1
А перед тем, как ехать воевать,
я засыпал большое поле солью,
разыгрывал безумие, как будто
те не безумны: Агамемнон, оба
Аякса.
Значит, поле засевал,
шел, голосил, как надо земледельцу,
похабные и жалобные песни…
Не как зерно летят крупицы соли,
но дальше…
Но хитри с ней не хитри –
тупа, сильна война, ей все равно
кого прибрать: Терсит? Так пусть Терсит!
Царь хитроумный? Так и он сгодится!
Ложилась соль на землю, а в порту
корабль грузили… Только ждут меня,
который уже понял: раскусили,
упорствует бог весть зачем, спешит
покруче просолить…
Вот я вернулся
и вижу – сев не зря мой! Пусто, голо,
и навсегда так будет… Соль лежит,
блестит на солнце…
Будто море тут
гуляло…
Пока я гулял по морю.
2
Гоняли меня по миру
боги мстящие,
боги помогающие –
кто дальше?
На чужом корабле,
под чужой личиной,
под чужим именем
вернулся.
3
Это зимняя Итака,
время на полгода мрака,
воздух чист, и воздух пуст,
инея короткий хруст.
Наше море замерзает,
наше солнце убывает,
и большие корабли
не отходят от земли.
В отражении холодном,
подо льдом-огнем бесплодным
неприязненный мне бог
до погоды изнемог.
Может, правда я вернулся,
круг положенный замкнулся:
будет счастье, милый дом,
попривыкну, заживем!
4
Они исследуют приметы
мои, я – их, и как поверить,
что это – родина, Итака?
Не те народ, пейзаж и климат!
Отец, так это ты? Не можешь
быть жив, кого в аду я встретил,
не ошибаюсь; впрочем, тени
все на одно лицо – безвидны.
Откуда преданность такая
в рабе, который должен помнить
все униженья долгой службы:
я справедлив, не милосерден!
Пес шелудивый из последних
предсмертных сил хвостом виляет –
он узнает? подачки просит?
а может, трепет агонИи?
Рабыня омывает раны,
их узнает, их сколько было –
покрыты, давние, рубцами
опасней, явнее, свежее!
Как некрасива, пахнет смертью,
а женихов перебирает,
которых что ни день, то больше,
торопятся на Пенелопу!
От молодого честолюбца
моя Итака глухо стонет,
ему я нужен как убийца,
как новый конь, как в новой Трое.
5
Прикинули мы тактику, сошлись,
что надо на пиру, где в помощь нам
не только что Паллада – Дионис.
Мой сын предполагает никого
в живых не оставлять… Ему видней.
Он столько лет прислуживал им, ласков,
догадлив, приносил вина, готовил
вот этот вечер. Допьяна напьются
и без похмелья…
6
Пьянка в разгаре, никто не считает
выпитого – подноси, наливай!
Вот накопил я – на сколько хватает
лет и людей! как собрал урожай!
Правы они: это вроде затеи
солью кидать – тут вином заливать
жадно и пенно; сидят ротозеи,
трубы зовут, а на зов и не встать…
***
Сытые гости искусства желают,
надо же им хоть душой пострадать,
в латы слепого певца обряжают,
спьяну готовы ему подпевать.
7
Так ли было: гнев Ахилла;
морю синему подобна,
волновалась рать, ходила
как прибой, собою стогны –
бунтом, бурей шевелила.
Так ли было: выкуп тела
и усталость роковая
от войны – доделать дело
нужно, даже не желая,
так же весело и смело.
Так ли было: победили,
запылал пожар над Троей,
мы чего не поделили? –
Славу общую, герои!
Чем бессмертных прогневили?
Так ли было: отплывали
на обманные приметы –
тут с сетями мужа ждали,
сыну в дом возврата нет, и
дальше мерим моря дали.
8
Пой, Ир-Гомер,
лирник слепой,
пьяный,
ну, Ир-Гомер,
смерть нам воспой
рьяной.
Годы войны,
черной тоски
зримой!
В чудные сны
нас увлеки
мимо!
Пой, Ир-Гомер,
я подпою
тоже!
Ну, Ир-Гомер,
славу мою
сложишь?
Нынешний пир,
предсмертный стон
мести
станет под лир
радостный звон
песней!
9
Ну хоть какой-то прок от неуемной
заботы божьей; мышцы ничего
не потеряли в гибкости и силе
за столько лет, лук гнется, тетива
звенит, нет звука чище.
Приступаем.
10
Дело сделано – они
перебиты – у стены
мертвый с мертвыми своими,
я – Никто, я помню имя.
Женихи, не женихи
нынче торбы требухи!
Мы – живые, нам не надо
той, что мнилась им наградой.
Сделал дело – уходи,
воздаяния не жди –
смерть за смерть, – но, хитроумный,
утекай водой бесшумной.
Я промедлил, я устал,
прежний навык утерял, –
разомлевший от победы,
не запутал сразу следа…
11
Ну что еще мне надо?
Женихи
лежат, смердят. Народ ходил, хотел
суда и мести, волновался, вся
родня их, полстраны.
Но ведь и я
в суде и мести прав. Ну пошумели,
угомонились.
Собираем ветки,
поломанные ветром, дар Эола
Гермесу мертвых.
Снова захотели
меня в цари – о, подлый род людской! –
кто брата, а кто сына потеряв.
12
Трудно себе признаться,
что всегда ненавидел этот жалкий остров,
боялся треволнений большого мира,
но как рад был, когда чужая воля пересилила – и покинул!
Мир оказался разнообразен и, черт побери, прекрасен,
женщины, оказалось, есть умные и умелые в ласках,
товарищами твоими стали воины, политики и философы –
и ты сам уже не прежняя неотесанная деревенщина.
А потом началось – все сочувствовали: «Ну как?
Как ты вдали от дома, изнывающий, сиротеющий?»
И, не зная, как им сказать, поддакивал, сокрушался,
и сам наконец поверил, что тоскуешь по этой Родине…
И сколько было преодолено препятствий,
сколько выказано беспримерного мужества
на пути туда, где сейчас стоишь, ужасаешься:
хуже, чем даже та, о которой вспоминал с содроганием,
нынешняя Итака!
13
Бессмертье было, и была Калипсо!
Как голосила, как она стенала:
«Останься!» Я б остался, только боги
и мстят – не увернуться, и дарят –
не отвертеться; добрая Афина
мне путь домой открыла…
Месть избуду
и за дары благие отслужу…
Возьму весло-лопату на плечо,
собью себе плот шаткий, ненадежный
и уплыву. Не доберусь до места,
так утону! Но больше на Итаку
я ни ногой.
14
Если будет добрый путь,
справа ветры станут дуть,
то вернусь на остров чудный,
гость, к бессмертию приблудный,
кто и правда стал Никем,
сбросил путы, налегке:
ни родства и ни отчизны –
ничего, помимо жизни.
|
Одиссею - тоска оставаться царём козлопасов.
Ну, а женщине рыжей всё прясть бесконечными днями,
И из мужнего лука шарашить по медному тазу.