На пасху два непризнанных поэта
(Весьма известных в некоих кругах)
Отправились на озеро к буфету
(Пока еще на собственных ногах).
Их звал - пускай не в море и не в горы,
Но к подвигам - весны приветный клич.
"Прекрасен мир!" - сказал Семен Егорыч
И "Мир-дерьмо" - сказал Степан Кузьмич
(И со страниц газет еще со школы
"Сибирский вой", "Иркутская строфа"
Они все жгли отчаянным глаголом,
На пару провалилившись на литфак).
С собою было. Тут же, к разговору,
Откупорив, распили под кулич.
«Каков букет!» - причмокивал Егорыч,
«Портвейн - дерьмо!» - вовсю ворчал Кузьмич.
Похорошело. Закурили. Горечь
Стремилась к небу ввысь от табачка.
Колечки запускал в него Егорыч,
Кузьмич - принципиально облачка.
А, докурив, подумали о разном.
Окурок притушив о каблучок,
Егорыч языком поцокал: «Классно!»
"Какая дрянь!" - Кузьмич швырнул бычок.
А дальше что? Конечно, были споры,
Про Грузию, Курилы, Ильича…
«Ну, все ж чудесно!» - убеждал Егорыч.
Кузьмич, красноречиво так, молчал.
"Ну, что с того, что геи? Ведь не воры!"
"Зато от них, - басило эхо, - ВИЧ!"
"Зато исскуство!" - защищал Егорыч.
"зато педрилы!" - голосил Кузьмич.
На личности не перейти не вышло:
Само собой (или собой само?)
"Ты гений, - плел Егорыч, - черта в дышло!
Кузьмич был неподкупен: "Ты - дерьмо!"
Смеркалось. Путь обратный вышел в гору.
Ночь наступала (по-хохляцки - нiч).
«Ах, темнота прекрасна», - пел Егорыч.
«Черт ногу сломит!» - бормотал Кузьмич.
И надо ж так - коровия какашка
Попалась на дороге и - опа! -
Как в луговую, прямо носом, кашку
Егорыч, что подкошенный, упал
И, вмазавшись в фекалиев просторы,
Обиженно, как будто недоспал,
«Ну, вот дерьмо-то!» - заскулил Егорыч.
«Прекрасно!» - резюмировал Степан.
Мир многолик. И бесполезны пренья
(Всяк всякого расскажет - ого-го!),
Но тысячи различных точек зренья
Прекраснее лишь делают его. |
