День был серый от холода, мокрый и злой,
Небо плющило души, как свалочный пресс.
Не виновен, не молод, не царь, не герой,
Всего час до посадки в вечерний экспресс!
Десять лет одиночка, железобетон,
Карцер, плети, наручников ржавая сталь,
Писем с воли не жди, без цензуры лишь сон,
А в нем хлеб, и вино, и любовь, и Грааль.
Тяжело брел к вагону, шатая перрон,
Сквозь шеренги конвоя белел его лик.
Обернулся, прищурился, выжал фасон:
Будьте прокляты, твари! – стон или крик.
Слыша скрежет зубовный и хруст портупей,
Горько глянул вокруг он, и в тамбур вошел.
Пахнет торфом и дымом свобода путей,
И всегда одинока, как в книжках Ошо.
Он метался в купе, выходил в коридор,
Робко Бога просил, нежно имя шептал.
Не пришла. Сцепка лязгнула, точно затвор,
Поезд дрогнул, качнулся и ходу набрал.
Кровь кипела, густая, как черный гудрон,
Захлебнулось им сердце, рвануло и стоп.
На ходу вошла Смерть в полутемный вагон,
Выгнав шлюху Свободу, как с паперти поп.
Рано утром состав отогнали в тупик,
Ночь по кругу, обратно в депо. Фокус прост.
Батальон без погон, на шевронах туз пик,
Оцепил старый пульман, пакгауз и мост.
Брандмайор был нетрезв, комиссар хотел спать,
Председатель зевал, доктор много курил,
Секретарь показал, где кому подписать,
Прочитал еще раз, и печать приложил.
Две канистры напалма, огонь до небес,
Черный дым, словно саван, на город упал.
С бронепоездом рядом, последний экспресс,
Под дождем, на запасном пути, догорал.
|
