Парламент заседает, как обычно, по рельсам звонко дребезжат трамваи, и листья тополей ковром горчичным дорожки парков сонно укрывают.
Вот телевизор. Скорбно скорчив рожу, жалеет кто-то нудно о почившем. Что, дескать, был в верхи он долго вхожим, что был он мудрым и достойно жившим, что он стоял когда-то у истоков тех бед, которые имеем ныне, а добрых дел он наворочал столько – не разгрести за век.
В вечерней сини стучит в окно мне клен холодной веткой, грозит мне пальцем. Тихо, сыро, просто.…
Намедни за стеной моя соседка тихонько умерла. Ей - девяносто.
Пришел соседкин сын. Поговорили. Он сетовал, что нынче много надо платить, чтобы тебя похоронили. Еще о том, как много пережили родители в блокаду Ленинграда, о том, как будет он делить с сестрою квартиру, что от матери осталась, звал на поминки: «Я там все устрою, старуху вспомним, ну, и выпьем малость…»
А телевизор все скорбит, проклятый, о ком-то, кто сейчас совсем не нужен, и я сквозь зубы отвечаю матом, и стынет чай, и пропадает ужин. |