник по землеустройству весьма своевременно и прытко успел ретировать своё дородно развитое тело в тесное пространство подстольного укрытия). Причудливо перевернувшись в воздухе, стул угодил в погрудное изображение президента. Рамочный фотошоп самого важного и первого чиновника со звоном обрушился на пол, причём, именно падая, до того глумливо ухмылявшееся, надменное и хитро закругленное рыльце червя-президента необъяснимо таинственнейшим образом успело изобразить постыднейший порыв отчаянно малодушного, почти животного ужаса и страха...
— А-а-а, на! — но в третий раз запустить стулом Андрею Вильгельмовичу не дали кинувшиеся к нему Софья Павловна да подоспевший на шум дежуривший в муниципальном совете полицейский. Андрей Вильгельмович был схвачен, пренемилосерднейшим образом (невзирая на уважительность пожиловозрастно почтенного его положения), пренемилосерднейшим образом скручен да и доставлен в ближайшее отделение.
Вскоре после того Андрей Вильгельмович был направлен на медицинское освидетельствование, где местные эскулапы от досудебной медицины вынесли блестяще безукоризненный, безапелляционный и не подлежащий даже малейшей доле сомнения вердикт о его неблагонадёжно-психиатрической несостоятельности. Тотчас же Андрей Вильгельмович был весьма попечительно отправлен на некоторый термин проживания в одно из тех медицинских учреждений, где лечебные процедуры носят исключительно принудительный, обязательный характер и проводятся под неусыпным надзором страсть как охочих до тесных дружеских объятий, всеслышащих и всевидящих дюжих санитаров.
Выйдя из лечебницы, нельзя бы сказать, что наш бедный Андрей Вильгельмович уж очень особенным образом изменился. Пожалуй, лишь одно, худые плечи и сутулая спина невысоко невзрачной и щупло непоказной его фигуры приобрели ещё большее выражение печально раздумчивого унынья и огорчительно престарелого смирения, приобрели ещё большую, сильнейшую печать покорной забитости и робкого безмолвья.
Мысль о рыбалке, начисто и навсегда выветрившись из головы, не оживляла больше финна радостной неизвестностью ожиданья. Напротив, окончательно горестное соображение мира и людей, его окружавших, казалось прочной закавыкой засело в расстроенном рассудке несчастного Андрея Вильгельмовича. И это, неосторожно открывшееся ему величайше ужаснейшее значение мира (этого мира) и людей (этих людей) настолько поразило воображение, настолько огорошило откровением цинически беспощадной своей новизны, что потрясённый Андрей Вильгельмович отныне с безутешной скорбью равнодушного отвращения взирал на всё предстоящее его взорам.
Горько' ему казалось небо, нависшее над его головой, и горьким хлеб, который он ел, и горек самый воздух, которым он дышал. Как замочных дел мастер, познав все тончайше хитроумные таинства своего мастерства, совершеннейшим образом разочаровывается в надёжной прочности любого из сложенных когда-либо замков и запоров, как набивший на виршевании руку поэт видит в воздушно ветреных творениях своих да сердобольных собратьев по перу одну лишь натянутую условность гримасы, жеманства и позы, так Андрей Вильгельмович, познав скрытные пружины мироустройства, только ахнул и поперхнулся, с безутешным негодованием видя, что этим приземлённо ничтожнейшим миром правит проклятый и неистребимо пошлейший, мерзкий и недостойно вознёсшийся род червей, что всякий из человеков, напротив того, желал бы попасть в этот сановитый род червячной расы, что подл и мелок человек, что гнусны дела его и помыслы...
Впрочем, ещё об одном, маленьком происшествии, случившемся с нашим одиноко отрешённым финном, я хотел бы поведать благосклонно терпеливому читателю. Однажды, после ливневого летнего дождя, когда солнце, разлившись в безграничье радостного своего торжества, блистало чистым своим ликом в зерцалах свежих луж, в дождевой росе влажно пресыщенных и ликующих трав, кустов, деревьев и, вообще — везде, везде, куда только могло достать своим благодатно ласкающим лучом, Андрею Вильгельмовичу случилось спасти из лужи тонущего червяка. Это был ничем не примечательный, самый обыкновеннейший земляной червь среднего, а скорее можно даже сказать, что и мелкого размера. Вообще же, в тех краях черви представляли особенную редкость... то ли почва, её состав, был по-особому неподходяще противен тонкой организации червячьей натуры, то ли черви тех земель отличались от своих собратьев пугливо догадливой сообразительностью скрытного мастерства...
Но как бы там ни было, аккуратно взяв несостоявшегося утопленника меж большим у указательным пальцами, Андрей Вильгельмович тихонько присел с ним на стоявшей неподалёку лавочке. Поблизости никого не было, а если бы кто и был, то уж точно не обратил бы внимания на полоумно собеседующего с собой сантехника, скрюченно присевшего край ветхой лавчонки. Откровенно, я не знаю отчего, но именно в этом неразвито ещё маломерном, несчастном червяке Андрею Вильгельмовичу привиделся потомок того, печально знаменательного, грозно значимого для него червяка Вирина Всеволода Владимировича. Душевно соболезнуя полуутопленнику, Андрей Вильгельмович завёл с ним собеседованье. Он говорил о всём недавно открывшемся ему, потрясшем его... о мерзости и дряни, о негодности и ужасе, об отвратной скверности и бесчестье... о всём, о всём, в чём по собственному своему, бессомненно верному, открывшемуся с беспощадным откровеньем знанию он был уверен и знал... Он знал, он точно, отлично знал, насколько виновны они, чиновно осклизлые, извратившие суть самого простого и верного, лживо юродствующие черви.
Андрей Вильгельмович говорил долго и успешно... пока червь, надёжно удерживаемый меж большим и указательным пальцами, горестно не всплакнул искреннейшими, покаянно чистейшими слезами. Андрею Вильгельмовичу жаль стало плачущего червяка, и он отпустил его в благословенное великолепие древоподобно высокой, влажной и густой травы...
06. 12. 2017
