дыхание, в тёмную студию, скудно освещённую желтоватым светом подглядывающей луны, негромко хмыкнул – молчок, тихо-тихо окликнул:
- Спишь? – ответа не последовало. Осторожно отодвинул краешек ширмы, обеспокоившись молчанием: «Дрыхнет уже?». Но и в темноте было видно, что диван пуст. Включил свет, разглядел на столе клочок бумаги, а на нём крупно: «Спасибо!» и длинный номер мобильника. Позвонил немедля.
- Да?..
- Ты где?
- В электричке.
- Чего сбежала-то? Зуб вырос?
Соня рассмеялась, и смех тот был свободным, дружественным.
- Просто мне надо.
Иван Ильич по-родительски насторожился.
- Тебя кто-то ждёт?
И ответ без заминки, доверительный:
- Есть такой. – В улыбчивом голосе ясно слышалось удовольствие от обеспокоенности отца и от того, что есть такой, кто ждёт.
Немного переварив неприятное признание – «Вот и эта уже на сторону» - ревниво попенял:
- Ну, вот, и деньги не взяла, как будешь?
- Выживу, - обрадовала, и, немного помолчав: - На неделе заеду, если позволите.
Ему понравилось, что она отнеслась к деньгам равнодушно.
- Не выйдет, - опечалил и её, и себя. - Уезжаю на природу.
Она снова замедлилась.
- Я не сомневалась, что вы поедете, - и не сказала куда, но оба знали, где та природа, которая учит и мастерству, и настоящей жизни. – Счастливого пути… успехов… и вообще. – Ещё помолчала и выпалила скороговоркой: - Вы мне понравились, - и отключилась.
Он долго не мог заснуть, силясь понудить зачерствевшую память к двадцатидвухлетним воспоминаниям, но так ничего толком не вспомнил, перемешав в дырявой памяти многие встречи и увлечения и злясь на себя за непонятный пробел, не оставивший ни одной зацепки. Неужели было и кануло в бездну? С чего это он так обеспамятовал? Что-то да должно было сохраниться в воспоминаниях. Почему он ничегошеньки не помнит? Так и заснул, не придя ни к какому разумному заключению.
-2-
Ранняя электричка, еле-еле убегавшая на юг, в дачные места, была переполнена бодрыми старичками и старушками со счастливыми лицами, выбравшимися из опостылевших каменных клеток, освободившимися от цепких квартирных забот и кормящими половину России. Можно не беспокоиться, страна выдюжит ещё не одну олимпиаду и футбольное первенство. Ну, а в случае чего, деньги на похороны из пенсии отложены. Радовали и долгие занимательные разговоры о превратностях выращивания полезных витаминных овощей и всяких других даров земли, о нашествии вредоносных птиц, насекомых и вообще всякой нечисти, включая муниципальных чиновников, о благодетеле Путине и его воровском окружении и, конечно, о погоде. Да мало ли о чём можно не торопясь всласть переговорить за долгую дорогу, постепенно освобождая перегревшуюся электричку. С недоумением и насторожённым вниманием приглядывались к сравнительно молодому мужику, который вёз огромную плоскую холщовую сумку, набитую, очевидно, стройматериалами, но, решив, что это один из редких льготников, наконец-то, приспособившийся к настоящему делу, не тревожили пока лишними расспросами.
В Березняки тихоходный экспресс приполз почти пустой. Из их вагона, кроме Ивана Ильича, сошли ещё две плотные задастые бабы с объёмистыми сумками. Оглядев внимательно незнакомца, они заспешили, припадая боками к сумкам, по тропе через кусты в сторону виднеющихся крыш домов, отдельные из которых уже упёрлись в подсинённое небо изогнутыми и закрученными дымными столбами. Кусты скоро кончились, и, перейдя грязный замусоренный пустырь, приезжие вошли в улицу, застроенную разнокалиберными домами, спрятавшими свою убогость за металлопластиковой обивкой. Выровненное грунтовое полотно дороги было всё в мелких выбоинах, тротуары отсутствовали, и жители довольствовались тропинками вдоль палисадников – всё как в других поселениях, которых Крепин повидал немало в многочисленных творческих командировках. В начале улицы располагался магазин «Всех товаров», обшитый вагонкой. На дверях висел стародавний замок, а на скамейке караулили двое расхристанных мужиков в грязных телогрейках и растоптанных кирзачах. Бабы погребли дальше, а Крепин подошёл к караулу, поздоровался, спросил о магазине, пожалел, что не работает и угостить мужиков нечем. Но, может быть, они авансом помогут ему разыскать женщину-сыровара, у которой дочь учится в городе в институте? Кореша не знали, но посоветовали поспрошать баб – те точно знают, а ещё лучше валить в конец села, где дымит эта самая сыроварня и коптильня, и узнать там. Предложение было дельным, и Иван Ильич, с трудом волоча свои стройматериалы, посандалил по пыльной улице, провожаемый, оглаживаемый десятками любопытствующих глаз.
На сыроварню-коптильню вышел, ориентируясь по разрастающемуся дымку из дальней трубы и удушливому неприятному запаху. Она размещалась в одноэтажном кирпичном здании за селением на выровненной загрейдерованной площадке, заросшей сорняками с проплешинами и соединяющейся с угасшей улицей щебенчато-гравийной дорожкой. Застопорившая чужака на входе вахтёрша неопределённого пенсионного возраста в спецовке с грозной надписью «Охрана», выслушав Крепина, приоткрыла внутреннюю белую дверь и рявкнула внутрь: «Наталья! Выдь!». «Так», сообразил понятливый посетитель, «значит – Наталья. Уже что-то». Спустя несколько минут долгого ожидания из недр сыроварни вышла… совсем не такая, как он её себе представлял. Эта выглядела намного прикольнее ожидаемой. Во-первых, несмотря на возрастную полноту, ещё не утратила фигуристости, была по-настоящему складной, правильной, с гладкой кожей лица, а не ноздревато-сырной, как ему по-художнически думалось. Во-вторых, на матово-белом лице сияли такие добролюбивые девичьи сине-серые глаза, украшенные густыми русыми бровями, что невольно тянуло улыбнуться навстречу. Пышные светлые волосы с трудом умещались под санитарной косынкой, а что если распустить свободно? Раньше, в молодости, была, небось, сказочной русской царевной, недаром же начинающий, но уже знаменитый художник Крепин пал к её ногам… и предал со страха. В третьих… В третьих он не знал, о чём с ней говорить, как начать, как она-то воспринимает его, теперь старого и неухоженного? Наверное, зря прикатил, не надо было тревожить устоявшегося прошлого.
- Здравствуйте, - поздоровалась первой, пока он соображал с чего начать зачищать густо заржавевшие от времени контакты. – Приехали? – Иван Ильич пожал плечами и жалко улыбнулся нелепому вопросу. – Вы ведь Крепин Иван Ильич? – спросила неуверенно.
- Да, - выдавил он, сознаваясь, из пересохшего горла.
- Я знала, что вы приедете сегодня.
Он удивлённо поднял брови.
- Какая же это сорока вам на хвосте принесла такую весть, о которой я и сам не ведал утром?
Она рассмеялась ровным грудным смехом.
- Сороку эту зовут Соней. Это она вчера позвонила и просила принять вас по-доброму. Надолго вы? – поинтересовалась с тревогой в голосе.
Он замялся, не находя решимости и повода к немедленному выяснению отношений.
- Хочу порисовать у вас скалы, - пошёл в обход, - говорят, они у вас красивые. Недельку, наверное, побуду… если где-нибудь приютите.
Она опять приятно, по-доброму, улыбнулась.
- Подождите, - и исчезла в нутре сыродельни. А он, ожидая, клял себя за то, что тянет волынку и не врубил сразу, помнит ли она его, и делу конец. А так, майся в гадючьей неизвестности, не зная, как подступиться к главному, зачем приехал. – Пошли, - вышла в лёгком закрытом платье доперестроечных времён и с распущенными, наконец, роскошными волосами – не голливуда, но очень даже привлекательная женщина, с которой… о чём это он? Полез в одну и ту же грязную лужу по второму разу?
Шли недолго, завернув в короткий, слабо заезженный переулок, и скоро пришли к опрятной белой мазанке с двумя глазницами, выставившимися в буйный цветник в палисаднике.
- Заходите, - но в дом не вошла, не впустила, а, обогнув приподнятое и прикрытое навесом крыльцо с резной балюстрадой, остановилась у распахнутой двери пристройки, сляпанной из подручного материала. – Вот, смотрите: понравится – располагайтесь. Дорого не возьму – не сезон, но и без оплаты не могу, дочке надо, на стипендию долго не протянешь.
Маленькая чёрная лохматая собачонка с седой мордой выползла из тесной конуры, сладко потянулась, тявкнула для проформы два раза и, убедившись, что хозяйка привела новенького постояльца, у которого можно будет поживиться куриной косточкой, согласно махнула несколько раз хвостом и залезла опять в логово додрёмывать. Иван Ильич, глядя на неё, не прочь был бы составить ей компанию. Внутри тесного пристроя уместилась только одна комнатка с одной небольшой амбразурой, запечатанной наглухо. Стены оштукатурены и оклеены кремовыми обоями с золотым орнаментом, полы – дощатые, укрытые несколькими обштопанными половиками. Почти треть занимала широкая тахта с хорошо видимыми парными пролежнями, её дополнял старенький стол и обычные стулья с облезлой покраской. В самом углу притулилась тумбочка, а на ней – ведро с водой.
– Удобства – во дворе, если вздумаете что варить – в летней кухне. Здесь – никаких электроприборов: не дай бог, прошляпите – вспыхнет всё порохом, сгорят и дом и соседи. Приглядывайтесь, а я пойду пока соображу что-нибудь на обед обоим.
А ему и приглядываться без толку, он не собирается здесь долго или коротко балдеть, ему годится любое место для ночёвки, лишь бы удалось отмотаться от старого забытого греха. Встреча с виновницей юношеского грехопадения, к сожалению, не вызвала ожидаемого всплеска эмоций и выплеска скукоженной памяти. Неужели черепушка забюллетенила и постепенно отмирает, обновляясь и навсегда утрачивая шарики с частью памяти, в которую попали и березняковские приключения? Он деградирует? По телеку не раз видел и слышал, что есть такие, внешне совершенно здоровые и клёвые мужики, потерявшие представление о собственном прошлом вплоть до потери собственных координат. Он из начинающих таких? Страшно! И эта – никакой зацепки, никакого намёка на прошлое не даёт, ни шагу навстречу пока. А могла бы обрадоваться. Не так уж часто возвращаются потерянные любовники, да ещё какие! Ни гу-гу, что помнит, специально, наверное, мурыжит, чтобы было больнее. Сказала бы сразу, что узнала, что прощает и – глаз целый. Так нет!
- Идите обедать, - нарисовалась соблазнительница, и ни капли человеческого снисхождения. Чёрствая душа, отравит ещё, и вспоминать ничего не надо. Сама-то наверняка всё помнит, раз запретила дочери встречаться с ним. Чёрствая душонка! Предпочитает медленную молчаливую садистскую месть. До чего всё же жестокосердны бабы в обиде! Должно бы уже рассосаться, ан, нет: всё помнит, ничего не прощает. Иван Ильич с ненавистью взглянул исподлобья на хлебосольную хозяйку, уплетая с удовольствием за обе обросшие щеки отравленные пироги с мясом и луком, желтущую яичницу с зелёным лучком, творожники с густущей сметаной и, конечно, свежайший сыр с домашним ржаным хлебом. «Чёрт с ним», - подумал обречённо, - «отравлюсь, так хоть нажрусь по-настоящему, без всяких обманывающих добавок». Для питья были предложены дорогому гостю растворимый «Нескафе», цейлонский мусорный чай в пакетиках и настоящее молоко в запотевшей двухлитровке. Предпочёл последнее, нейтрализующее, и не
