Горячий полдень застывает над
пыльным городом, что вырублен, как сад.
Ведут аллеи пней пятиэтажных
туда, где было... Да теперь неважно.
И местный житель помолчит и скажет:
"Вот это ад..."
Нигде не скрыться - тридцать пять в тени.
Колечко дёргая "спаси и сохрани"
туда-сюда на потном пальце безымянном,
сидит на корточках потомок обезьяны,
не замечая, что уселся возле ямы,
на самом краешке измученной земли.
Пустыня пива-шмива, сладких вод,
через которую, как ослик, жизнь идёт,
навьюченная тяжкой небылицей,
и, не умея толком, пробует молиться
не потому, что верит и боится,
а потому, что в яму упадёт,
куда упал и карамазовский КаМаз,
и еле слышен: - Никого там, кроме нас! -
рёв дембелей из жаркой преисподней.
Не выходить на улицу сегодня,
не баламутить вод околоплодных,
как в прошлый раз.
Ложится спать, не укрываясь, бел и гол,
свернувшись в позе обещанья, дискобол -
помыть посуду, написать письмо любимой.
Всё это в сон погружено наполовину.
Сквозь шторы солнце припекает спину,
идёт по телевизору футбол.
Легионеры, из одиннадцати - шесть,
спокойно третий забивая, ставят крест
на самой малой, хрупкой, призрачной надежде
и с проигравшими меняются одеждой,
как будто всё происходило прежде
и было так же жарко, как и здесь.
Всё сон недужный посредине дня,
свистит об окончании судья,
но мир не рушится, а просто вечереет.
И ослик бедный окончательно дуреет,
глаза к пустому небу возведя.
|