хватятся на работе, Сергей? – вдруг почему-то озаботился Рубинцев.
– Пусть попробуют, – улыбнулся я. – Есть только одна специальная линия, по которой меня могут хватиться, но надеюсь, что тому, кто имеет право по ней звонить, делать это не придется.
– Ты говоришь о своих дочерях? – догадался доктор.
Я кивнул.
– Подумать только… – пробормотал он. – Я всё никак не могу свыкнуться с мыслью, что еду в одной машине с самим консулом по безопасности…
– Для вас я не консул, Олег Всеволодович, – ответил я немного смущенно.
– Спасибо, конечно, но это ничего не меняет, – покачал головой Рубинцев.
Больше за всю дорогу мы не промолвили ни слова, хотя мне, конечно же, не терпелось поскорее приступить к делу и расспросить гостей о том, что они мне привезли. Я понимал, что микроавтобус и впрямь не место для подобных бесед, да и оба старика выглядели утомленными – им надо было хоть немного отдохнуть и подкрепиться с дороги, прежде чем приступить к обсуждению серьезных вещей.
Глава семнадцатая
Через полчаса мы остановились у ограды нашего особняка.
Все окна в двух этажах были освещены – нас, разумеется, ждали. Появившаяся нам навстречу горничная доложила, что ужин накрыт в столовой. Это было очень кстати.
– Итак, первым делом к столу! – распорядился я, глядя, как Гинс стаскивает с себя верхнюю одежду, вешает шляпу на первый попавшийся крючок в прихожей и остается в мятых серых брюках и пиджаке, надетом на черную водолазку. Борода у него, как я теперь отчетливо разглядел, была совершенно настоящая, патлатые волосы – тоже. Очки он снимать не стал.
На этой даче я раньше никогда не жил, поэтому здесь не было ни одной моей личной вещи, из-за чего все вокруг казалось чужим и неуютным. Я с теплотою вспомнил те дни, когда мы с девочками жили втроем, совершенными дикарями и без всякой прислуги, в почти таком же, только гораздо более уютном особняке и как нам тогда было хорошо и весело. Наверное, такие времена уже никогда больше не повторятся.
Мы сели за стол и приступили к ужину. Зубы у Гинса, судя по всему, были искусственные, и он жевал ими медленно и осторожно, словно боялся, что вставная челюсть выскочит у него изо рта. Рубинцев предупредительно потчевал своего коллегу, подкладывая ему в тарелку то одного, то другого.
– Вы меня слишком балуете, – сказал наконец профессор, видимо, смущаясь такой заботой. – Я не привык много есть, а здесь все неимоверно вкусно. Боюсь, как бы моя застарелая язва желудка не отнеслась отрицательно к этому изобилию.
– Чего вам бояться? Мы оба врачи, – улыбнулся Рубинцев.
– Да, но в желудках и кишках я смыслю не очень-то много, – возразил Гинс.
– Зато я в этом кое-что понимаю, – утешил его Олег Всеволодович. – Кушайте, кушайте, коллега. Заботу о вашем желудке я беру на себя.
Рогнед, который во время этого разговора молча наворачивал жареную курицу, покосился на странного гостя и, видимо, устыдился своего аппетита. Отложил вилку и с постной миной потянулся за зубочисткой.
«Зачем Рубинцев привез с собой этого косматого старика? – мучительно думал я, не пристально, но все же неотрывно наблюдая за гостем. – Неужели этот Гинс и в самом деле ученый? Если да, то я бы скорее был склонен счесть его за сумасшедшего профессора, чем за обычного институтского книжного червя. Видал я таких червей. Этот на них ни капли не похож…»
– Я понимаю вас, господин консул, – произнес Гинс, все-таки почувствовав мои постоянные недоверчивые взгляды, – вы не ожидали моего приезда, и потому вам не терпится узнать, за каким, собственно, чертом я приперся. На вашем месте мне, наверное, тоже было бы любопытно. Понимаю я также и то, что вас очень смущает мой вид. Не думайте, я не обижаюсь. Конечно, в вашем представлении профессор-генетик должен ходить гладко выбритым, в начищенном костюме и при галстуке-бабочке. Что ж, простите, если я вас разочаровал. Я старый и больной человек, вместо ноги у меня протез и сердце бьется только за счет кардиостимулятора, поэтому я позволяю себе одеваться и выглядеть так, как удобно мне, а не так, как хотели бы окружающие.
– Вы расценили мое внимание превратно, профессор, – возразил я. – Я никогда не сужу о людях по их внешнему виду. Если я и пытался сделать для себя определенные выводы относительно вас, то только с точки зрения того, сможете ли вы действительно помочь моей дочери Тэнни, как мне обещал Олег Всеволодович.
– Тэнни? – слегка сдвинул брови Гинс. – Это старшая? Да, я слышал, что с ней произошло несчастье. Но разве ее так зовут?
– Вообще-то, ее зовут Афина, коллега, – подсказал Рубинцев.
Гинс взглянул на него и потер лоб своими длинными костлявыми пальцами:
– Ах, да, конечно… Афина… Тэнни… Красивая девочка с волнистыми каштановыми волосами и с совершенно очаровательной, всегда немного грустной улыбкой…
Рогнед при этих словах чуть было не подавился зубочисткой:
– А вы разве видели Тэнни раньше, профессор?
– Разумеется, – взгляд Гинса потеплел и даже как-то затуманился. – И рыжую мартышку Айку я тоже видел. Сколько им уже сейчас?
– Тэнни скоро двадцать, а Айке – пятнадцать, – ответил я, тоже настораживаясь.
– Надо же… – вздохнул Гинс. – Совсем уже взрослые…
– Но где и когда вы могли с ними встречаться?
– Ну… это давняя и грустная история. Я не люблю вспоминать ее слишком часто, хотя, возможно, девочки – самое светлое, что случалось со мною в жизни.
– Не расскажете ли? – напряженно попросил Рогнед.
– За этим и приехал, – улыбнулся Гинс. – Предупреждаю, моя история может шокировать вас, но через это нужно пройти, чтобы довести дело до логического конца.
Доктор Рубинцев нервно заерзал на стуле.
– Понимаю, коллега, – кивнул Гинс, – за ужином о таких вещах обычно не говорят, но раз уж так получилось… Словом, господа, если угодно, то я, в некотором роде, настоящий отец Тэнни и Айки.
– Ах, вот даже как… – пробормотал Рогнед и почему-то зашарил рукой по столу, словно что-то искал.
– Не в биологическом, конечно, смысле, – поспешил добавить странный гость, видя его движение. – Хотя, с другой стороны, пожалуй, и в биологическом. Это зависит от того, какой этический подход к проблеме избрать. Короче говоря, не хочу больше испытывать ваше терпение, господа. Позвольте представиться: мое настоящее имя – Уго Марио, знаменитый создатель экстремистской организации «Аплой» и террорист номер один.
Если бы на меня сейчас обрушился потолок, я был бы ошарашен меньше. Немая сцена длилась минуты две. Я и Рогнед остолбенело пялились на старого хиппи, доктор Рубинцев, умоляюще подняв руку, хлопал глазами на нас, а сам новоявленный Марио, скромно потупившись, ковырял вилкой бифштекс и ни на кого из присутствующих не смотрел.
Первым очухался Рогнед.
– А не арестовать ли вас, батенька? – проговорил он хмуро и медленно. – Так, знаете, на всякий случай. У нас тут как раз целая рота спецназовцев. Оприходуем в лучшем виде, а уж там разберемся, Марио вы или не Марио.
– Что вы, что вы, ребята! – испуганно встрепенулся Рубинцев. – Поверьте мне, это совершенно лишнее! Доктор вовсе не террорист. Он даже не создатель «Аплоя», а все, что о нем говорят, – бессовестные выдумки. А вам, коллега, не стоило бы так рекомендоваться. Зачем вводить людей в заблуждение?
– Арестовать меня, конечно, можно, – проговорил бывший Гинс спокойно. – Как вы думаете, если бы я боялся подобного исхода, то объявился бы вот так, безоружный, с одной тростью в руке? Вынашивай я какие-нибудь коварные планы, мне было бы достаточно захватить с собой пару девочек наподобие ваших дочерей, консул, и от вашего спецназа не осталось бы мокрого места. Но я, как видите, один и в полном вашем распоряжении, потому что приехал, веря в здравый смысл каждого из вас. Я действительно могу вам помочь.
– Так, значит, Эвердик был прав, когда говорил, что там, на яхте, погибли не вы? – наконец опомнился и я.
– Он вам это говорил? – удивился Марио. – Любопытно. Да, верно. Как вы теперь видите, там, на яхте, действительно погиб не я, а мой биогенетический клон. Замечательный, красивый, усовершенствованный, но, к сожалению, совершенно нежизнеспособный. Мне было искренне жаль его, но другого выхода я не видел. А что еще говорил обо мне старина Эвердик?
– В том числе, и то, что вы действительно не террорист и не создатель «Аплоя».
– Да неужели?! – аж просиял, всплеснув руками, Марио. – Как мило с его стороны! Не могу поверить, что у старика Вилли пробудилась совесть!
– Эвердика зовут Ханс Дитмар, – почти машинально поправил я.
– Да не-ет, – осклабился гость. – Хансом Дитмаром звали его старшего брата. А нашего с вами Эвердика зовут Вильям Отто. Уж мне-то можете поверить.
– То есть как? – совсем обалдел я. – Вы хотите сказать, что бывший консул по безопасности всю жизнь выдавал себя за другого человека?!
– Именно это я и хочу сказать, – кивнул Марио, уже откровенно веселясь от нашего удивления. – Его брат был на два года старше и родился с глубокой умственной отсталостью. Родители, древние аристократы и снобы, устыдились появления в их роду откровенного олигофрена и определили малыша в психиатрический пансионат, где он и вел совершенно растительную жизнь, пока не умер в возрасте тридцати шести лет, подавившись собственной блевотиной. За все это время ни родители, ни брат ни разу не навестили его, хотя я уверен, что Эвердик-младший ни на день не упускал старшего брата из виду, ведь он присвоил себе его имя и дико боялся, что этот факт выплывет наружу.
– Но зачем ему надо было это делать? – удивился Рогнед. – Брать имя олигофрена, когда есть свое собственное!
– О, в этом были самые банальные и прагматичные резоны, – улыбнулся Марио. – Деньги и еще раз деньги, будь они прокляты! Видите ли, младший Эвердик приходился братом старшему только по отцу, матери же у них были разные. Со своей первой женой, родившей ему олигофрена, отец Эвердика развелся, и она умерла спустя восемь лет от рака желудка. Жениться вторично при еще живой супруге в тех кругах считается верхом неприличия, поэтому со своей второй женой отец Эвердика восемь лет жил в гражданском браке. И даже несмотря на то что через год после смерти первой жены они обвенчались по всем правилам, рожденный вне брака Вильям Отто все равно считался бастардом. Именно поэтому две трети громадного состояния после смерти отца получил старший сын-олигофрен, младшему же досталась лишь треть, плюс небольшой капиталец матери, умершей через два года после своего мужа. Младшего Эвердика, которому тогда было шестнадцать лет, такое положение вещей, конечно же, устраивать не могло. «Зачем олигофрену деньги? – рассуждал он. – Все равно он до конца дней своих просидит под замком в пансионате, пачкая подгузники и пуская слюни, а мне предстоит учиться, работать, делать карьеру…» Роль опекуна умственно неполноценного брата ему тоже нравилась мало, ибо была обременительна со всех точек зрения. Кроме того, старший Эвердик, как законный сын своих родителей, наследовал не только деньги, но и титул. К его имени автоматически прикреплялись всевозможные «фон», «де», «ван дер» и прочее, сообразно с геральдическим древом, а это было чрезвычайно важно в тех кругах, где вращался покойный отец Эвердика. Среди его знакомых была целая
