Мои воспоминания ненадежны.
Страшусь, ломая грифель, но пишу.
Формулировки крайне осторожны.
С трудом доверю их карандашу.
Я помню, как нашел Ее в лавчонке.
Изгой, в оковах книг гниющих.
В изодранной годами распашонке.
Младенец, с пола к небу вопиющий.
Ее лицо несло печать запрета.
На коже – отпечатки тайных текстов.
Взял в руки - и пахнуло льдом Тибета,
Песком Аравии, апокрифов протестом.
Творение безумного монаха
За гранью всех известных измерений.
Слепца итогом жизни стала плаха.
А труд исчез в тумане сновидений.
Старик гадливо вслед мне захихикал
Когда не взял оплаты за младенца.
А страх кричал: Беду себе накликал!
Избавься от подарка чужеземца!
В полуночной тиши, едва касаясь,
Беззвучно воскрешал латынь страницы.
Слова рождались, тут же забываясь,
Мелькая, словно спицы колесницы.
В ту ночь, закружен вихрем сновидений,
Вдруг оказался в странном, мрачном месте.
В подвале замка, полного видений,
Мечтал об истине, как отрок о невесте.
В мерцающем огне ночной зарницы,
Я, распростертый на пяти кругах,
Избегнул плена проклятой темницы
Отринув мир, где балом правит страх. |
