Макар Троичанин
Улыбка
Рассказ
-1-
«Ну, вот», - он, облегчённо отдувшись, вздохнул, - «ещё пару лёгких мазков, и очередной живописный шедевр готов». Что это шедевр, сомнений не было: всё, что он создавал до сих пор, относилось к этому разряду, что бы ни говорили и как бы ни злословили завистливые соратники, бездарно пачкающие забелённые ясным белым цветом серые холсты. Осталось чуть-чуток подправить губы, чтобы заиграла на них джокондовская усмешка, задающая затаённый, загадочный тон всему портрету ничем не примечательной в жизни девицы, не чующей недорослым щенячьим нюхом, что быть ей в скором времени знаменитостью наряду с «Незнакомкой» Крамского. Нет никакого сомнения, что портрет незнакомой русской девушки будет в беспроигрышном фаворе на любой выставке, за него будут драться продавцы-ценители и коллекционеры, и не раз придётся подумать прежде, чем расстаться с изрядной частицей души художника. И так всегда: он трудно расставался со своими детищами, всячески оттягивая их завершение, стараясь что-то ещё подправить, чем-то усилить заложенную в них мысль, с духовным скрежетом отрывая от себя вполне готовые вещи, подобно любящим родителям, которые не могут никак расстаться с болезненно любимыми великовозрастными чадами, нуждающимися, по мнению старших, в повседневной родительской заботе и мудрой направленности. Господи, только бы не испортить последними лишними мазками шедевра, от тайны которого так трудно освободиться. Уж какой день он бился-маялся над неподдающимся изгибом губ и никак не мог добиться желаемой выразительности в улыбке, которая бы осветила всё лицо, весь портрет. Улыбка смахивала на улыбочку и не получалась такой, как он хотел – ласково-затаённой. Не помогали и придуманные маленькие лукавые чуть заметные ямочки, удобно разместившиеся на кончиках почти не тронутых улыбкой полных девичьих губ, ещё не отвердевших от женских таинств. Портретная дева будто ехидно насмехалась над его безуспешными потугами, и он, в бессильной ярости в какой уже раз замазывая неподдающиеся губы, клял себя за бездарность, ловя порой на безутешной мысли, что не знает и сам, чего хочет, чем старается одухотворить простецкое девчачье лицо, чтобы оно осветилось интеллектуальным аристократизмом. Чтобы улыбка одновременно и манила и небрежно отталкивала, обещала и непреодолимо отвергала, дарила нежность и хранила неприступную гордость, таила что-то запретное, внеземное, что хотелось бы выведать, познать, чтобы была в ней ласка молодости и мудрость жизни, чтобы… да разве можно такое, и всё разом, изобразить? Однако, Леонардо смог! А может, знаменитая улыбка, не разгаданная до сих пор, получилась у него случайно? Он, может, и сам удивился получившемуся? Повторить невозможно. Нельзя такое изобразить разумом, будь ты хоть трижды профессионалом и лауреатом, и даже сердцем, если оно зажато, обросло обыденщиной. Надо ждать, когда освободится, ловить миг озарения, когда сердце, душа и разум станут триедины, когда рукой с кистью будет править любовь к изображаемой натуре, когда художник превратится в частицу её. Не зря же ему кажется, что в готовых портретах он сам незримо выглядывает из-за плеча модели. Раньше, когда сердце было отзывчивее, душа восприимчивее, а разум – чище, всё получалось с полувзгляда, а теперь, с годами, даже нормальную улыбку изобразить не может!
Он с ненавистью взглянул на случайную натурщицу, по непонятному наитию подобранную на последней выставке, где она, приподняв нижнюю губу и нахмурившись так, что длинные ресницы почти прикрыли глаза, что-то усердно чиркала в блокнотике, стоя у последнего его шедевра. Что-то зацепило душу, и, подойдя поинтересоваться, что она нашла паскудного в его мазке, он неожиданно для себя, увидев настоящее красивое русское лицо, украшенное настоящей русской золотистой косой, предложил мыслящей экскурсантке позировать для портрета. И она, не кочевряжась, не манерничая, не спрашивая об условиях, очевидно, узнав художника, сразу согласилась. И вот они уже неделю работают, сосредоточенно и молча. Он вообще не любил отвлекающих разговоров во время работы, а она, вероятно, не решалась отвлекать художника никчемной болтовнёй и даже ни разу не взглянула на рождающийся портрет. Теперь вот, после незаметно пролетевшего томительного дня, вольготно развалилась в мягком кресле у окна, на подоконнике которого умирала в сине-белой вазе красная роза, и с забывчивым дремотным наслаждением растянула красно-пухлогубый ротище в довольной дремотной улыбке, и было в той улыбке столько отвратного, животного, что он с отвращением поморщился, уловив себя на горькой мысли, что далёк в шедевральном замысле от реалий, и шедевра, вероятно, не получится, а случится очередной портретик заурядной девахи, бесстыдно гордящейся прелестями женского естества.
- О чём мысли?
Она выправилась, пригладила-собрала распустившуюся косу, спрятав золотистый сноп за спину.
- Да уж не о вечном, - ответила задиристо, как отвечают молодые, особенно с прерванного сна, пойманные на какой-то нечаянной слабости. – Доберусь до хлева, наварю пельмешей, наемся до отвала и – спатеньки, - ещё потянулась сладко, съехав задом на край кресла и бесстыдно выпятив полную плотную грудь. – Завтра надо с ранья быть в институте на целый день, так что, скорее всего, больше не приеду, кончайте без меня, тем более, вам и кончать-то всего ничего. – Она не понимала, не могла понять узким прямолинейным умишком, что для художника конец всё равно, что начало, и даже нервнее. Он тоже почувствовал, что голоден, вспомнив, что промаялись они безотрывно весь день, убит он зря, и скорого конца творческому мастерству не предвидится.
- Пожалуй, и я бы не отказался от пельмешей, но в этом доме, - он огорчённо развёл руки, - такая плебейская пища не водится, - и, чувствуя небольшую вину, предложил: - А давай пошамаем тем, что есть у меня? Приятного вкуса не обещаю, но килокалорий хватит с избытком. – Подошёл к холодильнику в углу, заглянул внутрь. – Навалом! Арабику покрепче сварганим, а заодно и познакомимся, наконец, поближе, а то я, признаться к стыду, уже запамятовал даже, как тебя зовут.
- Софьей, - улыбнулась русская девушка. – В простонародьи – Соней. - «В точку!» - подумал про себя.
- Ну, как? И мотаться тебе на долгой электричке, а потом в холодном автобусе, не надо. Поужинаем, поболтаем, я уйду, а ты вались на диван за ширмой и кемарь до утра всласть. Никто сюда не ходит, никто не помешает, можешь запереться для надёжности. А поутрянке, освежившись, мчись в свою альма-матер. Кстати, ты где и что грызёшь? – Соня встала, повертела головой, разминая шею и размахивая распустившейся косой. «Ништяк девочка!» – подумалось впопад. – «Фигуристая!» – пробежал оценивающим взглядом от тонкого обтягивающего серого свитера до линялых голубых с разводьями облегающих джинсов. – «Не залежится! Недурно было бы изобразить обнажённой».
- В Гуманитарном, - назвала ВУЗ, - на искусствоведческом, - уточнила, определив факультет. – Пытаюсь заделаться гидом по изобразительному искусству.
Он удивился, не услышав привычного выбора экономических, юридических и управленческих специальностей.
- Эк тебя угораздило! Что так? Родители настропалили? Они у тебя кто?
Она улыбнулась, залучившись ярким светом тёмно-голубых глаз, как у него.
- Мама всегда работала на ферме, далеко от всякого искусства, теперь – сыродел.
- А отец? Софья нахмурилась, потемнев глазами. Убрала улыбку, поджала губы, отвернувшись к широкому окну, за которым багровел, рдея, потухающий закат.
- Отец – художник, - сообщила нехотя, глухо, неживым голосом. - Я его знаю? – оживился Иван Ильич, надеясь услышать знакомую фамилию. – Кто он? – и услышал:
- Вы, - прозвучало как выстрел.
А он даже и не удивился неожиданному родству, решив, что ушлый будущий гид сознательно нащупывает таким необычным и бесстыдным образом протекционистского родства у знаменитого художника. Хотя многие из таких ловчих больше стремятся захомутать старичков, сев им на дряблую богатую шею молодыми жёнами в надежде на обеспеченную свободную житуху и будущее приличное наследство.
- Ты что, сбрендила от духоты? – попенял вяло, выкладывая на стол запасы холодильника и заправив кофеварку. – Присаживайся, доченька, - съехидничал беззлобно, - да расскажи поподробнее, откуда такая фантазия. – Она, не смущаясь и не стыдясь сказанного, присела к столу, свойски готовя бутерброды с колбасой, маслом, сыром, копчёным лососем. – Сколько ж тебе набрякало, доченька? – спросил с ехидцей.
- Очко. А вам, я знаю, уже полтинник. Страшно подумать, какой у меня старый и мудрый отец. – Аккуратно заложила в хищную пасть с абсолютно белыми целыми зубами внушительный сандвич, легко надкусила, неторопливо зажевала. – Кофе скоро? – Оборзела, освоившись.
Отец понятливо ухмыльнулся, расколдовывая японскую кофеварку.
- Терпи, тебе не привыкать – вон, сколько отца караулила, подлавливала. Когда узнала-то или придумала, один чёрт? – Самозванка даже не поморщилась, не соизволив хоть как-то отреагировать на явную грубость. – Где же это я согрешил 22 года назад? Где это греховное место?
- У нас, в Березняках, - скромно ответил нечаянный грех, - где большая река делает излучину, обнажая известковые скалы. От города на юг всего-то полста км, электричка ходит.
- За каким дьяволом я туда попал? – чуть не выругался раздосадованный худ-мэтр. Им начинала одолевать подступившая комком к горлу злоба. «Девахе подфартило заиметь классного фатера, и она спокойно жрёт, не подавится. Амёба!» - Смотрю – не очень-то ты рада мне.
Прожевав и проглотив кусок, ответила по-щенячьи задиристо:
- Вы тоже не в восторге. – Он промолчал. – Мама рассказывала, что приезжал художник Крепин Иван с товарищем на пленэр и поселились в соседском доме у бабки Марьи, которой давно уже нет, и в свидетели не призовёшь. – Внешне не обращая внимания на его взвинченное состояние, Соня продолжала усиленно, по-студенчески, поглощать дармовые бутерброды, захлёбывая щедро подсахаренной арабикой. – Да вы не беспокойтесь сильно, не берите на ум, я не собираюсь навязываться силком, мама вообще запретила встречаться с вами.
- А ты, вот, ослушалась. – Иван Ильич начал остывать, успокаиваясь и смиряясь с запутанной ситуацией. Сделалось даже неприятно оттого, что кто-то уел в донжуанстве, запрещая встречи с возможной дочерью, хотя он последней не очень-то верил, но… чем чёрт не шутит, кто же помнит грехи двадцатилетней давности да ещё такие, о которых не следует помнить.
Самодочь отложила недоеденный кусок с майонезом и сыром, словно её наказали.
- Интересно же, какой у меня отец, чем охмурил маму и почему не объявлялся столько лет?
Родственный дезертир, обвинённый в подлости, недовольно передёрнул плечами, шумно отпил два допинг-глотка, чуть не обжёгшись горячим кофе.
- Ну, и каким он оказался, по-твоему?
Соня аккуратно доела бутер, отодвинула пустую чашку, показывая, что с ужином покончено, сложила на столе руки ладонь на ладонь.
- Пока не пойму. Судя по выставкам, вам не чуждо всё прекрасное, но хотелось бы больше человечности, – она чуток помолчала, – особенно по отношению к близким, - добавила не в струю. -
