Ради семьи. – Иван Ильич не поверил. Товарищ-портретист никогда, ещё со времён студенческой скамьи, не упускал возможности подкалымить на любых заказах, не утруждая себя душевными переживаниями. И никогда не старался выразить хотя бы какую-нибудь художественную мысль, старательно, по-ученически, прорисовывая только детали и избегая любых контрастов в их расположении и цвете, как, впрочем, поступал и в любых житейских и корпоративных конфликтах. Для него живопись была всего лишь средством заработка, а не разрядки души. И выиграл: его серенькая неброская живопись оказалась востребованной такой же серой затушёванной чиновничьей клоакой. Со временем она поглотила компромиссного художника, и осталось тому только пускать посеренные пузыри негодования и мнимого раскаянья. Ему хорошо удавались отдельные детали, но соединить их в экспозицию ни в художестве, ни в жизни он не был способен. – Да и ради чего пухнуть, ломать мозги? Мы творим для равнодушной толпы…
- Ну, нет, - не выдержав, быстро возразил Крепин. – Я творю для себя, то и так, что и как мне нравится и думается. До зевак мне дела нет, оставь их себе.
Витёк опорожнил очередную банку, зажевал вяленой бледно-серой рыбёшкой.
- Хорошо тебе так рассуждать, тебя никто не подгоняет, можешь позволить себе творить всласть, как вздумается, не считаясь ни с заказчиком, ни со временем. А я только и слышу от Эмилии и сына: «Давай, давай!». Так было и так будет всегда: один изображает то, что видит, а другой – то, что думает, наблюдая, но мы, как ни отбрыкивайся – оба художники, только в разной мере.
Иван Ильич поставил рядом с качалкой на пол стакан с не выпитой водкой.
- Ладно, будь тем, чем есть, кем себя считаешь. Каждый из нас себялюбец. Хорошо бы, чтоб любовь к себе не перерастала в зависть, ненависть и злобу к другому. Подкинь баночку.
Рамской достал из коробки баночку пива, метнул собрату по кисти.
- Этого лишён начисто.
- Не сомневаюсь, - откликнулся собеседник, твёрдым замечанием давая понять, что иначе его бы здесь не было. Откупорил банку и выпил содержимое разом. Он всегда всё делал разом, не задумываясь надолго и не растягивая время, словно торопился жить. – Слушай, - повернулся к соседу, спрятанному до пояса в темноте, - ты не помнишь, двадцать два года назад, как раз перед первыми президентскими выборами, не ездили ли мы с тобой поработать на природу, куда-то на юг? Тебе ничего не говорит название «Березняки»?
Наклонив голову и выдвинув её из тьмы так, что в полутьме осветились глаза, Витёк то ли хмыкнул, то ли хрюкнул.
- Как же, что-то припоминается. Там ещё скалы в обнажении высокого берега на излучине реки поросли кустами и хилыми берёзками. Красиво. Было такое, отчётливо помню. С какой стати ты-то вспомнил? – И тут же понятливо хохотнул: - Хотя тебе-то есть что вспомнить: ты там больше занимался не эскизами, а местной красоткой, склеил её, бедолагу так, что провожая нас, она бежала по платформе за электричкой, а ты, высунувшись в окно, орал на всю вселенную: «Я тебя вызову, я тебе позвоню!» и ещё всякое враньё, осаживая обманутую девицу. Неужели не помнишь? – Иван Ильич вынужден был взяться за отставленный стакан. – Вот уж кто себялюбец, так это – ты!
- Да у меня после было столько всяких встреч, что и не упомнишь, - попытался отбрехаться в том, чего истинно не помнил, что разум, чувствуя вину и ответственность, спрятал в самый потаённый уголок души. – К тому же тогда мы с тобой не на шутку сцепились в последнем раунде за Эмилию. Не до сиюминутных приключений было. Нет, хоть убей, не помню. Что-то теперь промелькивает отдельными деталями, а общее не вырисовывается. Девица вообще из памяти выскочила. Говоришь, красавица?
Витёк опять хохотнул.
- По мне они все одинаковы. Жалею, что не уступил Эмилию. Почему то, давнее, вспомнилось сейчас?
Крепин выпил водку, крякнул, встал, качнувшись вперёд, выбрал и себе рыбёшку, с трудом отжевал кусок и, проглотив недожёванное, пояснил нехотя:
- Да вот, понимаешь, какая штука: дочка вроде бы от той забытой встречи объявилась, совсем взрослая, что делать, не возьму на ум.
Обрадовавшись возникшим у независимого творца серьёзным тормозящим проблемам, независтливый успешный портретист съехидничал, посоветовав:
- Радуйся, своя-то у тебя – чужая, глядишь, эта окажется по-настоящему твоей. Не тобой воспитана – другими, так что снобистского налёта на ней нет, - и тут же похвастался: - Мой Савва успешно заканчивает МГИМО, мазилой, умница, быть не захотел. Эта-то чем собирается заниматься?
- Искусствоведением.
- Не густо, не прибыльно, без протекции к чаше не пробьётся. Придётся папаше, ломая себя,- насмешливо посмотрел из-под лохматых, сросшихся на переносице, счастливых бровей на многодетного родителя, - постараться для дитяти, - откинулся на спинку кресла, спрятавшись в тень. – А знаешь что, подкатись к Эмилии, она обязательно пристроит, по старой дружбе, - пробубнил глухо. – Напачкаешь ей взамен пару-тройку своих шедевров.
Крепин поднялся рывком.
- Да пошёл ты со своими вонючими советами! – и, не прощаясь, вышел из студии. Спустился по крутой лестнице в нижний засумереченный холл, увешанный по стенам ещё более страшной в темноте модернистской мазнёй, и чуть не столкнулся нос к носу с хозяйкой, вероятно, подкарауливавшей его у входа.
- Поругались? – спросила, надвигаясь на него совсем близко и светясь большими тёмными глазами. Была она в просторном халате, в отворотах которого виднелись свободные полные груди.
Иван Ильич отступил на шаг.
- К сожалению, у нас не нашлось причин для перепалки.
- А для меня у тебя нет времени даже для ругани – всё избегаешь, просто разговаривать не хочешь.
- О чём? – нахмурился Иван Ильич, предвидя и ругань, и непростой разговор.
Она опять подвинулась к нему близко, почти касаясь грудью.
- Когда-то ты находил о чём, - усмехнулась, обозначив привлекательные ямочки на щеках. – Сам искал встреч, караулил.
Он скептически хмыкнул, скривившись, словно ему отдавили мозоль.
- Тоже мне, вспомнила! То было двадцать лет назад, в пору сопливой юности, мало ли мы тогда совершали ошибок, пробуя жизнь на зубок? В нас бурлил избыток тестостерона, ударяя по мозгам, - ударил наотмашь, чтобы отвязалась, растворилась во тьме. Она гневно сощурила глаза, но не поддалась на свару. – Скажи, - продолжил он наносить ёмкие удары, - ты хотя бы маленько любила Виктора, когда принудила к замужеству? – специально подчеркнул её инициативу.
Эмилия расслабилась, деланно рассмеялась, показывая хорошие белые зубы.
- Больше – тебя, - по-женски не ответила точно.
- А выскочила за него, где логика?
Она рассмеялась громко, откинув голову и рассыпав по спине роскошные блестящие чёрные волосы.
- Логика в том, мой дорогой, что я не приспособлена жить с милым в шалаше.
Иван Ильич разозлился, до сих пор тяжело переживая давнее поражение за обладание наиболее яркой красавицей Академии, бездарности которой потакали даже самые сухостойкие профессора и академики, поражённые красотой идеальных тела и лица. Она и теперь, с годами, не утратила женской привлекательности, несколько отяжелев телом и огрубев лицом.
- Чего ж ты теперь-то от меня хочешь?
Мила беззастенчиво прилипла к нему, обняв за плечи.
- Тебя хочу, всего, - страстно прошептала в ухо, не снимая рук с плеч. – У вас с Еленой всерьёз не заладилось?
Иван Ильич вспылил, сопротивляясь капкану.
- Тебе-то что за дело?
Она попыталась прижаться плотнее, но он решительно отстранил податливое мягкое и горячее тело, легко прощупываемое через цветастый китайский халат.
- Мы могли бы попробовать всё сначала. Ещё не поздно.
- Зачем? – чуть не закричал он, сбрасывая липкие руки.
Эмилия примиряюще засмеялась, оправляя ворот слишком распахнувшегося халата.
- Ну, зачем ты выёживаешься? Спрячь иголки. Даже не верится, что ты меня любил, и любил, я чувствовала, по-настоящему.
Иван Ильич освобождённо вздохнул.
- Мне и самому не верится, - всячески сопротивлялся самочьему натиску.
Она тоже длинно и сожалеюще вздохнула, облизав девичьи клубничковые губы и не сводя с него блестящих требовательных глаз.
- А моя любовь с годами только окрепла.
От неожиданного признания Крепин некрасиво фыркнул, переминаясь с ноги на ногу.
- Врёшь ведь! Всё-то ты врёшь. И всегда врала.
Она, поёжившись, запахнулась поплотнее, на миг показав то ли случайно, то ли намеренно голое тело.
- Может, и вру, что делать? Я – женщина, притворство – наше оружие. Нам в жизни нужны кумиры, без них мы не можем существовать. Обязательно нужен тот, кого стоит любить беззаветно, кому можно поклоняться и подчиняться до предела.
- И ты выбрала меня? – нерешительно, сомневаясь, спросил Иван Ильич, чувствуя, что всё больше и больше запутывается в её тенётах.
- Не Рамского же! – слабая женщина, жаждущая подчинения сильному самцу, нашла его ладони, сжала в своих, отдавая доверие. – Он – тюфяк! Причём – бесталанный, сделанный мной тем, чем стал и каким нужен мне. Сам ни на что не способен, какая же он опора? На кумиришку не тянет. А в тебе, - она крепко сжала его ладони, - чувствуется мужская, животная сила, талантом судьба не обидела, очень похоже, что не всё своё сделал, пробивной воли и решительности хватает, работы не гнушаешься… - пела дифирамбы избраннику, и было не понятно, то ли толковала честно, то ли врала. – Если тебя немного подшлифовать, организовать по-нынешнему, подсказать, что требуется делать да обеспечить достойной рекламой, далеко пойдёшь и меня за собой потянешь. Лады? – она сильно тряхнула его руки, возвращая всего к радужному свершению. – А Виктора спишем – он отработанный материал, из него больше ничего не высосешь.
Крепин легонько отобрал руки, растёр ладони друг о друга. Пора было заканчивать бодягу с собственным приручением. Ясно, что ей нужно, и ещё яснее, что не нужно ему.
- Ладно, - сказал спокойно, - ты пока проработай идею как следует, а я пошёл, прогуляюсь, прочищу извилины.
Она улыбнулась, посчитав, что рыбка клюнула, и надо её поводить немного, чтобы не сорвалась.
- Елена чем занята сейчас, знаешь?
- Не имею понятия, - Крепину даже стало немножко жалко несостоявшуюся юношескую любовь, потерявшую жизненные ориентиры.
- Пойти, что ли, посочувствовать? – спросила та кумира.
- Сходи, конечно, - посоветовал, - она будет рада тебе, - добавил ехидно.
Выбравшись из двухэтажного шалаша, только и пригодного для обитания умыкнутой юношеской любви, почти бегом, словно испугавшись, что остановят, он освобождённо вздохнул всей грудью, разглядывая как будто впервые необъятное звёздное небо и удивляясь, до чего мал сам по сравнению со вселенной, и как мизерны его повседневные заботы. Так, стоит ли вошкаться, волноваться, вывёртываться, устраивая только самого себя? Всё чаще ребром встаёт немой и неприятный вопрос: зачем всё? кому? себе? другим? Толкового ответа нет. Остаётся пойти заспать и вопрос и ответ. Пожалуй, это лучше, чем знать «зачем», потому что иначе, скорее всего, и жить не захочется. Нет, он не кумир, всего лишь маленький человечишко, пылинка вселенной, а потому достаточно жить одним днём, представляя, что он последний. Хотя иногда и один день прожить сложнее, чем всю жизнь. Сегодняшний день, похоже, из таких. И ещё не кончился.
Таясь, почти бесшумно пробрался, затаив
