"Где женщины в почете, там боги довольны; где женщин презирают, там бесполезно взывать к божеству. Уста женщины всегда непорочны; это струящаяся вода, это солнечный луч. Женское имя должно быть приятным, сладостным, неземным; оно должно оканчиваться на долгие гласные и походить на слова благословения". Да, мудрец прав, в самом деле: Мария, София, Эсмер... Проклятие! Опять! Опять эта мысль!
И он с силой захлопнул книгу.
В. Гюго Собор Парижской Богоматери
Создать что мог лишь бог или дьявол
Звон бубенцов разрежет площадь,
С восторгом на меня украдкою взглянут,
Другие плюнут, воля их - затопчут.
Порхают волосы черны по свежему ветру.
Кружась я вижу только пепел неба,
Мне чужден грех и всяка ворожба,
Но коли крест цыганский я имела,
Для всяких ведьмой гадкою, увы, слыла.
Глаза, исподтишка смотревшие так рьяно,
Поболе прочих силились себя сокрыть.
Им движет ненависть, меня унизит бранно,
Но всякий раз наносит скорый он визит.
Душа моя чиста, да сколько можно!
Я кутерьмою юбок украшаю серость дней.
Звенит свирелью голос, песнью полон,
Парижа зимним улицам лишь краше и теплей.
Спас юноша от полуночного убийцы
Мой Феб, мой милый, милый Феб.
В глазах его хотелось раствориться,
В них не было намека мне во вред.
Сказал он быть его, что каждая, кто любит,
Должна мужчине без остатка отдавать
Всю сладость тела милого - ее орудья,
А сердце суженного служит ей в наград.
О, милый Феб, твоя я, нет сомнений,
Меня используй, без остатка душу забери.
Ах, честь моя, мое девичье безгреховно имя...
Забудь.
Нет... Главное, что я забуду.
Коль сердца стука не унять моей любви.
Того не ведаю, но знают полуночны звезды,
Как в келье маленькой, укрытою от нас,
Все эти ночи неспокойны боли слезы
Катились градом у священника из глаз.
И снова, как в бреду, лишь "Эсмеральда"
Срывается из уст его в распев молитв.
Цыганка та, что прост люд развращает
Была единственной его, а бог - забыт.
Как наваждение образ мой увидит всюду,
То пение соловья или смеха девы звон?
"Создать что мог лишь бог или дьявол,
Ты ангел! Ангел мрака, сотканный огнем".
Казнят меня с утра. Конечно, виновата.
А может ль на такой как я не быть вины?
Плевать, пускай казнят! И не страшна мне плаха!
Убит мой Феб в порыве сладостной любви.
Пришел над мною поглумиться демон,
За преступленья чьи во мрак темницы заперта.
За что вы так? Что Феб вам милый сделал?
Блестит во мраке кожа, что прозрачней льда.
– Умоляю тебя, – закричал он, – если в тебе есть сердце, не отталкивай меня! О, я люблю тебя! Горе мне! Когда ты произносишь это имя, несчастная, ты словно дробишь своими зубами мою душу. Сжалься! Если ты исчадие ада, я последую за тобой. Я все для этого совершил. Тот ад, в котором будешь ты, – мой рай! Твой лик прекрасней божьего лика! О, скажи, ты не хочешь меня? В тот день, когда женщина отвергнет такую любовь, как моя, горы должны содрогнуться. О, если бы ты пожелала! Как бы мы были счастливы! Бежим, – я заставлю тебя бежать, – мы уедем куда-нибудь, мы отыщем на земле место, где солнце ярче, деревья зеленее и небо синее. Мы будем любить друг друга, мы сольем наши души и будем пылать вечной жаждой друг друга, которую вместе и неустанно будем утолять из кубка неиссякаемой любви!
Мне мир не мил уж боле, заклинаю:
Презренен ты, чудовище, нет у души цены.
Проклятый, моя кровь — твои старания.
В ад не спеши и там меня не жди.
