I
Одним дано прощать, другим – прощаться;
иные смеют набело дерзать
и начинают каждый день с абзаца,
а мне и черновик не дописать.
Он станет чьей-то гибелью, но чьей?
Героя, возрождённого из сплетен?
Иль автора? (В безмолвии ночей
он, как и прежде, сух и безответен).
Вдвоём мы линию намеченную гнём,
и отрешённо возникает образ чей-то,
и отвлечённо сообщается о нём;
мотив навязчивый высвистывает флейта.
И ты, и я сегодня крысоловы.
Готовы крысы, и ловцы готовы.
II
Коль не желаешь ты уныния себе,
чтоб дни и годы не текли твои безвкусно,
не оставляй пустых страниц в судьбе,
чтоб не пришлось в конце раскаиваться грустно.
Не унижайся. Мелкой шавкой не беги, –
для спешки нет ни оправданья, ни предлога,
и прежде чем ступить не с той ноги,
подумай о последствиях немного.
Не лезь в верхи, а также денежной трухи
не накопляй. Но резвость едкой диатрибы
уйми. Ничьи пороки и грехи
не порицай – они твоими быть могли бы.
Не хорохорься, гордый нищенскою пайкой.
Но и не будь у сильных мира – попрошайкой.
III
Тебе ли пригоршнями черпать млечный сок,
стекающий по свежему надрезу
запретных трав? Тебе ль, подобно Крезу,
пересыпáть меж пальцев золотой песок?
Ты волен, пагубу верша наискосок,
на миг припасть к влекущему железу,
ища сомненьям давним антитезу,
срывая с древа жизни фиговый листок.
Но кровный договор прочнее стали,
и за измену будешь ты прощён едва ли,
и в срок, что не тобой определён,
тебе ещё ответ держать придётся
и за талант, который свыше нам даётся,
и за тобою попранный закон.
IV
Закон гласит, что жизнь всегда священна,
пусть тягостнее каторги она,
пусть ускользает счастье неизменно,
пусть долгой мукой плоть истощена.
Пусть из чумного рога изобилья
сплошные беды сыплются на нас –
крепись! Расправит сложенные крылья
не сломленный твой дух. Наступит час!
Но только ты его не торопи,
не жалуйся на мир несправедливый,
всё, что тебе назначено, терпи
и не прельщайся быстрою поживой!
Все испытанья вынести сумей,
и прерывать нелёгкий путь не смей!
V
Изгнание – начало возвращения.
В пути не предусмотрено конца.
Чтó явственнее в плане отдаления:
печали ли, детали ли лица?
Намеренно ли формой повторения
зациклены усилия ловца?
Случайность есть попытка совпадения
скитаний наших с промыслом Творца.
Ты выбрал разум указующим перстом.
И что ты выиграл? Какая прибыль в том?
Что ты найдёшь в заматерелом двоеверце?
Силки расставлены. Тебя далёкий дом,
как беглеца, вернёт тайком или силком,
в ладонях сжав твоё трепещущее сердце.
VI
В святилище неброском, небольшом,
среди томов, стоящих по ранжиру,
ты жил бы, не гонясь за барышом,
без дурноты и отвращенья к миру.
Тропой бумажно-буквенных богов
охотно шёл бы ты, слывя попутно
затворником вне займов и долгов,
тебе в молчанье было бы уютно.
Отшельника спокойная стезя
вела бы ум твой к перевоплощенью,
и, приторным бессмертием разя,
его накрыла б Вечность тяжкой сенью.
Избрал бы ты удел анахорета,
когда б не назначение поэта.
VII
Зачем, поэт, ко мне ты лезешь в душу?
Зачем воскреснуть хочешь искренней строкой?
Спокойно спи. Я вечный сон твой не нарушу.
И ты меня, молю, не беспокой!
Так нет же! Ты опять ко мне приходишь!
Ни днём, ни ночью отрешиться не могу
от наваждения. Ты вновь мой след находишь.
Не скрыться мне иголкою в стогу!
Удачливый в классической погоне,
зачем меня покорной жертвой ты избрал?
Как – через столько лет – сошлись мы в унисоне?
Зачем стихи твои я прочитал?
Зачем остывший пепел боли ворошу?
И почему тебя остаться я прошу?
VIII
То скорбно маясь, то ликуя в упоенье,
то всеми фибрами безгласно трепеща,
душа изменчива. Её благословенье
в том, чтобы только не была она нища.
Свои сокровища душа преумножает,
когда в служении расходует себя.
Её богатству разоренье угрожает,
коль тратишь ты запас, по мелочам дробя.
Легко преображаясь каждый миг,
она в глубокой вечной цельности спокойна,
и совершенства ты тогда достиг,
когда волшебный дар используешь достойно.
Коль ты его не разбазаришь в пустяках,
то и душа твоя не обратится в прах.
IX
На маловыразительном овале –
бессмысленные пуговицы глаз.
Когда-то вы лучились и сияли.
Так отчего же прежний свет погас?
Гляделок лихорадочный испуг
лишь об одном свидетельствует веско:
что стал иглы навязчивый недуг
причиной демонического блеска.
Те самые, божественные вежды,
к которым рифма просится сама,
теперь симптомом служат для врачей.
Не говори, что не было надежды
отречься от позорного клейма
и вырваться из пустоши очей.
X
Тринадцать свечей мы поставим на стол.
Тринадцать теней растворятся во мгле.
И явится лик, и над ним – ореол,
и тихая боль – на светлом челе.
Он сделал, что дóлжно, и рано ушёл,
а мы остаёмся пока на Земле,
и, чтобы в игру не вносить произвол,
продолжим, как можем, парад-алле.
Не нужно друг друга корить незаслуженно:
предательство временем сгладится,
и ровно тринадцать – чёртова дюжина?
(а, впрочем, какая в тóм разница?) –
сойдёмся мы вновь за последним ужином.
День будет тринадцатый, пятница.
XI
Проклятой зависти привязчивый недуг!
Когда чужое превосходство – пытка глазу.
Когда корёжится тщеславие от мук,
и самолюбием ревнивым застит разум.
Недостижимостью шедевра уязвлён,
смятенный ум тебя на подлости толкает,
и если совесть ты отдашь ему в полон,
то вслед за тем он и души твоей взалкает.
Пусть искушением предательски набряк
заразный плод, возросший из семян гордыни,
но: затаённого сомнения червяк
его изводит, подбираясь к сердцевине!
Чтоб обошла тебя губительная гниль,
соблазн вкусить чужую славу пересиль!
XII
Кого-то век засёк железной плетью,
кому – на вые затянул шнурок,
кто ловко пойман был паучьей сетью,
кому-то выстрел раздробил висок.
Кто ограничен был лишь первой третью,
кто уклониться от врага не смог –
мы выстроили прошлому столетью
забвения зияющий чертог.
Какое искушение – не помнить!
Какое облегчение – простить!
И вычеркнуть постыдные деяния,
и безразличьем жизнь свою заполнить!
О, как же мы привыкли говорить
лишь оправданья вместо покаяния.
XIII
Куда как весело... Поплакаться в жилетку?
Излить приятелю трагедию? О да!
Ты полагаешь, что страдальцев на заметку
возьмёт Господь в день Страшного Суда?
Когда с самим собою не пойдёшь в разведку,
когда печалуется сердце от стыда,
метни, по старому обычаю, монетку
в немые воды благосклонного пруда.
На счастье, на удачу, на везенье,
или, хотя бы на возможность возвращенья.
Но коль тоска не исчезает, дух томя,
то, может быть, попробовать иное?
Переломить высокомерие дурное,
и в Храм войти, и прошептать: «Помилуй мя»...
XIV
Ход бытия – прелюбопытнейший предмет.
Его привычность и обыденность – обман.
И жизнь совсем не прозаический сюжет.
Она, скорее, поэтический роман.
Порою – длинный, а порою – нет.
Достоинство ли в этом иль изъян?
Возможно, неожиданный ответ
в блистательной развязке будет дан.
Читай внимательно – советую тебе я.
И дело даже не в количестве страниц,
не в том, что замыслу присущ высокий строй.
Какой бы странной ни казалась эпопея,
средь многочисленности действующих лиц,
найди себя, поскольку ты – её герой!
XV
У дикой страсти – беспощадная любовь
и тёмный праздник неуклонного паденья,
где льётся зарифмованная кровь,
не будучи итогом преступленья.
Где недоверие выстраивает в ряд
не романтически пустые слёзы-грёзы,
и мстительным безумием горят
совсем не поэтические розы.
Оставим прошлому языческий язык.
Впечатает живая повседневность
в какой-нибудь бессмысленный тупик
последнюю безвыходную ревность.
Кто не ревнует, тот не любит... В двух шагах
любовь от ненависти, или – в двух словах.
XVI
За бесполезным откровенным разговором,
помешивая истину в вине,
к чему жалеть о собеседнике, в котором
я разуверюсь, как и он – во мне?
Разочарованность – цена за торопливость.
Отчаянье – медлительности месть.
Что есть у мудрости? Печалей прозорливость
и прошлому неявственная лесть.
Тому, что стоило когда-то жизни целой,
действительность присвоила ярлык
ненужности, приветствуя язык
физиологии предельно оголтелой.
Как прежде, в дружбу и в любовь, коль хочешь, верь,
но осмотрительнее с ними будь теперь...
XVII
Сплетаются судьбы... Но с кем-то нас время не свяжет.
Ты болен, как прежде, любимым поэтом твоим,
который одними хулим, а другими хвалим,
что неудивительно и обязательно даже.
Ты веришь ещё в сопричастие к истине, я же,
невиннее агнца, блаженнее, чем херувим,
заранее знаю, как быстро признаньем одним
тебя обвинят в обоюдно содеянной краже.
Нельзя отомкнуть безнаказанно тёмный тайник,
похитить у вечности неисцелимую грусть, –
обманчивый призрак откажется от предназначенной доли!
Он выберет снайперски вежливо точку и миг,
и – снова исчезнет. Тебе ж, уличённому, пусть
останется память о прошлом – источник терзающей боли.
XVIII
Признáюсь, грешен! Я храню черновики.
Не потому, что я свой труд ценю высóко.
Бывают дни, когда предельно одиноко,
когда не пишется ни слова, ни строки.
Тогда беру я пожелтевшие листки,
почти забытые за давностию срока.
Нестойкой памяти подсказывает око,
как возникали вдохновения ростки.
Здесь – только ребусы бессчётных исправлений.
А тут, как видно, был со мною добрый Гений.
А там – отрывок скромный без начала и конца.
Вот так и жизнь моя – как этот пёстрый ворох:
совсем не много дней отыщется, в которых
не отступил я ни единой долькой от лица.
XIX
О если б жёлтый лист на землю не летел,
и вьюга не скулила тощей сукой...
О если б нам небесполезною наукой
служили верные болезни бедных тел...
Когда б мы видели судьбы водораздел
за каждой новой встречей и разлукой,
когда бы жизнь была бессмертию порукой,
то кто бы в ней искать резоны захотел?..
Переосмысливать свой путь? Что за нелепость,
когда к попыткам бесконечных приближений
цель странствия земного сведена.
Смешна людской самоуверенности крепость:
твердыню наших независимых решений
разрушит вмиг случайностей волна.
XX
Корректор, столь неведомый, зачем
мой текст уродуешь нелепой правкой?
Избавь, пожалуйста. Ведь я твой хлеб не ем.
Не лезь и ты – ни с уменьшеньем, ни с добавкой.
Ни с запятыми, ни с тире не хулигань.
На строки глядя, не облизывайся сдобно,
поскольку русским языком, включая брань,
владею я достаточно подробно.
Пусть будет так: что произнёс – то и сказал.
Я сам отвечу за избыточность и скудность.
Снимать одежды – мелкотравчатая трудность.
Оставь. Не нарывайся на скандал.
Не облегчай стихов моих наряд,
чтобы с досады я не перешёл на мат.
XXI
Гравёр не может выправить неверные штрихи
на отпечатанном листе офорта.
Когда уже опубликованы стихи,
то в них ничто не может быть изменено иль стёрто.
Предупреждение «семь раз отмерь, один – отрежь»
рассчитано не только на портного.
Наш мир трещит по швам, латаем мы всё те ж
прорехи дней. В руках шуршит словесная полова.
Опричь того: легко орудуя пером,
кто с топором умеет ловко управляться?
А вслед за тем другой вопрос ребром:
цинизм в крутые времена – удел паяца?
Гравёр по вкусу выберет сюжет, портной – материю, художник – краски.
И ты желанный труд верши, поэт, но не спеши его предать огласке!
XXII
Колокольчики, пижма, цикорий, ромашки.
Козявки юркие, травяные букашки.
Огород. Июль. Пора маяты.
Бело-жёлтым глазом глядит картошка,
утешая, шепчет: «Подожди немножко.
Отдохнёшь, а как же! Отдохнёшь и ты».
Что такое жизнь? Божественный фокус.
Искривленье пространства вторжением тел.
Удача зародыша в набухающем семени.
Цепкий плевел, благородный крокус,
тёмный дуб, гордый сокол, лягушонок-пострел
рвутся в мир, раздирая одиночество времени.
Не закончив работы, досуга напрасного не стяжай.
Будет осень. Выйдут сроки всему. Соберёшь урожай.
XXIII
Ах, милая! Зачем тебе духи?
Их аромат приятен, но не вечен.
Я лучше посвящу тебе стихи –
в них восхищеньем образ твой отмечен.
Прелестная! Цветы тебе зачем?
Букет засохнет, венчики увянут.
Будь лучше музою моих поэм,
они твоими лепестками станут!
К чему тебе наряды, украшенья,
жемчужные безделки и меха?
Когда их Время совершенно продырявит,
автограф моего стихотворенья
(уж если к остальному ты глуха)
коль не истлеет, то в цене весьма прибавит.
XXIV
Если мнится тебе, что не доживёшь
до ближайшей осени (зимы, весны, лета),
не впадай в истерику! Человек – не вошь,
чтобы без надежды исчезать со света.
Если к горлу нужда приставила нож,
задержи дыхание. Строгая диета
обостряет наш разум, чтобы он был гож
к отысканию средств с быстротой стилета.
Крайне трудно числиться всеобщим любимцем.
Или быть иноходцем, не став проходимцем.
Это только чудо происходит элементарно-просто.
Не раскисай! Откажись от попытки шалой,
от мысли непревзойдённой, но обветшалой.
Откупори чего-нибудь иль перечти старика Фроста.
XXV
Прекрасны общие задачи! Как чудесно
повествовать невозмутимо ни о чём,
журчать бессодержательным ручьём,
и щебетать лирически-небесно.
И потрясать критическим мечом,
когда словам просторно, мыслям тесно,
и наблюдать, как упоительная бездна
сжимается, и вход замкнуть ключом.
Бледна изнанка дней, но тем и хороши
издревле популярные сюжеты,
что сколько мозг над ними не суши,
не промокают вековые трафареты...
Пора, пора! Перо покоя просит.
Льёт дождь. Собака лает, ветер носит.
XXVI
Ты есть, благоволение небес!
Кощунственно мне было б торговаться
за каждый мимолётный недовес,
являя скрупулёзность святотатца.
Я не за то Тебя благодарю,
что не был я ведóм кривой тропою.
Как мытарь, я моление творю,
чтоб не был впредь отвержен я Тобою.
Источник ослепительных щедрот!
храни меня от гибельного шага
выгадывать, рассчитывать вперёд,
и требовать недоданные блага.
Мне жизнь дана – не малая толика.
Будь милосерден, дней моих Владыка.
XXVII
Не ты ли, врачеватель и волшебник,
свергал мою гордыню с облаков?
Не ты ли был хандры моей лечебник,
уча жестоким истинам веков?
Когда среди твоих учеников
я оказался?.. Чтó тому причиной?..
Уподобляя жизнь возне мышиной,
расстаться с нею – пара пустяков.
Готовясь к встрече с дремлющей лощиной,
к освобожденью от земных оков,
я не наедине с моей кручиной:
нас миллионы, слабых слизняков.
Но есть мудрец, кто утешенье даст:
печальный оптимист Экклезиаст.
XXVIII
Почувствуй, как ты умираешь
в условленной точке времён;
одно лишь терзанье, одна лишь
тоска – для чего ты рождён?
Свой мир для кого созидаешь?
Что значит вчерашний твой сон?
Кому – давней памяти залежь?
За что ты любви обречён?
Застенчивый мертвенный лепет,
бессмысленный шёпот былых мудрецов
тебе отвечает опять.
Но пойманной бабочки трепет,
но птицы осенней пронзительный зов –
вот тó, что никак не понять.
XXIX
Действительно ли ночь так хороша,
как сказано? Всегда ль остатки сладки?
Вот отступных два медные гроша,
да две ещё снотворные облатки.
На торжище полдневном мельтеша,
по вечерам укутываясь в складки,
чего тебе желать, моя душа?
Играть тебе ещё со смертью в прятки!
Бродить, дрожа, в зверинце беглецов,
среди теней, замысловато лгавших
вблизи Суда, который строг и досконален.
На берег волн ступай. Найми гребцов
недорогих, но не совсем уставших,
и в сад плыви, который пуст (читай: печален).
XXX
За тысячей сонетов о любви,
за миллионом выкриков «ай лáв ю!»,
за миллиардом вздохов «се ля ви!»
я тоже в вечность реплику отправлю.
О том, что есть на свете счастье, братцы;
что жизнь, как прежде, в целом не дурна
и, что хотя ей суждено кончаться,
но – тем и не бессмысленна она.
Что весь наш мир, весёлый шар земной,
как лаун-теннисный шершавый мячик,
забросил к чёрту на кулички ни со мной
ни с вами не знакомый резвый мальчик,
и, что наскучив соблюденьем правил этой
игры, её оставил, как поэт – сонеты.
2002
|
Такое ощущение, что их написал не молодой мужчина, а мудрый седовласый старец. Что происходило в Вашей жизни, когда Вы их создавали? И сколько на это понадобилось времени?
Да, такие произведения надо читать и перечитывать.