Потому, вероятно, у вас пейзажи молчащие, статичные, все детали выписаны чётко и законченно, так, что уцепиться взглядом не за что, не видно недоделок и дрогнувшей кисти, и невозможно понять, что задело вашу душу, зачем вам захотелось перенести на холст именно этот уголок природы. В ваших работах, - долбала профессионально, - больше мастерства, чем остановленной мысли, любви к изображаемому.
- Те… те… заладила сорока, - рассердился обкаканный мастер шедевров, - брешешь складно, но невпопад, словно опытный задубелый критикан, слушать и слышать тоскливо. Сама-то ты понимаешь что-нибудь в искусстве? Ничего ещё не петришь, а лезешь туда же с неоперившимся рылом. Говоришь всё правильно и всё не в такт. Сказала бы прямо: не нравится и лады, не рассусоливая с ложной авторитетностью по тому и по сему. – Чуть умерил пыл: - Тебе бы тоже надо быть более снисходительной даже к условно близким. Пойми, нельзя быть по нраву всякому, людишки разные, и воспринимают то, что видят, по-разному. Они в своих взглядах – отражение не художника, а в первую очередь – себя. Запомни, мой друг критик, - продолжал поучать, защищаясь, незадачливый поверхностный мастер, – всякий человечишко больше всего переполнен любовью к себе, и чем больше её, тем нетерпимее отношение себялюбца к таланту, тем больше озлобления и ненависти к непонятному. Народишку нужны в искусстве не содержание, а красота, не сущность, а эффектность, и их не примирить, не сбалансировать, если ты не гений. Я – не гений, - сознался, желая услышать опровержение горькой истины, но его не последовало. – Всего в жизни не уравняешь, не примиришь, учил Толстой, да и не надо. Хорошо, когда мы разные, и по-разному видим мир, в том числе и через искусство. Конечно, не очень-то приятно, когда тебя честят ни за что, ни про что, но надо всё же мириться, но не смиряться, всё по тому же Толстому. Так я смотрю на наш раздрай. – Посмотрел внимательно на насупившуюся квази-дочь, что-то рисующую пальцами на столешнице. – Собираешься стать гидом? Будь же справедлива и одинакова ко всем художникам, подчёркивая их достоинства и не выпячивая недостатков. Да, ты права, пейзажи мои проигрывают портретам, но нельзя требовать от Бетховена листовской игры на фортепьяно, а от Листа бетховенской музыки, хотя оба они непревзойдённые талантищи. Каждому судьбой что-то недодано, даже у гениев обнаруживаются прорехи. – Иван Ильич поднялся. – Извини, я совсем заболтал тебя. Не подумай, что оправдываюсь, я знаю, что знаю и умею меньше, чем надо бы. Что ж, будем продолжать работать над устранением явных вывихов. Когда-нибудь, хотелось бы думать, тебе будет приятно знакомить экскурсантов с моей живописью. А пока давай устраивайся. Спокойной ночи! Надеюсь, ещё как-нибудь побеседуем по душам.
Софья тоже поднялась, принялась за уборку со стола, мытьё посуды.
- Может, мне всё же смыться, а то застукает жена, и влетит вам?
- Не застукает, уверил хозяин, - у нас с ней с некоторых пор брэксит и раздельные территории, и граница почище вражеской. Мы давно уже живём врозь и вместе по привычке, ради дочери, покоя и лени что-либо менять, так что не опасайся. Нормально существуем, со временем у многих так: супруги, когда-то не разлей вода, разбегаются, досконально узнав друг друга, поскольку порой выясняется то, что знай они раньше, ни за что бы не сошлись в идеализированном по молодости браке. Такова жизнь. К тому же, с возрастом хочется чего-то новенького, потрясного, что особенно необходимо для людей творческих. Вот и случаются смешные и постыдные, невсамделишные случки старперов от искусства с молодыми и бесстыжими девицами-прилипалами. Елена, жена моя, умница, не стала ждать полного охлаждения, не стала блажить и требовать возврата к отношениям молодости, а занялась делом – открыла салон красоты, пользующийся успехом у элитных дам, занялась прибыльным косметическим бизнесом и живёт своим мирком, тем более, что ей никогда не нравилось моё въедливое художество и то, как я гроблю жизнь с себе подобными. У нас обозначились параллельные дороги без соединений и пересечений, что, в общем-то, обоих устраивает. Так что, не дрейфь, не вцепится в твою роскошную косу.
- А чадо? Я знаю, у вас есть взрослая дочь, она – как?
Счастливый папаша нахмурился, нервно почесал подбородок сквозь коротко подстриженную бороду.
- Она – вся в маму и под мамой. Закончила школу с грехом пополам, дальше учиться не захотела, да и бесполезно, думает пристроиться к маминому хлебному бизнесу. – Иван Ильич взъерошил в досаде густую художническую гриву, пробубнил невнятно: - К сожалению, у нас и с ней нет ни общих интересов, ни скрепляющих устремлений, в живописи она – сплошной нуль с большой дырочкой.- На лице второй дочери появилась чуть заметная улыбка, такая, какую ему надо, но он не успел закрепить её в памяти и с досадой дёрнул рукой, как будто отрезал наваждение, а дочь-найдёныш аккуратно, по-домашнему, спрятала вымытую посуду в настенный шафчик и вздохнула сочувственно.
- Не везёт вам с потомством, нет продолжателя вашего дела, некому передать своё виденье красоты и технику мастерства. – Она имела, конечно, в виду и себя в том числе.
Иван Ильич подошёл к панорамному окну, выходящему в сад.
- Будем надеяться на внуков, тем более, как правило, стóящие продолжатели появляются через поколение. Надо только дожить до их становления.
Самозванка подсказала другой выход:
- Почему бы вам не подобрать толкового ученика?
Мэтр скептически фыркнул.
- Не то! Чужаку, будь он хоть трижды талантлив, сокровенного не передашь, с ним по душам, да и по материалу, не потолкуешь. Он выучится и уйдёт. Не хочу.
- Ну, так женитесь на молодой, она вам родит наследника по всем статьям, да не одного. Вы ещё, как я погляжу, дядька о-ё-ёй, осилите.
Иван Ильич рассмеялся, довольный оценкой.
- Нет, исключено. Однажды ожегшись, заново пальцы в пламя не сую. Ладно, всё. Я ушёл. Утром встаю рано, разбужу, так что торопись с засыпанием.
Спустившись по внутренней лестнице в прихожую, вышел на открытую веранду, дугой опоясывающую тыльную сторону коттеджа со стороны сада. На душе было мерзко, на сердце тяжко, в мозгах – хаотичное переплетение извилин. Чёрный день неохотно замирал, сосредоточившись в угасающих бордово-чёрных красках понизу дневного холста, и не было надежды на ясное светлое утро. Хорошо бы для разрядки истрёпанных нервишек, угнетённых провальным портретом с неподдающейся улыбкой и неожиданно нарисовавшейся псевдо-дочкой, тяпнуть хотя бы с полстакана чего-нибудь покрепче, но возвращаться в студию не хотелось, назвавшаяся родственница ещё поймёт его появление не так и заблажит во спасение на всю вселенную. Можно, конечно, отовариться у Елены, но опять будут тревожащие притворные разговоры и уговоры переписать коттедж на дочь, а с ними и ещё большее напряжение. «Подамся к Витьку»,- решил проблему, - «он наверняка не даст загнуться старому товарищу по цеху». Благо и шлёпать-то было пустяки – только просочиться через расхлябанную калитку во внутреннем заборе, разделяющем соседствующие частные владения, приобретённые горбом и мозолями на живописной ниве.
Пахарь ещё сидел у себя в студии, занимающей половину мансарды с застеклённой крышей, модернистски загаженной голубями. Удобно устроившись в обмятом кресле у камина, отбрасывающего тусклые отблески затухающего пламени на просвечиваемый свод, Витёк неторопливо посасывал пивко из банки, отдыхая от трудов тяжких по увековечиванию исторических личностей местной элиты, в среде которой, так уж устроилось, он стал придворным живописцем. Тому способствовали не столько художественные способности удачливого портретиста, не очень-то досаждающего клиентам работой с натуры и часто довольствующегося начальным эскизным наброском и последующей доработкой по фото, сколько внушающая доверие благообразная внешность и комплекция работника, ну и, естественно, рекомендации авторитетных нанимателей и их жён. Массивную голову известного портретиста аккуратным венчиком обрамляли тёмные волосы без единого седого волоска на манер причёски римских кардиналов, оставляя открытой верхнюю часть гладкой и загорелой черепной коробки, по которой одновременно хотелось и шлёпнуть ладошкой, и погладить ладонью. Кардинальский вид, правда, портили пышные православные усы, никак не вяжущиеся с благородной тонзурой. Да и типичное широкое русское лицо лишено было всяких элементов святости, подпорченное, к тому же, родовым носом-картошкой с сине-багровыми дьявольскими прожилками.
Рядом, на мольберте, в тусклом отсвете камина, серело ещё невысохшими красками последнее произведение блатного портретиста с изображением какого-то муниципального топ-божка. Застывшую помпезную позу микронебожителя нижних этажей бюро-рая утяжеляли отдающие мертвечиной наглые злые глазки под нависшими неандертальскими бровеносными дугами. Единственно, что красило типа, были ярко-красный галстук и трёхцветный депутатский значок.
- Кто такой? – без интереса поинтересовался жаждущий, по свойски шаря в мини-баре, заделанном в самый дальний угол. Нашёл российскую «Пшеничную», налил полстакана и выпил залпом, ощущая, как живительная влага засочилась не только по жилам, но и по оскудевшим мозгам. Посмаковал, облизав губы, примерился, налил ещё столько же и умостился со стаканом в соломенной качалке напротив умиротворённого хозяина.
- Не имею понятия, - равнодушно ответил Витёк.
- Как же ты его изображаешь, не зная, чем он дышит и что у него внутри?
Рамской изрядно и с удовольствием отхлебнул пива, вытер мокрые чересчур красные губы обвисшим рукавом просторной рабочей рубахи.
- Мне нет дела до их паскудного нутра, лишь бы вовремя и щедро выкладывали бабки. Этот, - он повёл рукой в сторону портрета, - назвался как-то длинно, но я не запомнил, мне ни к чему. Эмилия, конечно, знает, а моё дело – ремесленническое: малюй, чтобы выглядел респектабельно и внушительно, ну и чтобы все детали были вырисованы чётко. Они все почему-то к этому придираются, не интересуясь общим. Эти платят не за картину, а за имя. Им, что бы ни напачкали Пикассо и Малевич – всё капитал, а не зная имени, равнодушно проходят мимо любого шедевра. Тебя вот знают мало, к тебе не идут, а я, благодаря Миле и фотографически выписанным деталям, в чести. Ты отстал от времени в дремучем реализме. Появилось много лохов, потребовалось и лохо-искусство, на котором можно загребать, не особенно упираясь, приличные бабки. И на себя, и на семью, и на лучшего друга Пивасика, - он поднял вверх банку пива, - хватает с избытком. Хочешь рекомендацию?
- Не надоело? – отказался Крепин от блатняка.
- Ещё как! – прорвало Рамского, смачно отхлебнувшего из банки, распустив пену по губам. Они вместе учились, вместе закончили Академию и были товарищами по оружию, не став друзьями – слишком различал подход к избранному делу, и, даже будучи соседями, не часто общались, не находя общих точек соприкосновения. К тому же, гонористые жёны их с самого начала невзлюбили друг друга, не договорившись, кто из них лидер. – Обрыдло до посинения! – Витёк с ожесточением запустил пустую банку в ящик, заполненный уже наполовину. – Но терплю. – Он протяжно вздохнул. –
