Понары. Дневник Саковича и остальное

группу рабочих, человек 15, составляли советские военнопленные.
      
       А третья группа мужчин была из Евье (Вевис), маленького местечка между Вильнюсом и Каунасом.
      
       Самой многочисленной была виленская группа, в нее входили люди различных возрастов и социальных прослоек. Они знали друг
       друга много лет, но частенько между ними не было дружбы и  единства. Люди припоминали друг другу прегрешения 10-летней давности.
       Из этих людей можно выделить Исаака Догима и Давида Канторовича.  Догим, молодой, энергичный виленский рабочий, печатник и
       электромонтер, 1914 г. рождения, был крайне необщительный человек.
      
       У Канторовича судьба была своеобразная. Это был подвижной,  разбитной парень, 1918 года рождения. До войны он служил приказчиком
       в книжном магазине. Немцы убили его жену. Сам он связался с партизанами, но был пойман.
      
       Мотл Зайдель был сын бедных родителей из Свенцян. Его мать и отец  погибли, сам он жил в гетто. Это был миловидный юноша 19 лет,
       он имел прекрасный голос и любил петь. С 1941 года он непрерывно  кочевал по тюрьмам, было страшно слушать про его бесконечные
       горестные скитания.
      
       Мы называли его Мотл-маленький, ”ингеле”, в отличие от другого Мотла, с ”вонсами” — с усами.
      
       Неразлучными друзьями были Лейзер Бер Овсейчик из Ошмян и Мацкин  из Свенцян. Мацкину было лет 35. Это был богатый человек,
       владелец магазина. Овсейчик был ремесленником.
      
       Несмотря на социальное неравенство, этих двух людей связывала  тесная дружба. Овсейчик сам не съест, а отдаст товарищу, и наоборот.
      
       Интересной личностью был Шлема Голь. Это был человек средних лет, чрезвычайно добрый, крайне слабохарактерный.
      
       Его жена, коммунистка, член компартии Польши с 1933 года,  подвергалась преследованиям, была в концлагере Березе-Картусской.
       В советское время они оба были на руководящей работе в  Барановичах. Он никогда не злословил по адресу своих соседей и был
       изумительно предан делу побега. Но об этом отдельно.
      
       Абрам Зингер, довольно известный композитор, до войны он  руководил оркестром. Это был интеллигентный, образованный человек.
       Он хорошо владел еврейским, русским, польским и немецким языками.
      
       Переводчиком у штурмфюрера служил наш старший рабочий Франц, но когда штурмфюрер произносил особенно торжественные речи,
       переводил Зингер. Даже в страшных условиях ямы Зингер сочинял песни. Как-то он сочинил хорошую песню на немецком языке,
       и мы стали ее петь в своей яме. К несчастью песню услышал  штурмфюрер, он ее записал и напечатал за своим именем, дал Зингеру
       за это одну сигарету и 100 граммов повидла; на Зингера это  страшно подействовало: он со мной делился своими переживаниями.
       Он видел в этом величайшее надругательство над своей душой и говорил: ”Я не для немцев пою песни”.
      
       В яме было несколько лиц духовного звания. От времени до времени они устраивали поминальные трагические молебны,
       — они проходили торжественно и печально... Все умывались  тщательно, и готовились к этим молебнам. Овсейчик молился 2 раза в день,  
       по 2 часа ежедневно с большой искренностью и подъемом.
      
       Скажу о военнопленных. Кроме меня, был Петя Зинин из Мордовии, русский, по профессии фельдшер, 1922 года рождения.
       После побега он был у партизан, где показал себя с самой лучшей стороны.
      
      
       Мирон Кальницкий, еврей из Одессы, был полезен тем, что в свое время работал вблизи от Понар в лагере для военнопленных
       (не в лагере смерти) и хорошо знал местность. Среди пленных был также Вениамин Юльевич Якобсон из Ленинграда, 54 лет,
       по профессии провизор. Это был чрезвычайно добродушный человек, он по-отечески заботился о заключенных. У него в кармане
       всегда находились какие-то мази, бинты, порошки. Он пользовался  большим авторитетом. Если возникал спор, Якобсон всегда мирил
       спорщиков. Но он был человеком ”поврежденным” и все твердил, что нас не расстреляют. ”Мы не виноваты, за что нас будут
       расстреливать?”
      
       Грозой и ужасом был штурмфюрер. Когда он появлялся на краю ямы,  все понимали, что дело добром не кончится. Люди выбивались
       из последних сип, а штурмфюрер стоит, заложив руки за спину, смотрит, а потом обращается к кому-нибудь (некоторым он дал
       презрительные клички): ”Почему ты медленно ходишь, ты болен?” Человек отвечает, что он здоров, ни на что не жалуется.
       Но штурмфюрер не успокаивается: ”Нет, ты не здоров”. Был у нас один старик 65 лет, мы все звали его ”Фетер” — дядя.
       Штурмфюрер ему сказал: ”Завтра ты пойдешь в лазарет”. Все знали,  что это означает расстрел. Этот вечер в бункере был мучительно
       тяжелый. Нам было страшно и стыдно, что старого человека уводят  на смерть и мы ничем не можем помочь. ”Фетера” попробовали
       утешить. Он сказал: ”Зачем меня утешать, я свое прожил”.
      
       Однажды мы пришли с работы, дошли до ямы, вдруг появился штурмфюрер в очень злом настроении. Задает вопрос: ”Кто болен?”
       Больных, естественно, не оказалось. Штурмфюрер выстроил всех в две шеренги и сказал: ”Я сейчас найду больных”.
       Он подходил к каждому и пристально смотрел в глаза, буквально  сверлил человека глазами. ”Вот ты больной, выходи”, — сказал
       он одному, затем второму.
      
       Но это ему показалось недостаточным. Он подошел к молодому здоровому парню и спросил: ”Ты со слесарным делом знаком?”
       Тот ответил: ”Знаком”. Его также вывели из рядов и сняли кандалы.  Всем было ясно: раз с человека сняли кандалы, значит его
       поведут на расстрел.
      
      
       Штурмфюрер подошел к четвертому человеку и спросил: ”Ты со слесарным делом знаком?” Тот ответил: ”Нет, не знаком”.
       ”Ну ничего, научишься, выходи”. С четвертого также сняли кандалы и повели наверх.
      
       Через несколько минут мы услышали четыре выстрела. Штурмфюрер сделал выговор нашему старшему рабочему:
       ”Безобразие, не могли людей помыть, отправили их в лазарет, а на них вшей полно”. Прибегал штурмфюрер и к такому методу.
       Он обходил шеренгу выстроенных людей, заглядывал в глаза и  спрашивал, кому здесь не нравится работать? Все должны были хором
       отвечать, что им очень хорошо. Штурмфюрер обращался к Зингеру: ”Ты музыкант, может быть, тебе здесь неприятно работать?”
       Штурмфюрер продолжал спрашивать: ”Может быть, кто-нибудь из охранников груб с вами, плохо обращается?” Мы хором должны
       были отвечать, что охранники относятся к нам хорошо. Затем он  приказывал: ”Пойте песни”. После тяжелого дня, мы еле держались
       на ногах, но должны были петь. Чаще всего он приказывал петь  ”Сулико”, арии из оперетты ”Цыганский барон” и еще некоторые.
      
       Он слушал, слушал и приказывал часовому: ”Я сейчас уйду, а они  пусть поют, пока я не вернусь”. Грязным надругательствам немцев
       не было предела.
      
       Во мне все протестовало, мне казалось недостойным погибнуть ”бараньей” смертью. Такие настроения были не у меня одного.
      
       Вскоре все это приняло реальные формы.
      
       Мне пришлось во всем этом деле сыграть немалую роль. То, что я  москвич и все сразу признали во мне человека интеллигентного,
       очень укрепило мой авторитет.
      
       Меня привезли на Понары 29 января, а 1 февраля мы уже начали производить подкоп.
      
       Самую активную роль в подкопе играли Петя Зинин, Исаак Догим, Давид Канторович. Неутомимым работником был Шлема Голь.
       Если надо было, он вставал в 4 часа утра.
      
       Очень пригодились золотые руки Овсейчика: подпилить, подогнать — он был тут как тут. Виленский пекарь Иосиф Белец был
       неграмотный, неразвитой человек, но в работах по подкопу он  оказался очень полезен, так как имел в этом деле некоторый опыт.
      
       В связи с подкопом я должен сказать несколько слов еще о двух жителях ямы.
      
       Иосиф Каган (его настоящая фамилия Блазар) в свое время сидел в тюрьме за уголовные дела. Каган-Блазар знаменит тем, что
       он ушел из Понар 2 раза. В 1941 году его забрали и отправили в Понары, поставили у края ямы и ”расстреляли”. Он выказал
       изумительную находчивость и самообладание. Увидев, что пулеметная очередь приближается к нему, он сумел в нужный момент,
       а какую-то долю секунды до выстрела упасть в яму. Он остался жив.  Сверху на него падали трупы, их немного присыпали песком.
       Так он пролежал до вечера. Когда стало темно, он выбрался из ямы и  пошел обратно в город. Он прятался в ”малине”, но его нашли
       и вторично отправили в Понары. Он участвовал в подкопе, и таким образом спасся из Понар во второй раз.
      
       Франц (Абрам) Гамбург тоже два раза был в Понарах. В первый раз его нашли в одной из ”малин”, где скрывалось 17 человек.
       Их всех привезли в Понары; заставив раздеться догола, подвели к  краю ямы. Вопреки обычаю, стали расстреливать по одному человеку.
       Гамбург стоял семнадцатым. Он видел, как немцы стреляют в упор, в затылок, и люди падают один за другим. Таким образом,
       расстреляли 16 человек. Когда очередь дошла до него, он повернулся и сказал, что у него очень много золота. ”Вы меня не
       расстреливайте, я вам его отдам”. ”Где золото?” спросили немцы.  ”Спрятано в городе”. Ему позволили одеться, посадили в машину
       и повезли в Вильнюс. В Вильнюсе он знал подвал, в котором лежало 2  тысячи тонн картошки. Он привез немцев к этому подвалу
       и сказал, что там под картошкой, в самом углу, лежит золото.  Немцы согнали большую группу рабочих, которые несколько дней
       разбирали картошку и освободили угол, указанный Гамбургом. Он  сказал, что надо копать вглубь, так как золото зарыто в земле.
       Стали копать, но ничего не нашли. Немцы его смертельно избили, но  он настаивал, что золото было именно здесь. К удивлению,
       его не расстреляли, а вернули в Понары и сделали старшим среди ”бреннеров”.
      
       17 февраля 1944 года привезли к нам новую партию военнопленных.  Среди них было двое моих личных друзей из лагеря, где и я
       содержался прежде.
      
       Юрий Гудкин, инженер-строитель, до войны жил в Электростали, под  Москвой. У него в Москве жена и дочь трех лет. В лагере для
       военнопленных он принимал самое активное участие в выпуске листовок, организовывал связи с партизанами и т.д. А второй
       военнопленный, Костя Жарков, студент ленинградского института, был со мной в госпитале, очень много мне помогал.
       У него было подавленное настроение. Я старался его ободрить. Юрию  я в эту же ночь показал наш подкоп. Он одобрил его и дал
       несколько ценных указаний. Я очень дорожил его мнением. Наутро  нас, ”стариков”, отправили на работу, а новых оставили в яме.
       Женщины потом рассказывали, что пришел штурмфюрер, всех выстроил; штурмфюрер осматривал новичков. Если нас он спрашивал,