рассказ ветерана
Известно, что солдатский тяжек труд,
Ни мятный пряник, ни пирог, ни пышки,
Коль в первой же атаке не убьют,
Надежда есть переменить бельишко.
Представь себе, зимою поля гладь,
А ты сидишь в окопе, как в могиле,
И продолжаешь глупо кухню ждать
Не ведая, что кухню разбомбили.
Пуская самокруточки колечки,
Глядишь в пустой промерзший котелок,
Тебе не то, чтоб шанежек из печки,
А чаю бы горячего глоток.
Да баньку бы! Пусть с дымом, пусть с угаром,
Она б на место вправила мозги,
И каши бы походной с пылу, с жару –
Вон каши просят даже сапоги.
Куда не плюнь – кругом одна напасть,
А от удачи ни следа, ни звука;
Подметка растворила жадно пасть
И скалится гвоздями словно щука.
В геройстве нашем тоже есть изнанка.
Её, похоже, черт кроил-латал.
Я в зубы-гвозди затолкал портянку,
О камушек ногою постучал.
И дело бы казалось шито-крыто,
Но дело – дрянь, тут как себе не лги.
Мне пособил бы кто-нибудь убитый,
Но не хотел я с трупа сапоги.
Мечтающий, о каше и о бане,
Я, стиснув зубы, как умел, служил,
Пацан зеленый – деревенский Ваня,
Который, ещё, собственно, не жил.
Мы в эту зиму много наступали,
Освобождая сёла, города,
И нам на грудь медали прилетали,
Иным, случалось, даже ордена.
Вот вдумайся, что я пацан-салага,
В свои неполных девятнадцать лет
Был награжден медалью «За отвагу»
За что, про что и для меня секрет.
Бежал в атаку, цепи не ломал,
От пулеметных трассёров петляя,
В меня стреляли – я в ответ стрелял,
А попадал ли нет в кого – не знаю.
Патрон в кармане для себя хранил,
Сильнее смерти, опасаясь плена;
И вот мы встали, прежний пыл остыл,
Уперлись лбом в невидимую стену.
Силенок не хватает нам дать бой,
От батальона пара рот осталось,
Пред станцией какой-то узловой
Застряли мы и в поле окопались.
Фриц, как вояка, малый башковит,
Зачем напрасно снег месить ногами,
Недельку батальон наш посидит,
А мы от стужи передохнем сами.
Смекает, что конец наш недалек
И нет нужды ему плеваться кровью.
На стации солярка, уголек,
Вода и свет, и кров над головою.
А нрав российской зимушки суров:
Накрутит хвост и лошади, и волку.
Во всей округе ни полена дров,
Буржуйки есть, но что без дров в них толку.
За полем лес, но немец не дурак,
Чтоб пребывать в отрадной расслабухе
Из минометов обогреет так,
Что снег оплавишь, ползая на брюхе.
Ходили! Знаем! Только не срослось
И впредь соваться зареклись надолго.
Клокочет словно лава в душах злость,
Как наледь нарастает безнадёга.
Найти бы в обороне их изъян,
Ворваться с боем, нагло, беспардонно,
А немец там гуляет: сыт и пьян,
Горланит песни, крутит патефоны.
А тут, как пес, на ветер волком вой:
И горько, и тоскливо, и обидно.
Не слышно артиллерии родной
И в небе авиации не видно.
Я кутаюсь в прожжённую шинель,
Дышу на руки, пальцы согревая,
Уже который день пылит метель –
Седая пена без конца, без края.
Всё катит, катит, за волной волна
Окопчик свежим снегом заметает;
Двойную пайку выдал старшина,
Но это слабо как-то утешает.
Ещё чуть-чуть и год сорок второй
Метели белой к нам пригонит пена;
Народ был в батальоне заводной
Иным и трезвым море по колено.
«Погода – прелесть! Не видать ни зги.
Приспело время выкинуть коленце.
Налей нам, старшина, на ход ноги
И станция, считай, уже без немцев»
Комбат на них: «Отстаньте, вашу мать…!»
Но слышит ветеранов возраженья:
«Солдат от пули должен умирать,
А не в окопе от обмороженья!»
В нас снова закипел желанный пыл,
Бойцы уже наизготовку встали.
Комбат кому-то часа два звонил,
Ругался с кем-то и его ругали.
Лишь доносилось: «Это же Новый год!
Они уж в стельку пьяные в бараке,
В метель такую нас никто не ждёт,
А мы в окопах мёрзнем, как собаки…»
Комбат к нам вышел, покрутил усы:
«Не посрамим солдатской чести, братцы!»
И глянул на трофейные часы:
«Пора, ребята, без пяти двенадцать!
Сейчас прокусит разведвзвод проход,
А вслед за ним подтянемся мы сами,
Им такой устроим Новый год,
Как водится, с подарками, с крестами…»
Шеренгой шли по полю в полный рост,
Подали знак: «Ползком! Смотрите в оба!
Я, задыхаясь от метели, полз,
Сгребая голенищами сугробы.
Последний знак, перед «колючкой» - «Стоп!»,
Гранатный взрыв в метельном тонет гуле,
Я прыгаю, как все, в чужой окоп,
Свистят, по мне не попадая, пули.
На встречу немец мне – огромный хряк,
Кулак над ухом пролетел со свистом,
Но он, вдруг, пошатнулся и обмяк –
Я и не слышал друга Федьки выстрел.
Стрелял в упор, по сути, как казнил.
«Ату, ребята, всех перекалечим!
Метель нам в помощь, черт её возьми,
И пленных не берём – кормить их нечем!»
С испугу немцы бросились бежать:
Кто на машинах, кто спросонья – пеший.
Им думалось, так дерзко наступать,
На них могла дивизия – не меньше.
На станции царил кромешный ад,
Горело всё, дымило и взрывалось,
Победу, видя близкую солдат,
Забыл про холод, голод и усталость.
Но, впрочем, этот бой недолго длился
Сработал нашей наглости секрет.
В метельной дымке немец испарился,
А мы ему лишь плюнули вослед.
Никто за ним не собирался гнаться
И даже речи не было про то;
Я у кирпичной будки оказался
Обходчика иль слесаря ДЕПО
Народу в будке много понабилось
На голоса и я туда зашел,
Там жарко печь голландская топилась
И был накрытый новогодний стол:
И шпроты, и баварские сосиски,
Картошечка, румяный балычок,
Ряды бутылок всяких: бренди, виски,
Немецкий шнапс, французский коньячок.
Видать, неплохо немчура жила,
Не вовремя хозяин только сдулся.
При виде этой роскоши стола
Я, было, чуть слюной не поперхнулся.
Не помню, что я пил, и что я ел,
Какие речи там произносились,
Но как-то я мгновенно захмелел:
Язык чужой стал, ноги подкосились.
Голландка-печка. С ней тепло, как дома.
Вернусь ли я домой когда-нибудь?
И сладко так накатывает дрема
И нежно клонит голову на грудь.
И вот уже друзей невнятны речи,
Убавил кто-то громкость голосам;
Я завалился на бок возле печки,
Спиной, прижавшись, к теплым кирпичам.
И мне опять минувший снился бой,
Когда в атаку поднялась пехота,
Со взрывами, с командами, стрельбой
И трескотней надрывной пулеметов.
Но сон из сна не мог меня извлечь
И мир вернуть к обыденности серой,
Я слышал немцев лающую речь,
Команды злые наших офицеров.
И снова: «Трам – барам-тарам! Ба-бах!»
Над самым ухом будто взрыв раздался,
Потом в холодных кто-то сапогах
Меня пинал, а я не просыпался.
Потом деревня снилась, дом родной.
Мать смотрит на меня светло и грустно
И глаз её омытый синевой
Переполняют душу мою чувства.
Хочу ей что-то доброе сказать
«Спасибо!» нет, «спасибо» слишком мало,
Признаться, что устал я воевать,
Что душу мне война перепахала.
Смахнув слезу с опущенных ресниц,
Мать растворилась в голубом тумане,
И вновь под стон протяжный половиц,
Грохочет кто-то грузный сапогами.
С утра сморю на сослуживцев лица
Они сердиты, что не говори.
Похоже, зря я верил, что мне снится
Полночный шум и хлопанье дверьми.
Мне прояснил картину старшина,
Полушутливым тоном, как обычно:
«Ну что, пострел, не помнишь ни хрена,
Хоть благо пьяный вел себя прилично.
За жизнь я видел не одну войну,
Но вряд ли кто подобное расскажет:
Три раза за ночь побывать в плену
И при плененье не проснуться даже?!
Признаюсь честно я, брат, в изумленье
Ты просто дивный подвиг совершил.
Вот выросло для фронта поколенье,
Таким хоть кол на голове теши.
Но водки впредь ему не наливать
И радуйтесь, что дело вышло чисто.
В курилках языками не трепать,
Накличете на соню особиста…»
И, подводя истории итог,
Скажу, пошли мои делишки в гору –
Нашел две пары юфтевых сапог,
Причем таких, что генералу в пору.
Федюня сапоги в руках помял
И брякнул: «Чем я хуже генерала?
А немец твой вот в этих сапогах
Дойти, наверно, думал до Урала…»
Мне козырной случайно выпал туз
И друг меня не продал и не предал,
А ты в стихах мой опиши конфуз,
Мол, так и так, смешного встретил деда,
А тот словоохотен, паразит,
Ему соврать, что псу забор пометить.
Что ж, наливай! Кто пить мне запретит –
Нет старшины давно на этом свете…
09. 02. 22 год
|
