обидеть можно. А просто рассказала, как в молодости он с чужими девками забавлялся, домой неделями не захаживал, да как на гульки к мужним жёнам таскался… Правда, конечно, чего греха таить… Было. Но только зачем же так… при всём честном народе на позор выставлять…
Дед Яков ежечасно приноравливал наклон души, что скоро – уходит.
Только вот не хотелось уходить – с этим, на Суд Божий в грязном белье отправляться. А смертная година – штука дивная. Никто не ведает, каким проблеском озарит душу в последний срок: будет то доброе воспоминание, или гадкое. На чём память остановит свой выбор, с тем и отойдёшь, в этом дед Яков нисколько не сомневался.
По той зарубке и вся жизнь осветится, а как-то оно повернёт, на смертном одре, одному Богу ведомо…
Даст Бог, даст Бог…
Глухота не помешала ему услыхать со своей койки разрывистый звяк, - чтобы звук дребезжал, телефон ставили на дно оцинкованного ведра.
Время было позднее, небо без звёзд почернело. Дед, замотанный думами как никогда, явно залежался.
Звонить могли только из больницы. Он спохватился и заковылял к избе.
Сердце его учащённо билось.
1990г.
