самых близких ей людей совершенно чужому человеку, зная наперёд, что её выстраданная исповедь не будет потом перевираться в кривотолках односельчан. Не желая выносить сор из избы, старушка ото всех в родной деревне свою боль скрывала. Ни к чему, считала она, ломать людское мнение о её семействе, как о самом сплочённом и порядочном.
…Двух дочерей и сына Лукьяновна с мужем вырастили, на ноги поставили. Старшая и сын километрах в полста в городе обосновались, своими семьями обзавелись, а младшая уехала аж на крайний Север, там за бурята замуж вышла. Детишек у них четверо - мал - мала меньше. А ютились они в двухкомнатной квартирке со смежными комнатами. Старшие же по одному ребёночку нажили и сказали – хватит. Хотя жилплощадь и достаток позволяли иметь и больше ребятишек.
Помогать детям деньгами возможности не было, а меньшей не перепадали и продукты, и Лукьяновна чувствовала себя перед ней виноватой. Но что поделать – ведь мясо, молоко, яйца в посылке не вышлешь. Зато ближние семьи дороги на рынок не знали. Чуть ли не каждый выходной навещали они родителей, а те всякий раз собирали им неподъёмные сумки с деревенскими гостинцами.
Но вот ушёл из жизни муж Лукьяновны. С живностью пришлось распрощаться, не под силу стало управляться в одни старческие руки. Выручку от продажи меж детей поровну поделила, оставив лишь на помин мужа.
Едва отстояли по усопшему сорок дней, как старший любимый зять заявил: «Незачем тебе, мать, одной маяться, продавай свою хибару, к нам перебирайся». А «хибара» дорогого стоила, что терем боярский. Муж сам его мастерил, ладно «пестуя» каждое брёвнышко, каждый кирпичик.
От желающих купить домину отбоя не было. Уступила его Лукьяновна дальним родственникам со всем имуществом. Сложила необходимые вещички в чемоданчик и налегке махнула первой электричкой к зятьку с дочкой.
Встретили её с распростёртыми объятиями, но как узнал зять, что тёща не уберегла в пути самое дорогое – узелок с деньгами, тотчас в лице сменился: нахмурился, побагровел. Не смотрит на мать и дочь, похоже, без денег проклятых не нужна родительница.
Потопталась Лукьяновна у порога, потопталась, да и пошла прочь. Без особой радости встретил её и сынок родной. А невестка свекрови прямо в лицо «рубанула» правду – матку: «Мы вас не просили от дома избавляться, и к себе на постой не звали».
Приютила Марфу сестра двоюродная, жившая в частном секторе того же города. Вместе «состряпали» письмо младшей дочке в дальний северный посёлок. А Лукьяновна ни на что уж не надеется, только сокрушается – на этих всю жизнь положила, а той никогда копейки ржавой не выгадала – на что ж теперь рассчитывать?
Ответ пришёл незамедлительно. Достав из кармана аккуратно сложенный листок и протянув его мне, бабушка Марфа попросила: «Почитай, дочка, вслух».
- Родная мама, - писал зять, - не было бы боле, а это ещё не горе. Не волнуйся, береги себя и ни о чём не тревожься. Займи на дорогу, сколько нужно и немедля приезжай к нам. Как только мы с Люсей заработаем – долг вернём. Чуть-чуть потеснимся, и места хватит всем. Твои внучата и мы будем ждать тебя с большим нетерпением. Целуем, обнимаем, любим. До скорой встречи.
Сдержав волнение, я вернула бабе Марфе дорогое ей послание.
И вдруг неожиданно она развернула передо мной свёрточек. А там крупная сумма денег.
«Вот, - говорит, - зятьку милому везу, а остальные не выдержали «проверку». Ох, как жалко, как же жалко», - залилась слезами моя попутчица…
КУКУШКИНА ДОЧЬ
РЕНАТА КАМАН - http://www.proza.ru/avtor/renomeganmail - ТРЕТЬЕ МЕСТО В КОНКУРСЕ ПАМЯТИ ГРИГОРИЯ ТЕР-АЗАРЯНА МЕЖДУНАРОДНОГО ФОНДА ВЕЛИКИЙ СТРАННИК МОЛОДЫМ
– Она опять рвала мои гвоздики, маленькая зараза! И вставляла их в волосы! Засранка!
Голос бабушки, визгливый и звенящий, разносился по всему дому. Ёлка съежилась под столом, поджав колени к груди, покусывая нижнюю губу.
– Дрянная девчонка! – бабушка не на шутку разозлилась. – Сделала дело и затихла мышью! – громкие шаги сотрясали половицы ступеней. – А ну, выбирайся из своей норы! Задам тебе сейчас! Мало тебя отец порет, мало!
Ёлка попробовала хихикнуть, но не получилось ничего, кроме тихого писка.
– Мышь! Точно! Серая мышь! Только попробуй еще раз тронуть мои гвоздики, пакостница!
И чего бабушка привязалась к этим гвоздикам! В этот раз у Ёлки даже получилось фыркнуть от возмущения, как у Бенгальского, любимого коня из отцовской конюшни. Еще есть Сирая, убогая – так бабушка её называет. И Власый, здоровый и крепкий, словно гора – это тоже бабушкины слова.
– Вот ты где! – худощавые ноги с выпуклыми синими змейками вен в теплых тапочках застыли прямо перед столом.
Пока Ёлка мысленно перечисляла всех обитателей конюшни, бабушка успела найти её. Как случалось всегда.
– Выходи, противная душегубка! – голос уже не звенел, напротив, стал сиплым и старческим, каким и положено быть в таком возрасте.
– Баб Ань, а сколько тебе лет? – спросила девочка, выглянув.
– Столько не живут, будь уверена! - уперев костлявые руки в не менее костлявые бока, пожилая женщина впилась взглядом, от которого у Ёлки всегда пробегал табун мурашек.
– Сто?
– Ага, сто! А ну, вылазь! Сейчас я тебе устрою! – бабушка вцепилась в копну волос, из которых тут же выпали ярко-красные цветы, и вытащила девочку из укрытия.
– Больно же, баб Ань! Не тяни так!
– Матери на тебя нет! - закричала женщина, тут же замолкнув.
Часы громко заголосили, а маленькая деревянная фигурка кукушки принялась то выскакивать, то вновь прятаться за створками маленького домика.
– Полоумная птица, – сказала бабушка, взглянув на большие и старые, как и она сама, часы. – Иди, суп ешь, - вздохнув, вышла из комнаты. – И не смей разлить на стол! – сурово добавила уже в коридоре.
Суп бабушка варила вкусный: из домашней куры и самодельной лапши. Он всегда получался жирным и сочным, с блестящими кругами – маленькими и большими – плавающими неспешно сверху, по жиже.
– Не ковыряйся, ешь всё подряд, - сказала женщина, проходя мимо девочки, которая вылавливала куски картофеля. – Вечно у тебя не как у людей!
– Не ругайся, баб Ань, - прошептала Ёлка.
– А по-другому как?! – бабушка развернулась, уперев руки в бока, и крепко сжала тонкие губы так, что они превратились в ниточку.
– Никак, - вздохнула девочка, отправив в рот полную ложку, наполненную всем подряд, как и наказывала бабушка.
– Никак! Жалела я твою мать, жалела! А толку? Вырастила кукушку! Фьють – и след простыл!
– Как та, в часах?
– Ага, в часах! Тьфу ты! – бабушка плюнула куда-то в сторону и, громко топая, вышла из кухни.
«Полоумная птица», - произнесла девочка, убедившись, что старушка ушла и не слышит. Ругаться Ёлке строго-настрого не разрешалось, а иногда очень хотелось. Ёлка любила повторять за бабушкой фразы и слова – они казались особенными, с характером, как и сама бабуля.
«Фьють», - прошептала Ёлка, громко втянув суп из ложки, и засмеялась, звонко и заливисто, словно никто не ругал её полчаса назад.
Расправившись с остывшей жидкостью, Ёлка, сполоснув холодной водой тарелку и ложку, выбежала на крыльцо. Свежий осенний ветер по-братски потрепал волосы. Ёлка поёжилась, но улыбнулась. Маленькая лужа возле крыльца манила плюхнуться в неё с разбегу, но тряпичные старенькие кеды останавливали. В них еще можно было прыгать по улице, но стыдно носить в школу.
– Кто ж тебе новые купит! Следить надо было за этими и носить как следует, а не камни пинать! - громко крикнула бабушка, заметив на крыльце внучку, задумчиво разглядывавшую потрепанную обувь.
– Привидения! Привидения! – заголосила Ёлка, подбегая к еще мокрому белью, развешанному старушкой.
– А ну, не трогай! – прикрикнула женщина, погрозив длинным пальцем.
Пальцы у бабушки были длинными и сухими, выцветшими и грубыми на ощупь.
– Баб Ань, а давай я за молоком схожу!
– Ага, сходишь! И пропадешь до вечера! Ищи тебя потом!
– Нет, я, правда, быстро! До лавки и обратно!
– Иди тогда, раз быстро! Была бы корова, своё б молоко было! Но нет же! Кони есть, коровы нет! Тьфу ты!
Ёлка с треском хлопнула дверцей калитки и выбежала на улицу. «Кони есть, коровы нет!» - выкрикивала она, смеясь. «Кони есть, коровы нет!» - отзывалось внутри ворчливым голосом бабушки. Старушка не любила коней, но отец держал их в память об отце, Ёлкином деде, которого девочка видела только на черно-белых фотографиях.
Кусты и деревья стремительно желтели, всё чаще шёл дождь, но сегодня было солнечно, хоть и прохладно.
– Эй, Ёлкина, ты откуда и куда? – раздался писклявый голос Володьки из параллельного класса.
Ёлка сжала кулаки и принялась мысленно считать до десяти.
– А где твои новые ботинки? А? Говорила же, что отец из города привёз! Враньё!
– Вовсе не враньё! – Ёлка остановилась и впилась грозным взглядом в противного худого мальчишку. - Привёз! Новенькие, блестящие!
– Ну, и где они?
– Дома. Бабушка не разрешает на улицу одевать, а то испачкаю.
– Бабка твоя того, ку-ку уже, - Володька громко рассмеялся и покрутил пальцем у виска.
– Это ты того уже! – закричала Ёлка и бросилась на мальчишку, вцепившись тому в волосы. – Да я тебя!
– Ку-ку, ку-ку! – прокричал он, вырвавшись и отбежав подальше. – И ты ку-ку! Кукушкина дочка! Ку-ку! Ку-ку! Кукушкина дочь!
Ёлка знала, что такое «кукушкина дочь» и почему её так прозвали, но бабушка всегда говорила, что врагу нужно улыбаться в лицо, поэтому девочка широко растянула губы, показав обидчику все свои зубы и вширь, и в рост, а затем высунула язык.
– Дура! – крикнул мальчик, потеряв интерес.
– Сам дурак! – Ёлка побежала со всех ног, с трудом сдерживая слёзы, что полились из зелёных глаз.
Скрывшись за поворотом, девочка остановилась. Плакать больше не хотелось, да и до лавки оставалось совсем немного. Улыбнувшись, поправила теплую кофточку, отряхнула штаны, и, гордо приподняв подбородок, как учила бабушка, медленно пошла по дороге, осторожно ступая, словно в новых кроссовках.
Домой она вошла неслышно, прижимая пакет молока к груди. Ёлка умела открывать и калитку, и входную дверь без скрипа. Пройдя на кухню, прислушалась к тишине. Ни бабушки, ни отца не было. Бельё аккуратной стопкой лежало на табуретке в прихожей.
Ёлка на цыпочка прокралась в гостиную, воображая призраков, попрятавшихся по углам. Услышав голоса, девочка залезла в высокий шкаф, тихо хихикая. Раздались шаги отца, уверенные, размашистые и тяжелые. Вслед за ним в комнату вошла бабушка, шаркая теплыми мягкими тапочками.
Ёлка прильнула к замочной щели.
– Слушай, Игорёк, ты это, приводи уже Галину что ли! - сказала баба Аня, присев на край старенького дивана. – Все уж знают. Не, ты не подумай, - затараторила она, – я не против. Молодой ты да, как говорят, в самом расцвете, понимаю. Да и баба тебе нужна. Стыдно по углам зажиматься, я к тому.
– Знают, говоришь, - вздохнул мужчина, опустив глаза. – Пусть знают. Этим лишь бы сплетни собирать, а вести в дом я никого не собираюсь. Ты, баб Ань, не переживай.
– Да и я не переживаю, - забормотала женщина, быстро, словно торопясь куда-то. - Да и Ленке мать будет, какая никакая, раз родная такой... – женщина похлопала себя по губам, - дрянью
