•
• Прости, но дней теченье,
для меня,
подобно речке многоводной,
И для меня неразличимы
Отдельных омутов и мелей голоса.
МЕТАФОРА
Был стон от боли,
но пленён
пространством времени
он претворён.
И претворённый
в "боли стон"
метафорой стать обречён.
ИЗ ПЕРЕПИСКИ ПОЭТОВ
Спасибо за стихи, поэт,
не ожидал, но тем дороже.
Конечно, выпьем, спору нет,
я, как и ты, я выпью тоже.
И выпьем! Помнишь, как тогда,
когда всё было молодое,
когда вечерняя звезда,
когда в усталом разнобое,
мы находили вдруг слова,
и было весело и складно,
и не болела голова
от водки - будь она…
Нет, водка ладная была,
и ладным был наш круг случайный,
и наша лодочка плыла,
и был не виден берег дальний.
Да и сейчас – кто скажет нам,
что берег близок? Путь наш дальний.
И плыть, и плыть нам по волнам,
и, может быть, стакан хрустальный…
хрустальный? Нет, гранёный, свой
ещё подымем мы с тобой.
Я верю, будет, будет так,
а кто не верит, тот дурак!
НОЧНЫЕ РАЗГОВОРЫ
Что ж ты за чудовище
Такое получилося,
Чтоб с тобой не елося,
Чтоб с тобой не пилося?
Да, так уж, получилося,
Такой я уродилася.
Какой я уродилася,
Такой и получилася.
Что ж ты за чудовище
Такое отыскалося,
Чтоб не гулялося с тобой,
А только спотыкалося?
Такое отыскалося,
Такое получилося.
Какой я уродилася,
Такой и получилася.
Что ж ты за чудовище
Такое обломилось мне,
Чтобы с тобой не под конём
И чтоб с тобой не на коне?
Такое обломилося,
Какое получилося.
Какой я уродилася,
Такой и обломилася.
Что ж ты за чудовище
Такое мне попалося,
Чтобы мне мою всю жизнь
С тобой только икалося?
Такое вот попалося,
Такое отыскалося,
Такое уродилося,
Такое получилося.
Что ж ты за чудовище
Такое мне приснилося,
Чтоб с тобой не жилося,
Чтоб с тобой не былося?
Нет, милый, не приснилася,
Такою уродилась я.
Такими мы рождаемся,
Такими мы вам нравимся.
АЛЁНЕ
Привет, Алёна,
у нас снег,
Всю ночь в окне метался.
Снег, будто смех,
смех, будто грех,
Нападал и остался.
Теперь белеет
за окном,
Тревогу навевает.
Снег - он сойдёт,
пройдёт потом,
А смех? И смех растает.
ДАВАЙ ИГРАТЬ
В Летнем саду, где Янус,
Где дождь, вечный, как время,
Где вечная, будто Лета,
Нева несётся вспять,
Давай в любовь играть.
Где в дворике полусветлом
На каменном пьедестале
Поэт замёрзнул над словом
И рифмы не может подобрать,
Давай в любовь играть.
На набережных каналов
Брусчатых, будто тёрки,
Давай в любовь играть.
Давай, давай играть!
Чтоб было о чём вспоминать.
СТИХ О ПРЕКРАСНОЙ ДАМЕ
Потихоньку изловчиться, ухитриться, потеряться,
Ухватиться, зацепиться, привязаться и остаться.
Ты развилка, ты засада,
Копоть ты, ты нафталин.
Мне тебя такую надо,
Чтобы разогнать свой сплин.
Чтобы плавиться
и киснуть,
Чтобы клеиться
и виснуть.
Поиграться, посражаться, соблазниться и таиться,
Разругаться, разбраниться, разойтись, забыть, забыться.
Ты подпитка, ты приход,
Ты, как белый пароход.
Мне тебя такую надо,
Чтоб вокруг визжал народ.
Чтобы мылиться
и мокнуть,
Чтобы припадать
и дохнуть.
Расстелиться, расплескаться, растянуться, расшибиться,
Раствориться, распуститься, сплющиться и не раскрыться.
Ты точило, чтоб точить,
Ты огарок, чтоб палить.
Мне тебя такую надо,
Чтоб лелеять и холить.
Чтоб свернуть
и затянуться,
Оторвать чтоб
и качнуться.
Укататься, уходиться, измотаться, искричаться,
Отогнуться, отгибаться, растворять и растворяться.
Минус ты, минор, минутка
Минимум ты, лилипутка.
Мне тебя такую надо,
Падлу, б..дь и проститутку.
Чтоб войти
и не вернуться,
Чтобы умереть в тебе,
загнуться.
Одевать и одеваться, раздевать и раздеваться,
Удивлять и удивляться, ублажать и ублажаться.
Ты попутка, чтоб доехать,
Тачка ты, чтоб заказать.
Мне тебя такую надо,
А на всех мне наплевать.
Ты плотина, ты палатка,
Пневмония и рахит.
Ты белуга и рогатка,
Ты сердечный инвалид.
Ты откат, ты отголосок,
Ты отжатое рожало.
Мне тебя такую надо,
Чтобы всё вокруг визжало.
Ты подстилка, ты подкладка
Зло..бучка и урод
Мне с тобой такой так сладко,
И пусть визжит вокруг народ.
С Т И Х О Б Е Щ Ё О Д Н О Й П Р Е К Р А С Н О Й Д А М Е
Ты приходишь поздно ночью,
нет луны уже на небе.
В звёздном мареве подобна
ты бессмертной юной Гебе.
Подожди, замри, мгновенье,
нет, не надо солнца-света.
Пусть продлится сновиденье,
нет, не надо мне рассвета.
СТИХ ПРО ОДИНОКОГО ПОЭТА
В тишине такой,
в одиночестве,
Когда ты живёшь,
только сам собой,
Мир вокруг
только топчется –
Непонятный весь
и не простой.
И не можется
это всё понять,
и не хочется,
И ни слов подобрать,
ни рифм…
А ты топчешься
и всё топчется,
И ты топчешься, и всё топчется…
ОТВЕТ КАПНИСТУ
В.В. Капнист
О КРАСОТЕ
Мне кажется, ее лицо
Бело и кругло, как яйцо.
Косы волнистой черный волос
Длиннее, чем высокий колос.
Не слишком выпукло чело
Так чисто, гладко, как стекло.
Собольи брови и ресницы,
Глаз круглых черные зеницы,
Как темных два зерна гранат,
В больших жемчужинах блестят.
Нос - тонкой, хоть и не причудный,
Но к описанью очень трудный.
Румяны маленьки уста -
Как свежей розы два листа;
Меж ними, на черте полкруга,
В коралле два ряда жемчуга.
На млеко-розовых щеках,
Не знаю для чего и как,
Чтоб разве спесь их не надула,
Любовь две ямочки вогнула.
Но что сказать о бороде?
К сравненью не сыщу нигде,
Что было б хоть немного схоже
С округлостью ее пригожей...
Хотела б дерзкая рука
Изобразить хотя слегка
Белейшу алебастра шею...
Но дале всё же не посмею
Моей картины продолжать...
Итак, не лучше ль окончать
И, кисть оставя осторожно,
Просить тебя, чтоб, если можно,
Красы изобразил ты нам,
Которых часто видишь сам.
ОТВЕТ КАПНИСТУ
Красы, которых вижу я
Ещё белее и круглее
Ещё гладчее и чищЕ
И где у Вас блестит чернее,
В моих глазах ещё гущЕ
В лице яйцо мне тоже мнится,
Но белизна его порой,
Меня страшит и даже снится
Совместно с ейной круглотой.
Косы волнистой чёрный волос
Разит меня своей длиной
И я уже - колосс, не колос
Зрю, очарованный тобой.
Чело, не выпуклое слишком
Мне кажется провалом грёз
И кажется, что на ресницах
Оставил дым свой паровоз.
Глаза, как две звезды сияют
Из мрака ночи, а потом –
Нос, на котором тает
Причудливый и несказанный тон.
Уста – колючие куста,
За ними стройно два ряда
зубов. И щёчки – будто борона
Их пропахала, уготовив
Условья роста для зерна.
И борода! Озимых поле.
А с чем ещё её сравнить?
Хоть дерзкой, хоть другой рукою,
Да хоть чем хошь изобразить.
И шейка тоже… алебастр?
Ну нет! Белей, чем то яйцо!
Чем то, с которым выхожу я
Поутру на своё крыльцо.
Теперь и я, как милый автор
Не смею дальше продолжать
И буду тоже окончать
Красоты эти описать,
И буду кисть я откладать,
И лишь, чтоб рифму соблюдать,
Позволю я себе закончить
Известным всякому словцом
Сравнимым только с тем яйцом.
Кончается словцо на «мать»
И это всё, что я сказать.
Goethe. Парафраз
Еrblehre
Vom Vater hab’ ich die Statur
des Lebens ernstes Führen,
vom Mutterlein die Frohnatur
und Lust zu fabulieren.
Urahnherr war der Schönstens hold,
das spukt so hin und wieder,
Urahnfrau liebte Schmuck und Gold
Das zuckt wohl durch die Glieder.
Sind nun die Elemente nicht
Aus dem Komplex zu trennen,
was ist dann an dem ganzen Wicht
original zu nennen.
П А Р А Ф Р А З
Своей ни мысли у меня, ни слова,
Всё от отца, от деда моего,
И даже к женщинам желание моё не ново,
Мне прадед завещал его.
Страстей букет, мне бабка подарила,
Желаний тьму, по-моему, бабкин брат,
И как вино в бокал сцедила
В меня её сестра любвеобильный яд.
К нарядам пыл – конечно же, прабабка,
Влечение к деньгам – конечно, деда брат,
Размер ноги, осанка и посадка –
Отца или, верней, отцовский вклад.
Ещё труслив я и обманщик,
Немножко сплетник и немножко жмот…
Нет! Всё это не я – я в жизни лишь шарманщик,
Я ручку лишь кручу - а родственничков хор во мне поёт.
• Стих
П И З Д Е Ц
Он пришёл ко мне, подкрался,
Он добрался наконец.
Он нашёл, как не скрывался я,
Припёр меня ****ец.
Сам ни свой я, и ни твой я,
И ничей я наконец.
Мы остались только я
И ты – мой ласковый ****ец.
Мы теперь с тобой навечно,
Навсегда мы наконец.
Неразлучно, бесконечно,
Ты и я, мой друг ****ец.
Неохватный, необъятный,
Абсолютный наконец.
Только для меня понятный,
Охуительный ****ец.
ЕЩЁ СТИХ
Я не могу не закрыть глаза,
Как только я их закрываю,
Ты выходишь из своего из-за,
И я про всё забываю.
В открытых глазах моих –
На панели шлюхи.
Стоит мне закрыть их – ты.
Ты тоже на панели,
Я это понимаю,
И рядом с тобой коты.
Жирные коты, но не о них сейчас,
Они коты, и это их дело.
С ними ты – а это не про нас,
Они жрут твоё тело.
Нет- нет, не те коты,
У которых обиваешь ты пороги,
А кошки дикие, у которых трубой хвосты,
Которые трутся о твои ноги.
Встреться мне здесь, сейчас,
Может быть там в углу,
Я не закрою глаз до скончания,
Я с открытыми глазами умру…
…………………………………
Я подойду к тебе и буду мять тебя,
Буду лепить неровные линии,
Буду держать тебя, буду вжимать в себя
И целовать…
И зазнобит меня от слепой пагубы,
От неслучайного твоего движения,
От твоих сведённых ног, якобы,
И отвернусь и утоплюсь в наслаждении.
СТИХ
Я тебя сегодня ночью,
У открытого окна,
Вдруг заметил, ты стояла,
Ты была совсем одна.
На тебя луна светила,
Ты сияла, как алмаз.
Никогда ещё не видел
Я таких порочных глаз.
Глаз невинных, губ, как-будто
Их никто не целовал,
Нет тебя, я это точно
Знаю, раньше не встречал.
Я такой ещё не видел,
Я такой ещё не знал,
Ты красива, как болид
И охуенна, как скандал.
Мне тебя уже охота,
Я тебя уже хочу
И тебя я, как койота,
Замочу и затопчу.
Раздеру тебя на части,
Выдавлю, как в чай лимон.
Будешь ты реветь от страсти
И хрипеть, как граммофон.
Будешь плакать, заливаться,
Будешь выть и трепетать.
Ты узнаешь как смеяться,
Когда хочется стонать.
Ошалеешь, подставляя!
Очумеешь, разводя!
Ты отравишься, глотая,
Захлебнёшься ты, любя!
А потом, уже под утро,
С первым криком петухов,
Станешь ты, как Камасутра,
Как букварь, для новичков.
ПОХМЕЛЬЕ
Ходил куда-то
и пил там много.
Сидел там долго,
пока не умер.
Теперь я умер
и понял вдруг я,
что лучше было б
не нажираться.
Теперь уж, поздно,
теперь в раю я.
Хожу, гуляю,
как хорошо мне.
Курить здесь можно,
плевать на всех здесь.
Никто не лезет,
никто не прётся.
А там все пёрлись
и напрягали.
Теперь на вас мне
смешно смотреть, б..дь.
У вас веселье,
как на погосте,
как дождь зимою,
а мне плевать, б..дь.
Теперь мне в кайф всё,
не то, что раньше,
когда я с вами
мочился кровью.
Я прихожу к вам
и ухожу, б..дь.
От вас несёт так,
что мне хреново,
что мне охота,
уже блевать, б..дь
и вас не видеть,
и не ходить к вам.
Мне вас не жалко,
у вас ума нет.
На вас короста
и вы слепые.
И я слепой был
и жил, как в стойле,
как на помойке,
я жрал помои.
Смотри, козлище,
куда ты лезешь?
Смотри, кобыла,
какой козлище!
Меня ты любишь,
ему даёшь ты,
а я за стойкой
лакаю водку.
Его ты любишь,
а мне даёшь ты,
а он за стойкой
лакает водку.
Рукоблудие
И в прозе стих
порой пробьётся,
Не всё же сопли
разводить.
Прозаик с рифмами
еб-тся,
Поэту строчку
не смудить.
А я ни то,
и ни другое,
Пишу и строчки
и стихи.
И развлекаюсь
сам с собою,
Когда подруг нет:
Хи-хи-хи!
ЗАКЛИНАНИЕ
На дворе уже ночь,
На дворе уже мрак.
Не идёшь ты ко мне,
Не ищу я тебя.
Между нами не ночь,
Между нами не мрак.
Между нами печаль,
Ни твоя, ни моя.
Ты не даришь мне ночь,
Я ношу в себе мрак.
Не придёшь ты ко мне,
Буду жить без тебя.
Не моя твоя ночь,
И мой мрак – только мой.
Без любви можно жить,
Будто бы без себя.
Ночь приносит рассвет,
Мрак сменяет тоска.
Друг за другом идут,
Без тебя и меня.
ОСМИНКИН О...
Светотень-малотьма - день короток и кроток,
очень жарко внутри, очень зябко снаружи;
если я не приду, подобрал меня кто-то,
если я не вернусь, значит, больше не нужен.
Ты в окно, а в окне никого кроме ночи,
ты в постель, а в постели скелет минотавра;
ты найти меня сможешь, как только захочешь,
потянув за волшебную нить Ариадны,
что со скоростью звука посланье доложит:
«Приходи, я устала одна, Боже правый».
Только толку от этого будет не больше,
только смысла от этого будет так мало.
ПОДРАЖАНИЕ
Недосвет-недотень - день короток и кроток.
Стынь застыла внутри - зябнет зябко снаружи.
Я уже не приду - подобрал меня кто-то,
Я уже не вернусь – потому, что не нужен.
Ты к окну не ходи - не отнять ночь у ночи,
Ты в постель-лабиринт не ложись - не поможет.
Минотавра лишь тень там найдёшь - если хочешь.
Ариаднина нить лишь запутать нас может.
Я уже не приду - подобрал меня кто-то,
Не проси миг о счастье - день короток и кроток.
ПИСЬМО ФЁДОРУ
Что не пишешь писем, Фёдор,
Или не о чём писать,
Или, может, жизнь такая -
Лень на кнопки нажимать?
Или, может, дух бодрящий,
Что с весной тебя объял,
Вдаль манит, и не до всех, и
всех ты - далеко послал?
Иль в душе, взбодрённой солнцем,
Ты лелеешь мир иной,
Не теперешний, нездешний,
Трепетный и неземной?
Или, может, дух гордыни
Обуял тебя вполне,
И поэтому не пишешь,
И не шлёшь ты писем мне?
П И С Ь М О Л Ё Л Е
Что не шлёшь мне писем, Лёля,
Или слать их недосуг,
Или может злая доля,
Или, может быть, недуг,
Или - что там одолело
Твою руку, твою мысль,
Или просто надоело,
Иль в мечтах умчалась ввысь?
И нет дела до поэта,
Что строчит свои стихи
И в сурову ткань жилета,
Безотрадны и лихи
Слёзы льёт?..
***
НА СТИХИ БРОДСКОГО:
«Ни страны, ни погоста
Не хочу выбирать,
На Васильевский остров
Я приду умирать.»
Ни страны, ни погоста
Не хочу выбирать,
И на Васильевский остров
Я не приду умирать.
Где умру – там погост,
Там и спать мне вовек -
Гражданин никакой я,
Зато – человек.
ДЖУЗЕППЕ ДЖОАКИНО БЕЛЛИ
(перевод)
Не соображаешь ты, Тереза,
ни ей-ей!
Да разве можно в дом
пускать монахов?
Их, толстолицых, надо гнать
взашей,
Им хватит в церкви
наших оханий и ахов.
Под чёрной рясой
сладострастный зверь
Скрывается
и только ждёт мгновенья,
Наружу вырваться –
не веришь, так проверь,
Или куму спроси – имела с ним
она приятное общенье.
Морочат нас, а мы за ними
вслед
Слезиночки роняем и всё
верим,
Что дух святой нас посетил…
а это, лишь, монашек был.
Подумать есть на чем,
кума,
Монах и Дух святой –
различны,
Ну, а живот…
что этот и что тот,
Оставить могут нам
приличный.
ПИСЬМО ПАЛЬМОВУ-ПИАНИСТУ
Привет, поэт, невольник Музы!
Живёшь как? с кем? зачем? к чему?
Иль некой прелесть Аретузы
Тебя пленила? Потому -
Не пишешь слов, не шлёшь привета?..
Куда, писать?.. Ты весь за ней,
В надежде слиться - на край света
Летишь - влюблённый, как Алфей.
Ах, жизни трепет - мимолётный,
Любви, ах - умелькнувший стон!
Опять рояль, опять стан нотный,
Похмелья мутный карильон...
Я про себя стишки слагаю,
Хоть там рояль, хоть там про звон,
Тебя совсем не обижаю -
В моей башке похмельный тон.
Засим, пока! Пиши стихами,
Не хочешь - прозой расходись.
F;r mich geht's alles - между нами,
Талантливыми пацанами,
Und so bis gleich, bis dann und bis...
П Е Р Е В О Д Ы
РАЙНЕР МАРИЯ РИЛЬКЕ
Элегия
Марине Цветаевой-Эфрон
О, погруженье в миры и в падучие звёзды, Марина.
Нет! Ни добавить в них - ни отнять в них ни йоты.
Вечно всё - навсегда! Возвращенье
всякого, даже и павшего с неба благого –
благодеяние и исцеление мира.
Может, игра это всё и в движении вечном отсрочка?
Нет ни имён, ни побед, ни утрат здесь, Марина.
Волны мы в море, мы звёзды на небе,
прах мы земли, мы мильоны цветений, мы песня
льющая мир в свет сияющих радостных вёсен.
Как мы ликуем в себе, как переполнены силой творенья!
вдруг – в жалкий мотив превращается песня, Марина.
В жалобу? Нет! Юность не знает просящих петь песен.
Так лишь мы славим богов - хотят,
быть похвалёнными, будто не боги они – будто дети.
Славить, Любовь, и в тебе раствориться нам дай!
Всё здесь твоё. Пальцы на лотоса струнах –
так у истоков священного Нила, Марина,
жертвы приносят богам и Любви,
и, словно ангелы, метят невинных тогда,
и постигаешь, тогда, саму нежность.
Ах, далеки как от нас те, унесённые к звёздам падучим, Марина.
Даже и те – нет которых нам ближе на свете.
Там тишина убивает и мстит им забвеньем,
тем, кто не в силах нести был свой крест в этом мире.
Страшна тишина своей властью,
мы ж, на любовь и на нежность её уповаем,
на дикую силу, что нас от червя и до Бога возносит. Небытие.
Как часто, покорны слепой мы судьбе, стоим в леденящем преддверье
новых рождений. Ведёт нас Судьба? Скрывает, будто глаза,
за густыми ресницами тайны, свой путь. Несёт в нас
разбитое сердце немых поколений. И в клин нас сбивает, как птиц,
и к цели стремит, лишь одной ей ведомой.
Влюблённым не надо, Марина, не надо знать много о смерти.
Юность – их Бог!
Смерти же, стары могилы. Пусть им,
под сенями ветхих дерев, думать о вечном,
и в думах своих рассыпаться. Юность гибка же, подобно лозе,
и чем сильней её гнёшь, тем красивей изгиб мимолётный.
Как разметались венки их в весеннем ветру. Ты ж,
глубиной мироздания дышишь и знаешь – короток миг их.
(Как я тебя понимаю, нежный цветок, выросший в бренном кусте.
Как растворился бы я в воздухе ночи, что слепо тебя обнимает).
Раньше, смеялися боги над нами и нам говорили, что мы половинки, всего лишь.
Мы ж налилися любовью, как полные луны.
И не способно теперь проходящее время нас затенить,
ни задуть, ни повергнуть; и снова, и снова путь над Землёй, что не спит,
путь над Землёй, что всегда в ожидании чуда, мы совершаем.
ЛАФОНТЕН
Из книги под названием Любовный приговор
Подражание
В те времена, не так давно,
в парламенте, под председательством Амура,
рассматривали всякие вопросы,
касательно злых дел,
направленных против Киферы,
богини чувств и страсти, и любви.
Один истец, влюблённый безнадёжно,
пожаловался на одну красотку,
взаимности которой,
как он ни старался,
не мог дождаться.
Несчастный,
пробовал и так, и этак:
концерты и прогулки,
и званые обеды, и танцы,
и театры – ничего
не трогало подружку.
Наилучшие моменты своей жизни,
он посвятил предмету своей страсти;
и тело, и душа его страдали,
но, хоть бы шаг навстречу,
лишь холодная улыбка
была ему наградой.
Поэтому влюблённый требовал,
чтобы высокий суд,
учитывая муки все его
и все его страданья,
своим решением
красотку бы принудил
его любить.
Со стороны ответчицы
последовало возраженье,
и адвокат доказывал суду,
что чем красавица ведёт себя
свободней
и неприступней,
и высокомерней,
тем больше красота её
любовь в мужчине возбуждает,
иначе прелесть вянет
и теряют силы
Амура стрелы.
Тогда покой и лень
окутывают сердце,
а если сердце не горит,
то и лицо теряет всякий цвет.
Поэтому, наоборот,
она причиною тому,
что тысячи во всей округе,
о ней вздыхают безнадёжно
и этим сон свой безмятежный гонят.
К тому же, на алтарь Амура
несут покорну дань
и слёзы льют, и сердце рвут.
Нет-нет, такой процесс несправедлив,
и было бы ошибкой,
наказывать за это.
Истцу же в иске
надо отказать.
Здесь прокурор взял снова слово
и отказался, с извинением, от обвиненья.
И суд высокий, меж собой посовещавшись,
решил по справедливости -
иск отклонить;
разрешено красотке было,
суровой, строгой, недоступной
и дальше пребывать.
Во всей стране,
по поводу такого приговора
никто и слова не сказал;
Возможно, поводом к молчанью
подарки были,
кто ж станет,
одаренный, напротив говорить?
Ну что ж,
кто сильный
тот и прав.
Решенье принято,
а как известно, решение князей
законней зачастую
чем любой закон.
Извольте выполнять.
Любовь Марса и Венеры
Фрагмент
Gelast, показывает Akant ковёр, на котором изображена сцена любви Марса и Венеры:
Однажды грозный бог войны, как ты, наверное, читал,
Амура стрелкой поражён,
оставил ратные затеи
и взялся крепость осаждать Кипреи златокудрой.
Недолго наступленье продолжалось,
Переговоры начались - лишь только -
прекрасная завидела героя
на крепостных своих стенах.
Как полагается, по форме и по этикету, Марс взялся за работу
и многие усилья приложил, чтобы понравиться Венере,
и главное своё вниманье обратил, на боевое снаряженье.
Ему казался подходящим случай, чтоб показать себя
в своём наивоинствующем виде.
Он лучшую броню надел,
как будто на турнир собрался,
и никакой другой наряд не шёл так грозному,
непобедимому, влюблённому Маворсу,
и блеск доспехов спорил с самим Солнцем.
А как без этого!.. не так-то просто добиться у любви признанья;
порой и исполинов Венера обращает в прах.
В короткий срок Кипрею покорил он;
возможно - речь его была такой горячей,
возможно так он хорошо описывал сраженья и осады,
и всякие подобные дела,
в которых женщины немного понимают,
и потому, как раз, приятны им неведомы слова.
Смотри, какой нездешней красотой
богиня перед воином сияет.
Как долог поцелуй!
И Марс блистает красотой,
хотя, конечно, несравнимой с Венериным волшебным обаяньем.
Разбросана броня лежит в траве,
другого оружья требует любовь, не только вздохи, но и слёзы,
порой нужны, чтоб сердце милой покорить.
Амур крылатый, между тем, и Феба подстрелил,
и в нём, в его груди, разжёг костёр желанья,
надежду - прекрасную богиню покорить.
Костёр любви в груди пылал ещё пожарче чем огонь
вокруг главы сияющего бога.
Неотразим казался Феб в своих пленительных нарядах;
он был прекрасен; только был - Поэт
и был ещё ученый,
и, что совсем уж ни к чему, был наделён искусством врачеванья.
Но, как известно: в области любви
склоняются весы на сторону того, кто крепче потрясает
воображенье женщины, и, выбирая между воином и
трепетным поэтом, склоняются их взгляды больше к перьям,
что развеваются на шлеме по ветру.
Поэтому и выбран был Маворс.
Фоэбус же, разгневанный, к Вулкану поспешил
и тайну кузнецу открыл.
В лесочке, здесь, неподалёку, Фоэбус показал Вулкану
его жену с разлучником в обнимку, которые считали,
что толь лишь Амур свидетель их любви.
Вулкан ошеломлён, мы видим на картине,
как боль измены исказила черты его лица.
Оторопел и лишь угрюмый взгляд отображает
его нелёгкие раздумья.
Пал молот из могучих рук;
стучатся дико мысли в голове, и он не знает что же делать и что же предпринять.
Как будто молнией он поражён.
В другом же месте, на картине,
мы видим как супруг бранит неверную супругу
и даже руку уж занёс.
А там, вон видишь, юноша, от парочки не может глаз отвесть?
Как он стремиться во дворец Венеры, как он надеется найти любовь там,
которой переполнено его больное сердце.
Хозяйка, покровительница всех влюблённых,
защитница всех нежных дам.
Да и сама всегда готова любви поклоны принимать.
Везде там игры, комплименты,
влюблённые стишки и лёгкая беседа;
и тысячи проворных объяснений;
и так проходят дни в парении свободном.
Там девушка стоит, смотри, что с лирой,
ах, лишь желанье наслаждаться, порхать и тешиться в её глазах;
но пенорожденной сейчас не до неё,
она растеряна, опешила, стоит.
И кто не растеряется и в ужас не придёт
от шума, что затеял обманутый Вулкан.
Но несмотря на вопли всех мужей на свете,
уж если тронула зараза сердце,
то хоть до Рима побежишь,
и не пропустишь ни денёчка.
И вот, на канапе воинственный Маворс и его дама;
как будто Гименей связал их неразрывной цепью,
и не было б единодушья столько,
будь они мужем и женой.
Теперь смотри сюда, где грации три плачут:
хозяйка наследила, а виновны кто? Служанки;
хоть всех их разгони, Кузнец, но разве и дракон,
что золотое охранял руно,
способен противостоять такой напасти?
Претензии Вулкан ребёнку предъявляет, который разбудил любовь,
который - её сын и грех за свою мать обязан искупить;
его, Амура, грозится запереть Вулкан в кладовке.
Не всё и это: здесь мы видим,
как он, пылая гневом, сетует на то царю богов,
и как он то, что должен бы скрывать, - на суд богов всех выставляет,
и этим докучает, не переставая, и Небу, и самой Земле.
Юпитер же, известный сам как разрушитель браков,
над хромоногим потешается, зовёт всё это лишь воображением,
фантазией и говорит, что тот дурак, кто придаёт пустячным мелочам
такое важное значенье.
Избави меня Бог, чтобы когда-нибудь я был охвачен страстью ревности;
вот злейшее из зол, и сострадания не жди.
Но что ж Вулкану? Чтобы отомстить,
он должен что-то предпринять.
И сеть невидимую он сковал своей искусною рукою.
Такой совет ему коварный Момус дал.
Та сеть в положенный момент
должна была накрыть любовников внезапно.
И молот загремел по наковальне,
и вот кольцо согласно подошло к кольцу,
петля к петле, и вот готово,
готово для всего Олимпа представленье,
актёры в нём Маворс и Киприада, влюблённые,
лишь стоит им прилечь, и дело сделано.
Хариты приготовили кровать.
Настал положенный момент, любовники явились
и лишь взялись они за дело,
коварная невидимая сеть накрыла их, явив преступное деянье всему свету.
И невозможно было им распутаться, ни убежать.
Вулкан же, хромоногий, созвал богов всех
малых и больших, и их прислугу, чтоб сказать
и показать, что месть свершилась.
Над кем смеялись более всего? Вопрос резонный.
Отвечу я: над мужем и женой.
ЛАФОНТЕН
Носы и уши
Подражание Бокаччо
Месье Гильом однажды отбыл в поездку деловую;
его супруга молодая - красивенькая,
нежная простушка из Шампани по имени Алис,
шестой уж месяц как носила под сердцем плод супружеских утех.
Сосед Андрес, который жил неподалёку, к ним часто в гости заходил,
и был он парень хоть куда.
Господь всё знает, парень был из тех,
что называются пройдоха, которых прохиндей зовут и плут.
Он никогда не расставлял сетей напрасно. Не знаю уж,
какой должна была быть птичка, чтоб избежать его силков,
и пёрышек своих не потерять.
Алис же, в этом смысле, была – так просто новичок.
И крестными знаменьями она себя не осеняла часто,
и просто потому, что не было и повода к тому,
и знать она не знала любовных шалостей и приключений,
хорошее жило само в ней по себе
без хитростей и задних мыслей.
Итак, супруг в поездке,
одна и одинёшенька она, сидит, скучает.
И тут заходит Андреас, без церемоний
глядит в глаза и говорит:
- Ах, чёрт возьми! Как может муж болтаться по дорогам, не закончив дела?
Как мог уехать он, оставив недоделанным дитя,
которое Вы носите в себе?
По цвету Ваших щёчек вижу точно - случай такой уж был со мной -
дитяти не хватает уха.
- О, милостивый Бог, что Вы сказали?
Должна родить ребёнка я без уха?
Ах, Господи, но что же делать,
есть ли средство?
- Да-а… но… да-а, мог бы я помочь…
но только Вам, соседка,
никто меня к такому не смог бы и принудить… лишь для Вас.
Мне нет заботы до других людей,
для кума же готов на всё, хоть здесь на месте умереть.
Насчёт ушей же, я, не долго разглагольствуя, скажу:
Вы убедитесь сами, что уши делать я мастак.
- Смотрите только, чтоб они похожи были, -
обрадовалась Алис простодушно.
- Не беспокойтесь, - был ответ, - беру всё на себя.
И тут он показал на что способен.
Такой уж глупенькой Алис была?
Ну, не совсем. Понравилась и ей игра.
Здесь неуместна философия.
Герой обязан с вдохновеньем свою работу выполнять.
Сформировал он быстро хрящик, раковинку
и жилочки где это надо, потом и перепонку барабанную
и - словом, не жалел ни сил, ни матерьяла.
- А завтра, - Андреас сказал, - мы всё ещё разок отполируем,
чтоб завершить работу по большому счёту,
и результат хороший будет налицо.
- Я Вам, - Алис сказала, - так благодарна, так обязана я Вам.
Как хорошо, когда друзья такие рядом!
Днём позже, даже не заснул наш кум Андрес
и точно вовремя явился к милой Алис.
- А вот и я, - сосед сказал, - позвольте нам продолжить,
и наше ушко завершить.
- Хотела бы я Вас просить скорей закончить,
скорей закончить то, что начали так славно, -
простушка отвечала, - поэтому прошу наверх.
И наверху они продолжили то дело, что начали,
и так старались… долго и без устали, и с жаром
(творили детское ушко),
что у Алис возникло даже опасенье:
- Не получилось как бы лишнего чего,
ведь нужно два всего, а если больше,
то буду я считать неважным Вас специалистом.
- Нет-нет, - ответил хитрый лис наивной курочке, -
Нет-нет! я делаю всё осторожно, и в этом опыт у меня большой,
поэтому ошибки никакой и быть не может.
Ушко ещё на верстаке лежало и малость недоделано было,
когда явился из поездки муж.
В объятиях и поцелуях супруга тут же объявила:
- Ну и работку же ты задал мне!
Что б делали мы, если б не было соседа?
У нас ребёночек без ушка мог родиться,
вот стыдно было б как.
Месье Андрес все силы приложил,
и сделал всё как полагалось. Ах, только б
не забыть спасибо куму от тебя сказать.
Как хорошо, что настоящие друзья бывают!
Месье Гильом ушам своим не верил
и ничего не понимал; невероятно, думал он,
что у его жены ума так мало.
Месье Гильом ещё раз попросил супругу
подробней всё пересказать,
затем схватил ружьё, что тут же у кровати,
на стенке, на гвозде висело и в ярости хотел её убить;
бедняжка же, совсем не понимала чем заслужила свою смерть;
и вид её, такой безвинный, простодушный, безобидный,
утихомирил понемножку гнев месье супруга.
- Ах, Господи! – и слёзы полились из глаз ручьями, -
и в чём же виновата я перед Вами?
Ни Вашего имущества, ни денег не брала я.
В руках всё Божьих, всё остальное же расскажет Вам Андрес,
ведь он в ответе за ушко, которое с таким стараньем делал,
и без которого, по Вашей же вине, остался наш малютка,
когда уехали Вы, дела не доделав.
Спросите у него, и если вру я, то меня убейте,
теперь я в Вашей воле.
Придя в себя, умерив гнев, тогда супруг сказал:
- Прекрасно, всё понятно и ни слова больше;
придётся верить,
что неумышленно, что с доброй целью
Вы поступили так.
Что пользы ссориться, и время не воротишь.
Но, слушайте: Хотел бы я, чтоб завтра шельмеца
Вы в дом к нам пригласили, но, ни слова
о нашей ссоре.
А проболтаетесь – пеняйте на себя, я Вас убью.
Поэтому, пусть не оставит хитрость Вас и ловкость,
что всё же женщинам природою дана.
Ему письмом Вы передайте,
иль пусть слуга в словах ему сообщит,
что я уехал из дому опять, и Вы хотели бы
на пару слов, чтоб он зашёл.
Придёт он обязательно; его займите разговором,
оставьте только ушко в стороне,
ушей уже достаточно вы натворили.
Бедняжка выполнила всё как следует,
и удивляться нечего - от страха даже куры
сообразительней становятся порой.
Андрес пришёл и тут же, вслед за ним,
по лестнице с проклятьями и бранью
взлетел супруг; в отчаянии искал Андрес к спасению дорогу,
но не нашёл. Туда, скорее, под кровать!
Мошенник под кровать залез,
обманутый супруг же, в дверь давай стучать. Алис открыла
и потихоньку пальчиком, чтоб Андреас не видел, указала
туда, где спрятался вернейший друг.
Месье Гильом вооружился так,
что даже пусть их пять Андресов было б
и пять он одолел бы без труда;
но всё ж он отступил, чтоб приготовиться,
и потому, что не убить соседа он решил,
а он решил ему отрезать ухо, а может даже больше,
как зверски и жестоко, и ужасно
то водится у турков или у других языческих народов.
Месье Гильом кивнул жене, которая от страха
словечка даже, даже ах и ох не смела произнесть
и указал за дверь, и сам вон вышел, оставив кума
под кроватью, и дверь закрыв на ключ.
Обманщик же подумал, что опасность миновала,
что ничего и никого, спасибо тебе, Господи, прости, муж не заметил.
Месье ж Гильом, на выдумки богат,
решил напрасно не шуметь, решил, чем меньше шума,
тем больше будет дела.
- Сходи-ка, жёнушка, - Гильом Алис сказал, -
к супруге нашего соседа
и расскажи подробно ей как делали вы ушко.
И не спеши, чтобы чего не пропустить.
Чтоб заманить её сюда, скажи,
что муж её в опасности большой.
Что я творцу ушей
придумал наказание такое,
что даже и подумать страшно,
а как подумаешь, так волосы на голове
от страха сразу встанут.
Такая вот судьба, скажи, должна его постигнуть,
а она, свидетелем при этом быть должна.
Но раз она, - скажи ещё ей, - к злодейству не причастна,
то, может быть, быть может она сможет,
смягчить мой гнев и наказанье изменить.
Беги и приведи её сюда! И если сможешь,
то получишь ты прощенье.
Простушка со всех ног помчалась выполнять приказ;
и скоро, запыхавшись, и в страхе вся
явилась Андреаса жена.
Войдя, она, супруга не увидев,
решила, что томится он… быть может
в погребе и под замком. Месье ж, Гильом,
ее увидев дрожащей и напуганной такой,
оружье отложил и начал так, при этом, пригласив присесть:
- Неблагодарность – мать дурных поступков.
Месье Андрес мне оказал огромную услугу,
за это я б хотел ему, как водится у добрых то людей,
такою же монетой отплатить.
Вы знаете, что он помог с ушком ребёночку, которым
моя прелестная супруга беременна и до сих пор,
в то время как неосторожный я
уехал по делам из дома.
Признательным хочу я быть и думаю:
чуток коротки носики у Ваших деток,
чуток не угадали вы, когда творили их -
речь исключительно идёт о форме.
А я скажу, не хвастаясь, великий мастер,
всё, что касается носов, и Вам готов помочь,
за то, что Ваш супруг, помог моей супруге.
И думаю, сейчас, не отлагая, мы с Вами этим и займёмся.
Сказав, месье Гильом куму подвёл к кровати,
к той, под которой кум, грызя кулак, лежал.
Никто не знает плакала она или смеялась:
но с ангельским терпеньем всё переносила
и только Господа просила, чтоб наказание постигло лишь её,
а милого, любимого супруга, чтоб обошла ужасная фортуна.
Месье ж Гильом столь переполнен гневом был,
таким желанием возмездья возгорелся,
(супруга Андреса был тоже лакомый кусочек)
что жалость поборов свою, что сострадание своё поправ,
вполне за оскорбленье получил.
Копеечка в копеечку он с кумом рассчитался,
а может даже ещё с верхом месье Гильом свой долг отдал.
Да, месть сладка как говорят в народе.
Он мудро поступил и только так
он мог отмыть позор свой и своей супруги.
И Андрес тоже не роптал;
он взвесил здраво всё и был таков.
И Господа благодарил, что так благополучно
ему сошло все, что ж касается ушей,
то лучше - правильно он рассудил – носить рога,
чем без ушей остаться.
ЛАФОНТЕН
Рогат, избит, но главное - доволен
Подражание Боккаччо
Недавнею порой, один барчонок молодой,
во Франции зовут таких кадетом,
в Германии им юнкер говорят,
а ещё лучше – бурш,
так вот барчук из Рима следовал домой,
оставив в городе святом
все деньги, что ему заботливый родитель
на пропитанье из семейного бюджета,
слюнявя пальцы, отсчитал.
В дороге, барич наш, устав трястись в седле,
как и обычно, когда он совершал свой путь до Рима и обратно,
в одной гостинице, в приятной местности,
где виноградных гроздей сладость
в отличное вино крестьянин превращает,
и где хозяйка всегда рада ему гостеприимством угодить,
остановиться рад был.
Проезжая местный рынок, увидел он вдруг даму,
в сопровождении пажа;
Милей он в жизни не видал, и грациозней, и…
да что там говорить – он вспыхнул весь,
огонь любви в крови заклокотал,
да много ль надо молодой крови,
чтоб вспыхнуть?
Кадет исправно посещал исповедальню
и индульгенций полон был карман,
а добродетелей чуть меньше было,
но это, как обычно, как водится везде.
А дамочка - такая юная, красивая, живая,
чудесная фигурка, глазки
из под ресниц закрученных блестят,
короче говоря, ей не хватало только,
под стать дружка, чтобы достоин был её.
Кадет сошёл с ума; любовный зуд и прочее такое
не мог сносить он больше.
Он узнал как звать её, узнал,
что здесь, в деревне, она принадлежит
к сословью высшему, что замужем
за господином Доброхотом,
который вряд ли уж бы смог
четыре волосины сосчитать
на голом черепе своём;
зато был первым на селе,
по той причине, что его богатство,
равнялось возрасту его.
Наш юнкер всё проведал,
подробность каждую он взвесил и учёл
и строить стал на этом,
свою безумную надежду.
И начал он с того,
что отослал прислугу
в ближайший следующий городок,
а сам отправился туда,
где жил предмет его объявшей страсти,
значит в замок,
и там свои услуги предложил,
себя назвав студентом и сказав,
что может делать всё, что самый
строгий господин
потребовать бы мог у своего слуги.
Месье понравилась такая прыть,
да парень и на вид был ничего собой,
за что и получил, без долгих размышлений,
сокольничего должность,
конечно же, не без согласия супруги;
сокольничий понравился ей очень,
а так как он и в этой ловле
(то есть в делах любви),
не новичок был,
то ему понадобилось времени б не много,
чтоб объясниться,
но, всё не так-то просто:
старый муж был так влюблён в прелестную свою супругу,
что ни минутки, ни мгновенья не хотел он
остаться без неё, и чтоб она ни делала
и где бы ни была, он тут как тут, всегда при ней;
лишь, только вот когда он уезжал из дома на охоту.
Сокольничий же, вот несчастье,
за ним был должен следовать всегда,
хотел он или нет,
хотя хотел он, как, конечно, всем понятно,
совсем другого.
Прелестнице хотелось бы того же.
Удобного момента приходилось ждать.
Что оба этого хотели,
никто не мог бы отрицать.
Любовь же, как вы знаете на собственном примере,
нетерпелива - ей слово ждать
как в сердце нож;
она берёт в свои всё руки,
и учит нас, чтоб цель свою приблизить,
лукавить и хитрить, и,
если нет прямой дороги,
идти окольной,
так, и нашим голубкам она внушила
хитрый план:
Однажды вечером, возможно,
у камина сидя, спросила верная супруга:
«Скажи, мой дорогой, кого из нашей челяди
считаешь ты надёжнейшим и самым преданным тебе?»
«Я думаю, сокольничий - себя он показал
как верный и усердный малый;
я на него могу в любое время положиться».
«Ты ошибаешься, мой друг, - лиса супругу возразила, -
он проходимец; недавно только, он
такие говорил словечки мне… о страсти, о любви,
увлечь и одурманить так меня пытался,
что я дар речи потеряла.
Как мог отважиться на это он?
Его хотела задушить я,
я хотела наглецу
глаза его нахальные
повыцапать ногтями!
Я так хотела, но остановилась,
чтоб не предать огласке, не ославить,
своё же собственное имя и ещё,
чтоб уличить его наверняка;
я притворилась, будто бы согласна
сегодня ночью, возле груши, той, большой,
что у забора там, растёт у нас в саду
с ним встретиться.
«Мой муж, - сказала я ему, - как видишь,
меня не оставляет… из любви… нет,
он сомневается, что я ему верна.
И вырваться мне от него никак нельзя,
лишь только ночью,
когда он первым крепким сном заснёт.
Тогда я потихоньку, незаметно,
из рук его скользну и буду у тебя в саду».
На этом мы закончили наш разговор.
Тебе же, дорогой супруг, хочу сказать,
что ты пригрел змею под сердцем.
Ошеломлённый Доброхот,
пришёл в ужасный гнев.
«О, мой супруг, мой верный жизни друг,
ах! не волнуйся, ах! уйми свой справедливый гнев!
Теперь поймаешь дерзкого ты сам
на месте преступленья прямо.
Его легко найдёшь ты:
если прямо, и прямо всё идти,
от тех дверей, что в сад выходят,
то слева у забора и будет груша та стоять.
Но мы должны предусмотреть одну деталь,
ты должен платье женское надеть,
чтоб паразит издалека в тебе мужчину не признал -
тогда, поди, ищи его.
Ну а потом, дождись,
пока он дерзким голосом себя не обнаружит,
и палкой наглецу ответь, и так, чтоб он на месте,
там под грушею,
лежать остался.
Я думаю, таким достойным будет
ответ порядочной
и верной мужу своему супруги».
Как потрясён был наш супруг!
Я думаю, что мир не видел
хитрей проделки,
бедный, бедный старикан!
Но вот и время
ловить паршивца,
натянул он юбку своей супруги,
капор и в сад скорей,
и никого там не нашёл.
Не чувствуя подвоха, он взялся ждать,
зубами щёлкая и чуть не умирая от мороза.
Тем временем герой наш прыткий
к желанной, сам желанным будучи, проник
и добрый час с ней развлекался,
чему, по мненью моему,
завидовал и сам Амур,
который бы и сам не отказался
такую прелесть обнимать.
Но время - хитрый господин,
то его ждёшь, то оно мчится,
и как ни жаль, пришлось покинуть
постельку теплую,
и напоследок бокал вина и поцелуй,
и прямо в сад, где нетерпенья полон
месье на все лады ругал его медлительность и лень.
Сокольничий, издалека заметив рогоносца,
ему как будто даме закричал:
«Ах ты, неверная жена!
Как можешь ты, бесчестная, обманывать
и предавать того, кто любит так тебя,
так платишь ты за ласку, за заботу, за всё хорошее,
что видишь ты от мужа?
Мне стыдно за тебя, свидетель Бог!
Да лучше б мне не приходить,
не знать бы лучше мне, что есть
такое сердце, испорченное до того,
чтобы такому человеку изменить,
чтобы желать его унизить.
Теперь мне ясно всё, - хотела ты дружком обзавестись,
ну нет, я не таков, тебя я уверяю;
Свидание назначил я тебе,
лишь для того,
чтоб верность твою мужу испытать.
К разврату хочешь ты меня склонить?
Ах, как я виноват перед хозяином,
но видит Бог, забочусь о его лишь чести!
Как я могу такое оскорбление ему нанесть?
Но ты сюда пришла не с доброй мыслью!
И я тебя вот этими руками накажу, даст Бог!
Ну а потом всё расскажу достопочтенному месье».
Мосье наш только не рыдал и бормотал в восторге
в седую бороду свою: «О, Господи,
Тебя благодарю, за то,
что дал ты мне такую непорочную жену,
такого честного и верного слугу».
А Бог ему и сверх того отвесил
толстой палкой,
и по спине, и по всему чему придётся.
Сокольничий, его,
без всякой жалости до самой
двери гнал.
Действительно, мосье, бедняжка Доброхот,
не ожидал усердия такого и резвости такой
от своего слуги; но,
не только в верности его он убедился,
но и утешился вполне, отведав тумаков.
Затем, шмыгнув к жене в кроватку,
он всё ей рассказал: «Ах, моё сердце,
хоть сто лет мы проживём ещё с тобой,
хоть ещё больше, но такого,
такого бравого слугу
нам не найти вовек.
Не правда ли, моё дитя, он настоящее сокровище для нас?
Как было бы неплохо, чтоб он жену себе нашёл
средь наших местных.
О будущем его я б постарался сам».
«Да, ты бы не ошибся, - сказала верная жена, -
и с радостью с тобой я в этом соглашаюсь».
ЛАФОНТЕН
Супруг исповедник
На сюжет из ста новых новелл.
Под предводительством Франциска,
один богатый дворянин,
в сражениях отменно отличившись,
из юнкеров, в короткий срок,
переведён был в офицеры,
и, посвящённый в рыцари,
теперь себя считал
не ниже самого барона
и готов был
оспаривать перед любым, своё достоинство.
Когда ж закончилась война,
в отечество своё вернулся,
летучей славой окрылён,
и шпорами звеня,
воображая,
что он герой,
каких не просто так сыскать.
В дому ж, где он оставил, уезжая,
жену свою,
герой
был неприятно удивлён:
его жена, я повторюсь ещё раз,
которую
он в одиночестве оставил,
слёз не лила и не просила Бога,
чтоб муж вернулся, чтоб здоров
и невредим пришёл в её объятья снова,
но, в кругу подруг
и, главное, друзей, приятно проводила время,
развлекаясь пеньём и танцами;
и целый шлейф пижонов молодых
и франтов записных за ней таскался.
Такое, Артусу (так звали рыцаря-героя),
конечно, было не по вкусу,
ну а кому понравится?
И он задумался: «Наверное, -
сказал он сам себе, - за время,
которое так славно я провёл в сраженьях,
не только моя рыцарская честь
достигла должных дефиниций,
но и рога на голове моей
повыросли прилично?
Да - такое неприятно было бы,
но как узнать?
И вот в один из дней,
когда его супруга на исповедь,
как и положено, ходила,
переоделся он в костюм священника
и за окошечком устроился в исповедальне.
И сразу же за ним его жена явилась.
Вначале исповедалась она
и рассказала
о маленьких грешках своих,
ну а потом пришёл черёд больших,
и, голос изменив, и шёпотом почти,
она проговорила: «Почтеннейший,
я сознаюсь - постель свою я разделяю
во-первых: с дворянином; во-вторых:
с священником и в-третьих: отважный
и непобедимый кавалер,
под сенью моего алькова,
проводит ночи…»
Не выдай здесь себя супруг,
быть может исповедь
и продолжалась дале,
и не была б так коротка.
Но было этого достаточно.
«Неверная!
И даже, говоришь,
священник? А с кем же ты тогда,
как кажется тебе, здесь, говоришь?»
«С моим супругом, - прошептала
невинная супруга, - я видела, как Вы,
мой друг, проникли, перед тем как я пришла,
в исповедальню, и шутку Вашу поддержала.
Не может, думала я быть такого,
чтобы столь умный человек как мой супруг,
не разгадал такую лёгкую загадку.
Скажите, разве Вы не стали
отважным рыцарем, прославленным в боях,
и разве Вы не благородный дворянин,
и разве за окошечком сейчас,
в подряснике и рясе, не мой супруг сидит,
вообразив себя священником?»
«О, Бог! – воскликнул наш герой, -
какой же я глупец!»
Тут и истории о славном воине,
священнике и дворянине,
пришёл конец.
ЛАФОНТЕН
Ричардо Минутоло
подражание Боккаччо
Красив и славен, и богат Неаполь,
не сыщется в Италии во всей, пожалуй,
подобного местечка,
где, не успев ступить на мостовую,
бываешь тут же окружён таким количеством
прекраснейших особ, что кажется попал ты в райский сад,
и пёстрые колибри
вокруг тебя
и так, и этак вот порхают,
и сам ты вдруг, преобразившись в птичку,
уже любви вдыхаешь аромат
и страсти нежной предаёшься,
и пьёшь нектар лобзаний и утех,
лобзаний и утех, лобзаний и утех.
Но, есть там пташки, и такие,
которые, прельстив тебя своей красой,
потом топорщатся и игры затевают,
да ловко так,
что их любовь и милость их снискать
не так-то просто.
Прелестница одна,
как раз из этих, которые играются, любя,
вскружила голову и в сети завлекла
Минутоло (фамильное такое имя),
а звать его Ричардо –
красивый, молодой и честный дворянин.
И вы не сыщите от Рима до Парижа
ни одного, кто был бы так сведущ в делах любви.
Сведущ-то он сведущ,
но с этой дамочкой ему упорно не везло,
с той, о которой слух до нас дошёл с страниц Декамерона,
с декамероновых страниц,
которую поэт зовёт Catella.
Крепка, упорна и непобедима так,
была красавица пред ним,
что рыцарь наш, в любовных схватках
неотвратимым будучи всегда,
на этот раз застрял,
как застревает телега в непогоду на дороге.
Но, выждав чуть и убедившись,
что все его усилия бесплодны,
он перестал и в сторону её смотреть,
другой же даме, здесь, неподалёку, отдав своё всё предпочтенье,
и был за это награждён,
ходил у этой в фаворитах; Catella же смеялась только,
не мучась ревностью ничуть:
соперница – была её подруга.
Часто, они встречались и болтали,
и Ричардо присутствовал, бывало,
при разговорах тех
о том, о сём.
Однажды, обсуждая так
и осуждая, и просто так,
знакомым, близким и родным
перемывая кости, завёл Ричардо наш
беседу об одной, не называя имени,
известной даме, и о том,
как в эту даму был влюблён
известный господин, при этом, тоже, вроде, аноним.
И так он кавалера описал довольно,
что госпожа Catella в нём,
без всякого труда могла б
узнать кого? Конечно, своего,
так хорошо описанного мужа.
Так всё сходилось, подходило так,
что бедная красотка,
не в силах больше неизвестности терпеть,
в сторонку отвела Ричардо
и заявила,
что она хотела бы всё знать,
а именно: где, что, и кто.
«Господь меня пусть покарает, -
ответил ей Ричардо, -
если я совру
хоть малость Вам.
Замечено,
что часто Ваш супруг мадам Симону навещает.
Вы сами знаете все прелести её,
и то, как действуют они на легкомысленных мужчин.
Я не хотел бы никого здесь оскорбить,
но речь идёт о Вас
и я, поэтому, молчать не должен.
Хотя, когда у Ваших ног, ещё недавно
я преклонённый пребывал
и отдавал Вам предпочтенье перед всеми,
остерегался я такое Вам открыть,
боясь неправильно быть понятым.
Всегда к словам влюблённых
питают недоверие,
и Вы могли б подумать, будто я
ложносвидетельствую Вам
о Вашем муже;
но, нынче, слава Богу,
уж я ничто пред Вами.
Теперь меня что подвигает говорить?
поверьте, лишь желанье услужить.
Недавно получил я верное известье,
что муж ваш у Барбье Джанетто
имеет намеренье встретиться с Симоной.
Джанетто далеко не богатей
и сотня гульденов, коль будет Вам угодно…
за сотню гульденов он сделает для Вас
всё что попросите, что будет Вам угодно.
Наилучшее, что можно предложить,
поймать обманщика, как говорят,
с поличным,
тогда дороги нет назад, и никакая ложь
не сможет стать залогом оправданья.
Послушайте меня:
С Джанетто договор,
что даму проведут в закрытые покои, но так,
чтоб даже сам Барбье её не видел;
от страха то или последний то намёк на стыд,
что в ней ещё, развратнице, остался.
Займите её место, заплатив Барьбье,
всего сто гульденов, не надо торговаться.
Пусть проведёт он Вас в покои,
зашторив окна в них, чтоб было там темно,
конечно же, не для того, чтобы поститься.
И делайте там всё, что Вам захочется,
но только Вас прошу, ни слова,
иначе всё испортите;
а там, само пойдёт положенным путём».
«Достаточно, Ричардо, - Минутоло Сatella перебила, -
мне план понравился, ну что ж, они меня узнают!
Я им устрою, только бы верёвочка не порвалась;
они узнают, как меня за дурочку набитую считать!»
И с этим, красотка удалилась, сославшись на недуг
и на мигрень, чтоб отыскать немедленно Джанетто,
с которым наш Ричардо заранее договорился обо всём.
Да, деньги всё же – сила; за услугу,
совсем пусть даже небольшую,
берут во Франции всегда,
отсюда можно заключить,
что и в Италии такой в ходу обычай.
Джанетто брал, что называется, везде,
где для него лежало: с Минутоло, с Catella
и с чёрта самого, когда ему сам чёрт давал.
Короче говоря, всё шло, как и задумал
сведущий в тонкостях любви Ричардо.
Барбье сначала поиграл в опасность,
в непредсказуемость событий,
и в то, как сложно всё учесть и совместить,
но деньги в кулачёк, когда, смеясь, увидел,
он согласился и пообещал,
и даже больше, чем его просили.
Когда же наступил свиданья час,
Минутоло проник в покои
и всякую там щель проверил,
чтоб, Боже сохрани, свет бела дня
не помешал проделке,
и ждал недолго:
дама появилась, пылая вся,
желая уличить неверного супруга,
ему нравоученье прочитать;
её в покои проводил Джанетто,
только, там, в покоях,
как поняли вы:
ни Симоны, ни скверного супруга,
лишь Ричардо;
он же, на неё,
как кот на сало или коршун на хохлатку
набросился, ни слова
и ни звука не издав.
Что было дальше,
могу предположить;
представить можно даже без рассказа.
Ричардо беспредельно счастлив,
на небе, на седьмом;
Catella, пройдохе дав свободу,
забыв на время про свой гнев,
но, всё ж ни слова вымолвить не смея, отдалась,
супругу мнимому.
«Супруг» же наш, стараясь из всех сил,
сцеплял лишь зубы, чтоб не рассмеяться.
Хотел бы я красивей описать
все удовольствия, что получил проказник,
но мой талант такого мне не позволяет.
Красавицу же, он порадовал своею силой,
ей отомстил за неприветливость к нему,
а заодно унял свою, пораненную гордость.
Как только главное закончилось,
Catella про гнев свой вспомнила:
«Теперь достаточно, изменник!
Ты, ты ошибся, я не та,
нет, я не та, с которой ты себя представил,
с которой ты договорился здесь
мне изменить.
Не приставай ко мне, иначе,
кусаться буду я
и исцарапаю твоё лицо.
Так вот причина твоих стонов,
твоих болезней, ах обманщик,
ты притворялся, чтоб силёнки сохранить
для своих шашней?
Говори, мошенник, скажи мне, чем я хуже,
иль я не так красива, или я,
не так стройна,
как эта дрянь Симона?
Развратник! Негодяй! Хорош гусь!
Или меньше я тебя люблю?
Сейчас тебя я ненавижу!
Прости меня, Господь! Но лучше б,
на виселице ты болтался!»
Catella, чтобы успокоить,
наш друг пытался целовать её, ласкать,
но бесполезно всё. Руками и ногами
подружка отбивалась.
«Оставь меня! – кричала. –
Теперь меня не проведёшь, я не дитя!
Не подходи ко мне, я больше не твоя супруга!
Отдай моё имущество назад! Иди к другим!
Прочь от меня изменник, прочь!
Какая дура я была, как я верна была тебе!
Что мне мешало; Минутоло, милейший человек,
Меня любил так, может быть и любит?
Да я должна была, чтоб наказать тебя,
чтоб облегчить мне душу, это сделать».
Ричардо здесь не удержался, и сквозь зубы
прорвался у него смешок.
«Смеёшься ты? Какая дерзость!
Тебе не стыдно? Дай я посмотрю тебе в глаза!»
Бедняжка вырвалась из рук его
и ощупью направилась к окну,
рванула штору – и застыла,
окаменела, словно столб известный соляной;
пред ней возникший, будто бы виденье,
стоял Ричардо.
Сознание почти теряя и руки к небу в горе вознеся,
сказала:
«О, кто способен на такую низость?
Что говорить? Я обесчещена!»
«Но, кто об этом знает? – не выдержал Ричардо. -
За Барбье, я отвечаю головой! Простите мне обман,
и не судите меня строго!
Сноровка, мастерство, обман, насилие и хитрость –
всё разрешается, когда о страсти речь идёт.
Увидев Вас однажды, я
уже не мог остановиться
я стал рабом и красоте я стал служить как божеству,
так что же – это преступленье, что плату, наконец, я получил?
Скажите, Вы могли б такое пережить? Нет никогда!
Судьба всё повернула к лучшему,
и я судьбою удовлетворён, на Вас же нет вины;
не надо убиваться,
зачем стонать? Я знаю многих,
которым было бы приятно,
чтоб их обманывали так.
Но сколько друг не объяснялся,
Catella была безутешна,
И слёз ручьи безостановочно текли,
и эти слёзы больше, и всё больше
желание Ричардо распаляли.
Он взял её ладони…
«Нет, - она сказала, - оставь меня,
довольно и того что ты достиг;
или ты хочешь,
чтоб я соседей позвала,
или людей Джанетто?»
«О, нет, не будь столь безрассудной
наилучшее теперь, тебе и мне молчать,
и, Бог не дай, чтоб мир узнал об этом -
тут же все скажут - это деньги,
всё тут за деньги, скажут люди
и никакой здесь не обман.
А если муж узнает что-нибудь…
Какой скандал! Подумай лучше…
и не подвергай опасности его простую жизнь!
Я думаю, что в поединке, ему не устоять против меня».
И убеждения дошли, глаза почти просохли.
«Нам ничего не изменить, не в силах мы, -
он дальше продолжал, - и, со всех сторон,
утешиться нам лучше. Не думать лучше нам об этом.
Или, хотели б Вы наоборот?..
Нет-нет, надежды все оставить надо мне:
Вы всю мою любовь и верность только презирали
и гнали прочь.
Но если б только захотели, Вы могли б
то удовольствие, которое сейчас
так горько обжигает Ваши губы
в блаженство превратить,
в усладу, которой предаются только боги.
Что же ещё нам остаётся? Труднейшее всё позади».
Ах, как владел Ричардо любовным сладким слогом;
и вот, уже последняя слеза скатилась
и терпкий наслажденья вкус
не сразу, но всё больше, больше
стал проникать в неё.
А он - любезность за любезностью,
уже улыбка, там ещё поболе,
и поцелуйчик, пока один – невинный, непорочный,
а там ещё, ещё чего-нибудь,
и вот она, ещё чуть-чуть попрепиравшись,
уже во власти молодца,
а молодец стократ счастливее чем прежде.
Так, если бог любви берётся с двух сторон за дело,
то дело движется быстрее, и его плоды
намного слаще,
как уверял меня дружок,
который в этаких мистериях был дока.
Ричардо тоже был сведущ в делах любви,
как мы в начале заявили,
и много разных приключений
случалось с ним на этой ниве,
но этим случаем, как никаким другим
гордился он.
Я не хочу сказать, что лично я,
таким поступкам потакаю.
Ах! Всё в руках Господних,
и было бы не так уж плохо,
чтоб он и мне, порой, подкидывал
такие вот идейки.
ЛАФОНТЕН
Джокондо
подражание Ариосто
Жил-был ломбардский князь когда-то,
высок и строен, и красив собой,
как ясный летний день,
как молодой дубок, что меж кустами бузины
свободно, в неба прянул синь.
Из всех, и всех, кто при его дворе блистал красою,
одни - от зависти к нему, в душе сгорали,
а другие – так просто были в князя влюблены.
Однажды князь, у зеркала стоял, собой доволен,
и мысль ему пришла, и он сказал,
что смертный ни один, готов на том стоять он,
с ним не сравнится в грации и красоте, и князь готов поставить,
на кон,
поместье лучшее своё.
И буде он такого встретит,
то обещает ему дать, всё то, что тот,
лишь только пожелает.
«Мой господин, - сказал тогда один,
здесь оказавшись, дворянин, который жил в предместьях Рима, -
позвольте, господин мой, если Вы, так цените красу и стать,
предстать пред Вами брату моему родному,
уж он-то в красоте красивейшему не уступит.
И в этом я, не хвастаясь ни грамма, могу заверить Вас.
И если есть в моих словах хоть капелька обмана,
не верьте мне, тогда поверите вы вашим дамам:
их любовный жар излечит он мгновенно,
вам стоит только захотеть.
И это уж неважно, каким большим их страсть огнём пылает,
пожар зальёт любой он силы:
никогда, им лучше не найти помощника
в такой беде».
Астольф (так звали короля ломбардов)
тогда на это так ответил: «Интересно, я заинтригован и,
не отлагая, хотел бы видеть молодца перед собой!
Посмотрим ли, действительно способен
зажечь костёр он в наших дамах
и их своею красотою обольстить.
Хотелось бы в то верить - в то,
что так прекрасно, Вы предложить сумели
нам в словах.
Наш дворянин, не мешкая, коня велел подать
и в путь, прямёхонько к Джокондо
(так звали брата - «молодца»),
который жил в краю, далёком от потех двора,
к тому же он, недавно лишь женился.
Доволен был женой, иль нет? Я этого не знаю,
зато я знаю, что господь, не обделил жену ни красотой,
ни, на любой строжайший вкус,
девическим очарованьем.
Но кто ж, не пожелает себе счастья? -
Приехал брат, с таким посольством и,
в конце концов,
Джокондо согласился с ним:
заманчивым, с одной казалось стороны
снискать расположение такого суверена
и милость, и почёт такой
любой не прочь бы был иметь
с другой же стороны – жена,
столь безутешна, особенно когда настал час расставанья.
Не в силах слёз сдержать, что из прекрасных глаз ручьями
на белоснежные перси её текли,
«Как, ты меня бросаешь? Жестокий, преданное сердце, ты,
приносишь в жертву милости двора?
Так знай же, милость та, и дня не проживёт.
Сама сбежит, от страха, что её прогонят,
ища защиту бесполезно,
в отчаяньи её найти – исчезнет
безвозвратно.
Ах, если мною ты, уже достаточно пресыщен,
подумай о свободе хоть, своей,
о тишине, что день и ночь тебя ласкает,
о нашем трепетном ручье,
что шелестом своим, смыкает вежды после трудового дня.
Не убегай от ветра звонких песен,
от нив цветущих, тени рощ прохладной
и от меня, кого на одиночество ты обрекаешь.
Ах, одиночество! Что это? Ты улыбаешься, возлюбленный.
Ну, что ж, иди, жестокосердый! Отдай свою красу двору!
А я, - ещё и ночь не сменит день, -
умру, надеюсь».
История не сохранила слов,
что их сказал при расставанье наш супружник,
и я здесь помолчу, чтоб как-нибудь не исказить рассказ
и только лишь скажу:
Боль расставанья отняла, наверное,
способность говорить.
Проверенное средство, из ситуации такой
с почётом выйти.
Когда же муж, ногой уж в стремени стоял,
покрыла поцелуями его супруга, и браслет,
красивый очень, ему на руку нанизала.
«Не потеряй его, - увещевала так бедняжка, -
носи его всегда и не снимай;
пусть он тебе напоминает, как я люблю.
В него вплела пучок волос я свой, как символ связи нашей вечной.
И здесь же, мой портрет, не потеряй, смотри».
Доверчивый читатель, ты, конечно, веришь,
что безутешная подруга может
через часок, другой,
глаза все выплакав, по милому супругу,
от горя умереть;
я же, достаточно навиделся таких подруг и слёз пролитых
по «милому дружку»
и смею я себе позволить, сомнение иметь и, думаю,
я в этом не совсем неправ.
Тем временем Джокондо в путь пустился,
поначалу, забыв и слёзы и портрет,
и так случилось, я не знаю,
но утром вспомнил он, и у него в душе перевернулось, всё,
и вскачь, во весь опор он бросился назад,
чтобы прощения просить, что был так неучтив, бесчувственен и даже груб
при расставаньи.
Дом спал ещё и сердобольный мой Джокондо,
тихонечко, неслышим и незрим
в покои спальные свои пробрался, что ж?
и что ж он видит:
грудь её обнажена, а на груди,
посапывая и пуская слюни, устроился
Парис,
паршивый хлопец, что в конюшнях, коням хвосты вычёсывать
приставлен.
Спят оба, сон глубок.
«Обоих в Ад, к Аиду! Пусть досыпают там!» -
вот первое, о чём подумал,
в душе Джокондо оскорблённый,
но так не поступил, в чём я ему помог.
Когда в делах подобных
не поднимать большого шума,
не дать молве болтать злым языком,
то и позор не так гнетёт и вдвое легче совести призывы.
Он не убил их – из благоразумья, а частью и из милости, но,
разбудил неверную, чтоб показать, что жизнь влюблённой парочки,
была в его руках, одним ударом мог пресечь он
и страсти, и мечты, и жизнь саму.
«Развратница, живи! - сказал он тихо,-
судьёй тебе, пусть будет твоя совесть», - с этим,
вскочил Джокондо на коня и снова в путь;
и беспрестанно, мысль о позоре, за ним плелась теперь,
и часто воздух, сотрясая, кричал он, в грудь себя бия:
«Ах, если бы не этот рыжий плут!
Страдал бы я не так от оскорбленья;
но этот конюх, грубый и дурной!
Нет хуже для меня,
с ума схожу лишь вспомню!
Каким же должен быть Амур слепым и глупым,
чтоб парочку такую сочинить?
Ему легко шутить и всякие
бесчинства затевать».
В таких стенаньях, размышленьях горьких,
прославленная красота Джокондо меркла,
та красота, что настоящим чудом,
была,
которая должна была весь мир околдовать.
И говорили дамы: «Неужели,
он, тот Нарцисс, который
отважился так дерзко, любовной цепью,
наши нежные сердца сковать?
Бедняжка, выглядит, как будто болен он желтухой!
Не заразил бы нас, порой.
Усох, как будто год постился,
зачем нам франт такой?
Не лучше ль отказаться
от его услуг?»
Астольф доволен, брат смущён,
никак не мог он разгадать загадку;
Джокондо же молчал и не делился с братом
тоской, что грызла, будто червь его.
И взгляд его блуждал,
и лик его бледней луны казался,
но отпечаток красоты, ещё черты его хранили,
не хватало, лишь блеска, да дородности былой.
И сжалился над ним Амур; к тому же,
давно Джокондо не бросал, согбенный горечью,
в его костёр приятной жертвы.
Усерднейший в делах любви
впустую изводил себя, запёртый,
в бурлящей крови молодой.
Пришло Джокондо облегченье
и силы возвратились вновь,
которые страданье истерзало
когда однажды…
однажды будучи один,
прогуливаясь в галерее, и скрыт от любопытных глаз,
Джокондо, сквозь тонкую панель стены,
из кабинета, здесь, что рядом находился
вдруг, слышит голос и слова:
«Curtado, дорогой, моя любовь бессильна,
нет места ей в твоём, как лёд холодном сердце.
Но, Боже мой, ах, неужели, есть кто-то, кто со мной
сравниться может?
Тебе бы позавидовали сотни принцев,
и с радостью бы заняли то место, которым ты,
так легкомысленно пренебрегаешь.
С лакеями тебе играть, приятней в карты,
чем побывать со мной, которая так ждёт твоих,
о! незабвенных ласк;
ты девушку, что от меня пришла с приветом
недавно громко обругал и отослал её без всякого ответа;
тебе игра дороже,
а мои желанья, лишь звук пустой в твоём
остылом сердце».
Кто сделал круглые глаза?
Джокондо!
Отгадывай хоть до утра, не отгадаешь,
кто речь такую вёл, и кто
безмолвно, терпеливо, был вынужден слова те
слушать.
Адонис – карлик короля, а та, которая сгорала от любви,
конечно – королева.
Джокондо без труда мог обоих их наблюдать
сквозь щели стенки деревянной,
что он и делал.
Ключи от гнёздышка, где парочка
любовным играм предавалась,
у девушки, которую коварный карлик заругал,
которая была доверенным у них лицом,
всегда на пояске висели и,
когда, однажды, она их обронила
и не заметила;
Джокондо поднял их
и случаем, не преминул воспользоваться он
и случай,
его утешил даже.
Подумал он: «Так значит не один такой я, - даже князь,
могучий и прекрасный,
своим же горбуном уродливым обманут
не стоит, может быть, и мне переживать так сильно,
что мне рога наставил
дурацкий рыжий грубиян».
Так успокоил он себя; а между тем и привлекательность к нему вернулась,
и стал как прежде он красив.
И частая слеза, что раньше,
так застила ему глаза,
теперь совсем уж не являлась;
и немощь вся исчезла;
Астольф же, князь, наоборот,
вдруг потерял любви запал.
Но он не унывал,
ему хватало и того вполне,
что было.
А теперь назад,
к любовной нашей паре!
Всё, подглядев, ушёл Джокондо
и тайна тяжестью, как будто камень,
легла на сердце.
При дворе ж, как нам известно,
не столько видят, сколько говорят
и мало вы найдёте здесь таких,
которые такую новость
оставили б без дела.
Но Джокондо, был, расположен к князю,
князя он любил,
за покровительство и милость,
которые ему тот оказал;
как мог он скрыть несправедливость,
и об обиде умолчать.
Хотя, по зрелом размышленье,
с князьями надо поступать
всё так же, как с простым народом.
Но так вот, вдруг ворваться
и сразу объявить -
нехорошо,
и очень уж неловко.
Чтоб как-то положение смягчить,
от Сотворенья начал наш Джокондо
перечислять князей и королей,
которые, как все, не больше и не меньше,
подвержены судьбе такой, злодейке,
и, несмотря на высшую их тщательность
и осторожность,
которой хвастались они,
нередко, если случай,
тому пособником служил,
были обмануты…
ах, как полегче бы сказать?
в их собственном же доме;
но боль не убивала их,
и ярости слепой они не предавались,
хотя такое угощенье – кому по вкусу?
«И сам я, лишь недавно, мой добрый князь,
сказать позвольте,
лишь за порог переступить успел свой,
тут же, наказан божеством был и увенчан,
рогами -
знаком, сообщества всех славных рогоносцев».
И здесь, от князя ничего он не скрывая,
свой случай рассказал,
а с ним, поведал
и о проделках карлика с княгиней.
«Я верю Вам, - Астольф сказал, -
но всё же лучше раз увидеть,
чем много раз услышать… потому,
Вы, не могли бы,
мне место это показать?..»
И показал ему Джокондо,
и князь увидел:
в алмазах небо и в цветах поляну.
Теперь глаза и уши,
сошлись в одном, и князь повергнут, был, и чувства замерли,
столь он, злым случаем был поражён.
Однако, вскоре, князь
пришёл в себя,
как настоящий светский человек,
воспитанный привычками и воздухом двора.
«Судьба играет нами, - сказал Астольф, -
особенно же наши дамы,
так часто пробуют нам ножку подставлять.
На это мы должны ответить и,
если Бог даст,
то отомстить.
Отправимся же в путь,
в дороге, может, быть
нам счастье улыбнётся!
В начале мы изменим наши имена,
так будет легче цели нам достичь,
и с этим двор покинем.
Я выдавать себя,
за твоего, двоюродного брата буду,
и ты не должен мне оказывать вперёд,
каких бы ни было-то знаков почитанья.
Так будет проще нам
вести свою игру
и с большим удовольствием,
и с большим же удобством,
чем если б ранг мой был открыт».
Джокондо согласился с планом.
«В дороге нашей, мы должны
писать записки путевые, - вёл дальше князь, -
в которые вносить,
мы будем имена,
всех тех,
которые, я думаю,
без лишних разговоров, нам подчиняться будут,
и положенье каждой, согласно её рангу,
туда же будем заносить.
Я голову даю на отсечение, что мы,
ещё, и не успев границу,
с Италией перемахнуть,
заполним нашу книгу до конца,
и недоступнейшие будут в нашей власти.
Такие два красавца,
и с умом мужчины,
и денег нам не занимать.
Лишь сумасшедшей надо быть,
чтобы такую красоту отринуть,
людей ведь просто в сеть завлечь,
когда слова, как мёд текут и деньги рассыпаются вокруг,
да и персоны сами –
не в пример другим».
И вот готов багаж, и книга в переплёте славном,
и в путь.
Счастливо!
Hoc erat in fatis .
Позволь себе я приключенья,
все перечислить, что случились с ними -
никогда, рассказ свой не привёл бы я к концу.
Всё лица новые, всё новые трофеи!
Красотка всякая, что попадалась на глаза,
что в них смогла желанье разбудить,
счастливой оставалась и мечтала,
чтоб хоть разок,
чтоб хоть ещё один разочек,
такая ей звезда скатилась с небосклона.
И места не было, в котором,
нашлась бы -
будь то милая жена подеста,
или судьи, иль губернатора супруга,
иль самая и самая, которая, супружескую честь,
хранила, как зеницу ока,
которая,
им отказать сумела и,
в роскошной книге,
на память не оставила свой след.
И даже те, которые вообразили,
что сердце их, и вместе с сердцем они сами
сплошной кусочек льда,
и те, вдруг, пламенели
и таяли,
под взглядом искусителей бывалых,
как будто бы сосульки, что весной под кровлей,
растапливает солнце, походя.
Я уже слышу, некий скептик,
готов поставить под сомненье мой рассказ.
Мол, де какой же надо обладать наукой,
в делах амурных, чтоб так быстро …
мол, чтоб любое сердце покорить,
необходимо всё же, время…
И это правда? Не знаю, может быть.
Я не по части той,
чтоб льстить, кому б то ни было,
и то лишь говорю,
что мне позволено сказать;
к тому же, я не думаю,
что Ариосто,
неправду говорит.
А так - чтобы рассказчику подножки подставлять
при каждом случае удобном,
так мы вовек к финалу не придём;
должно рассказчику на слово верить, вам он,
господа, правдивостью воздаст.
Когда же наша парочка, с успехом,
и там и здесь, и этак вот, и так,
уж, испытала многое
(прошу лишь правильно меня понять):
«Мы много бы ещё смогли, - сказал Астольф тогда,-
и это мне по нраву, но,
чтоб и дальше наслаждаться
на ниве чувственных утех,
я думаю, должны на время,
остановиться мы и отдохнуть,
тем будет интереснее нам дальше.
В любви - что за столом,
как утверждают знатоки –
переедать – вредить здоровью;
так и в служении Амуру –
переусердствовать - не в радость божеству.
Так пусть же цель одна
объединит нас,
и мы её достигнем».
«Отлично! Я, как раз, здесь, недалёко
одну прекрасную особу знаю, у которой
нас ждет, и отдых, и покой, -
Джокондо так ответил, -
и она, гостеприимна и красива,
и мужа первого, в той местности, жена…
«Ни в коем случае, -
Астольф Джокондо перебил, -
не надо состоятельных нам дам.
Порой, и даже чаще,
у некой камеристки под юбчёнкой,
скрывается побольше красоты,
чем есть её под юбкой,
у дамы света;
к тому же, на такую,
какую уйму надо положить усилий.
Нет-нет, всегда быть начеку
и не зависеть мы должны от настроений, друг,
и мимолётных озорных желаний,
которые, такие дамы нам внушают;
меж ними это лишь,
а то и много больше
нас может только ожидать.
Но, камеристочки же – это прелесть -
там ни забот особых, ни трудов
и ни капризов лишних – раз, –
и ты у цели.
Лишь надо ей сказать чего ты хочешь,
и больше ничего.
И главное, чтобы она верна была,
и чтоб неопытна была,
и плохо разбиралась бы,
что хорошо, что плохо».
«Тогда, - у нашего хозяина есть дочка,
ещё нетронутая, девственница,
с виду,
нетронутей, по-моему, не может быть.
Её тряпичная кукляшка, намного больше знает о любви,
чем нежная её хозяйка».
«Я, - князь сказал, - уже об этом думал;
и поэтому,
давай, сегодня вечером поговорим с ней,
а сейчас…
а сами мы сейчас решим,
кто из двоих нас,
если же, конечно, она предастся нам своим
сердечком непочатым,
урок любви ей первый преподаст.
Конечно, честь такая – лишь химера,
лишь пустячок,
тем более мне, королю,
но, первенство ты должен всё же,
мне предоставить.
Нам нужно так решить согласно».
«Ну, если бы тут дело,
шло о законном акте, да!
тогда, конечно, это Ваше право – быть первым, но,
мне кажется у нас,
другой случился оборот.
Поэтому, я предлагаю жребий
и это будет справедливо,
соломинки две, разрешат наш спор.
Конечно же, тот глуп,
кто спорит о фантомах, соломинкой,
смешны, конечно, спорщики такие,
ведь можно спорить лишь о том,
что спорщикам принадлежит.
Но, длинная соломинка, конечно,
досталась нашему Джокондо,
ему, красавцу предстояло
редуты девственности брать.
Красотка, вечером явилась в их покой,
чтоб кое-что ещё прибрать
и кое-где порядок навести,
последний, перед сном
И оба - с нею заигрались:
так и этак, то рядом сядут, то похвалят
овал лица, и алой губки цвет,
то ножку, чуточку лишь,
показать попросят
и говорят, что прелести такой никто, нигде и никогда не видел,
и ласковой такой на свете не сыскать,
и перстенёк, меж тем,
так ловко показали, и с намёком,
и, конечно,
такой дорогостоящей вещицей,
кто мог бы пренебречь.
И обо всём договорились.
Той же ночью,
когда весь постоялый двор, заботами дневными утомлённый
похрапывал себе в хозяйские подушки,
красотка проскользнула,
при этом даже кошка,
ни шороха услышать не смогла.
Меж двух, как раз посерединке,
шалунья улеглась
и, наконец, настал тот миг, которого так ждали
и который,
порадовал их всех троих,
особенно Джокондо,
которому казалось, что твёрдый лёд он пробивает,
своей киркой – и он его пробил.
Прощаю я ему, конечно,
его иллюзии и ослепленье,
скажу лишь только,
что ломать,
над этим голову –
нет никакого нам резона.
Бывает,
глупости себя в такие облекают формы,
что на смех выставляют даже тех,
которые умнее всех на свете.
И Соломон сам, а уж кто умнее,
не избежал,
и, в этом смысле, тоже,
с царицей Савской кое-что познал.
А где там нашему Джокондо,
который,
от счастья и такой удачи,
не помнил сам себя.
Доволен был он
и Астольф доволен,
и победителем себя считал,
хотя бы и вторым.
В охотку всё проходит,
а девственность проказницы –
давно,
один, с конюшни, тоже, малый
отыскал.
Но, как бы ни было там,
время провели наславу
и всем понравилось,
и дочке даже показалось,
что наши молодцы способны, если надо,
и гору своротить
и это было ей приятно, так что
она была у них весь следующий день потом
и ночь, конечно же.
Кто удивлялся?
Только малый:
холодок, он ощутил вдруг там,
где ждал любви,
почувствовал он что-то, заподозрил
и проследил неверную
и, вот, застал, и шум хотел поднять.
Плутовка успокоила его и поклялась ему и небом и землёй,
что будет честно, и когда б ему ни захотелось,
в своей конурке маленькой,
ласкать его и нежить, и холить,
лишь гости съедут.
«Что мне гости!», - на это ей ответил парень, -
сегодня ж ночью,
или - все узнают тут же
о ваших миленьких проделках».
«Но как же нам из положенья выйти, -
обиженно девчина запросила. –
Я ведь пообещала им, что с ними буду снова,
а если нет, могу лишиться я кольца,
которое я честно так, в трудах моих
постельных заслужила».
«Мы всё устроим, - был ответ, -
кольцо останется тебе,
ты лишь скажи,
как оба спят?
глубоко?»
«О, да, - ответила лиса, - но только я всю ночь,
должна меж ними находиться и,
пока один,
со мною занимается, второй
обязан ждать,
и часто… и часто тот другой,
который очереди ждёт,
иль засыпает, или,
так притворяется, что спит.
У нас об этом договор».
«Когда смежит им очи первый сон,
к тебе я прокрадусь», -
пройдоха дальше вёл.
«Нет-нет, за это можешь ты
прилично поплатиться!»
«Не бойся, - друг сказал,-
ты только дверь оставь открытой».
И, дверь, задвижкой не закрыв,
подружка улеглась в постель.
Любовник же, когда дождался часа,
проник, и между троицей, как будто там и был,
устроился тихохонько;
Лишь Богу то известно,
как он пролез туда
и как всё это складно,
без шороха, без звука,
могло произойти.
И князь ломбардский, и Джокондо,
любовной схваткой, видимо,
утомлены чрезмерно,
проспали вражий ход.
Но вот проснулись оба.
И король, немного озадачен, видя,
что друг его - уже и утро наступило –
всё трудится, без устали и сна.
«Быть может, что-то съел не то он…
он превзошёл себя, или он болен, -
так себе король сказал.
И то же самое подумал наш Джокондо.
А малый, только успевал,
дыхание переводить,
и всю неделю так.
Как только утро на порог – он вон,
а ночью снова в дело;
И девушка за ним, чтоб очень,
не
перетрудиться.
Вот как-то раз – ещё не спали оба:
«Ты, - князь сказал, - мой брат,
до самого утра сегодня можешь спать,
ведь ты вчера столь много постарался,
столь много удовольствия стяжал,
и лучше б для тебя,
чтоб не случилось,
избави Бог,
чего-то злого,
поспать и отдохнуть, проснувшись снова молодцом».
«Как так? – Джокондо удивился, - мне казалось,
что Вы, мой друг,
сегодня ночью одолели Оссу!»
«Я? Нет,
я был в засаде,
но скоро понял, что теряю время зря,
что ты, без всякой жалости и сострадания
намерился цветок наш до земли согнуть,
и, не найдя причины больше ждать
и ангельское, не желая,
испытывать моё терпенье,
заснул я, ропща.
Может, так тебе приятно,
мой друг и брат,
меня оставить танцевать с самим собой -
что ж, я не в силах возразить,
кто сможет в этом рядом,
с тобою стать?»
«Мой Бог, не насмехайтесь надо мной,
давайте поменяемся местами.
Я лишь вассал, и Вы,
даёте это мне
понять.
Иначе, как же объяснить,
что ночь всю напролёт, Вы держите
её – красотку нашу общую,
в своей лишь воле, лишь в своих,
объятьях ненасытных.
Владейте, это Ваше право,
коль так в охоту Вам,
посмотрим, сколько Ваш огонь продлится».
«Продлиться мог бы долго, мой огонь,
не меньше твоего!» -
всё боле распалялся князь Астольф.
«Мой господин,
не надо издеваться?
Не по душе я Вам – давайте же расстанемся тогда».
Спор разгорался дальше,
может быть… беде бы быть,
не призови Астольф, в свидетели девицу, - та,
упала на колени, раскраснелась,
покаялась во всём
и - разрешила спор.
Не долго их, любовников лукавых,
корили князь Астольф с Джокондо, и кольцо,
оставили,
в конце же, и новеньких монет, ещё,
в придачу надавали;
скоро,
сыграли свадьбу:
малый-плут и дочь хозяйская взошли,
не посрамив себя, при том,
совсем ещё почти на девственное ложе Гименея.
А с этим и конец уже подходит,
заканчивается наш рассказ,
о приключениях
Астольфа и Джокондо;
они увили лаврами себя
и славою овеяли,
да так,
что даже их потомки,
в лучах той славы грелись
и учились,
и тем изысканней
считались их победы,
чем меньше стоили они;
подумаешь - ужимок пара, да слезинка
и всё это вдали опасностей войны
и шума боевого и лязга сабель,
вдали летящих ядер
и свистящих пуль...
Так вот, когда сердец,
столь много было уж разбито,
что даже в книжку не вместились все,
сказал Джокондо князь ломбардский:
«Домой теперь мы повернём наш путь,
что ж, если наши дамы
так неверны – на этот случай есть у нас другие,
которые утешить могут нас.
Сойдутся звезды, и наступит снова час,
когда Амур свой целомудренный огонь зажжёт.
Сейчас не время, и созвездья кажут,
недоброе своё лицо
и нет согласия меж мужем и женой.
Мир полон сумасшествия,
которое владеет нашим телом и душой;
и думаю своим коварством и неверностью оно
опутало и наших жён,
и их обворожило.
Быть может колдовство пройдёт
и нам покажется,
что этого и не бывало вовсе.
И мы закончим нашу жизнь в обнимку,
с супругой нашей избранной.
Разлука вместе с ревностью вдвоём
вернут нам дорогое сердце,
то сердце что судьбою нам дано».
И прав был князь Астольф с пророчеством своим.
Их дома встретили приветливо и мило,
хотя, немного губки и, надув,
но исключительно приличья, ради.
И поцелуями засыпали обоих,
и скоро всё упущенное, было,
сторицей им возвращено.
Балы и танцы, и ни слова
о прошлом, бишь, о карлике хромом
и о конюшем рыжем,
хотел бы я так думать.
К венчанной половине навсегда
приклеилась другая половина,
и жили в дружбе, радости и мире,
и не было счастливее на этом свете пары.
Ни пунктика супружеского долга,
теперь уже, не преступала королева,
ни пунктика Джокондо,
теперь навеки верная жена,
и многие другие также: ни пункта, ни графы, ни строчки,
и даже те, не преступали,
которых я совсем и никогда не знал.
|