Браслет

Мирра - высокая, сильно заикающаяся старуха, жила одна. Говорили, что в детстве кто-то ее сильно напугал, или она упала с лестницы, но страх, казалось, навсегда застыл в больших голубых глазах, тонких морщинах, и даже в нелепых седых кудряшках на маленькой голове.
Было неловко обращаться к ней с вопросом, поэтому соседи не то, чтобы явно избегали встреч с нею, но старались свести их до минимума, приблизительно зная, когда она выходит в магазин или выгуливает собаку. Если все же встреч избежать не удавалось, собеседники невольно скашивали взгляд. Было больно видеть, как крохотный увядший рот распяливается в судорожной попытке произнести простую фразу: «Здравствуйте, как ваши дела?» На «здравствуйте» дыхания еще хватало, а «как ваши дела?» растягивались на минуту, язык жалко и бессильно дрожал в сведенных губах, голубые глаза наливались слезами. Наконец, злосчастная фраза произносилась, минуту разговор продолжался нормально, а потом мучения начинались снова. Соседи большого, по-южному шумного двора жалели ее, но считали странной и чудаковатой. «Впрочем, - добавляли самые резонные из них, - что ей делать, бедной? Семьи нет, родственников нет, хорошо хоть собака есть и с ней разговаривать не надо».
К Новому Году, 8 марта и 7 ноября некоторые из соседей Мирры неизменно получали глянцевые поздравительные открытки. Они были надписаны убористым Мирриным почерком, и непременно стихами. (Мирра иногда печаталась в местных газетах и журналах). Открытки снисходительно пробегали глазами и складывали в ящики до будущего праздника.
Черная лохматая псинка Мирры, неизвестно за какие грехи названная кошачьим именем Барсик, охраняла свою хозяйку с рвением старой девы, защищающей свою девственность. Ее подвижные черные глаза замечали любую тень, приближающуюся к Мирре.  Тогда Барсик принимался прыгать, оглашая окрестности неистовым тявканьем.
Мирра, как большинство одиноких людей, неохотно пускала в свой дом кого-либо. Не потому, что была негостеприимна, а потому что берегла свой маленький мир и боялась даже на минуту нарушить его. Когда наиболее любопытные пытались проникнуть за пределы цветного половичка в прихожей, их неизменно встречал трогательно-распахнутый взгляд голубых глаз и настороженный – черных. Самые смелые предпочитали ретироваться. И все же как-то случилось, что двери этого тихого дома, пахнущего ванилью и чистой бедностью, открылись перед соседями. Тогда-то, в общем, и началась эта история.
Как-то в конце зимы толстая Амина, которую и в глаза и за глаза называли комендантом дома, хотя эти обязанности исполнял вечно сонный и медлительный Фазиль, сказала, прищурив левый глаз:
- Я эту, как ее, с собакой давно не вижу.
На языке старой Амины «давно» означало два-три дня.
Соседка Нателла к которой обращались эти слова, чуть не выронила из рук подсиненную отжатую простыню. Старая Амина была толста, страдала одышкой, и потому слов на ветер не бросала.
- Я тоже ее давно не видела, тетя Амина. Может, заболела? Или…
Мокрая простыня смачно шлепнулась в таз.
-Подними. Только расправила. – Амина неодобрительно повела носом на простыню.- А я про что говорю?!
- Ой! – Нателла вытерла руки и подошла к Амине. Та восседала на бархатном вытертом стуле, неизвестно каким образом и от кого доставшимся ей. Буржуйский этот стул с гнутыми ножками и вытертым красным сиденьем служил предметом зависти не только дворовой детворы, но и ее родителей.
- Хорошая мебель, - вздыхали женщины, косясь на резную спинку стула.
- До революции умели делать вещи, - цедили мужчины, оглаживая стул взглядом.
Сколько Амине не предлагали обтянуть сиденье новой тканью, она отказывалась и продолжала восседать на нем большая и величественная как  медведица.
- Мою «госпожу», - тут Амина любовно хлопала себя по необъятным бедрам, - только этот николаевский бархат может выдержать. Сейчас, что, ткани есть?! Пшик, а не ткани! Здесь шьешь, там рвется. Нет, сколько моей жизни осталось, буду на этом бархате сидеть, воздухом дышать!
И ведь сидела и дышала же! В любую погоду, кроме проливного дождя, шквалистого ветра и снега, знаменитый бархатный стул, словно опознавательный знак, гордо стоял под старой шелковицей. Соседи так  привыкли видеть Амину во дворе, что волновались, когда она надолго уходила в дом. Даже бесчисленное количество чая из грушевидных стаканчиков «армуды» пила Амина тут же, зорко наблюдая из-под прищуренных глаз за всем, что происходит во дворе.
- Нехорошо! – Амина отхлебнула из блюдца чай и подняла глаза на Нателлу. – Сколько лет вместе живем – соседи. Надо узнать.
- Конечно, конечно! – затараторила Нателла.- Сейчас только белье развешаю, переоденусь и пойду.
- Подожди! – Амина властно поманила к себе женщину.- Сначала пойдешь ко мне домой, скажешь снохе, чтобы взяла в моей комнате яблоки на подносе. Три пусть оставит, остальные положит в сетку и даст тебе. Отнесешь этой, как ее?..
- Мирре.
- Да, Мирре. Спроси: ей, может, надо что-нибудь. Про обед спроси. Или собаке еду? Поняла?
- Поняла, тетя Амина.
- Иди.
И старая медведица прикрыла глаза. Из ее темной ноздреватой груди со свистом вырывалось дыхание.
Нателла развесила белье, подперла веревку длинной палкой-рогулиной и побежала в дом Амины.
Сноха ее, бледная безответная женщина, молча, выслушала Нателлу и скрылась за белой дверью. Вернувшись, она протянула ей полную авоську  с ярко-красными яблоками. Давно уже слово свекрови в этом доме было законом, и невестка предпочитала отмалчиваться, радуясь про себя хотя бы тому, что свекровь почти все время проводит во дворе.
Нателла поднялась к себе, переоделась и, тронув помадой губы, побежала в соседний блок на третий этаж.
Стучала она долго, и уже хотела было сообщить Амине, собрать людей, как услышала тихий голос:
- Кто там?
- Это я, тетя Мирра, соседка ваша, Нателла. Откройте, пожалуйста,- выпалила женщина одним махом.
Дверь открылась. На пороге стояла Мирра с собакой на руках. И собака, и женщина в полутьме коридора показались Нателле плоскими, словно вырезанными из куска темного картона.
- Что с вами, тетя Мирра? Вы заболели? А что с собакой? – Нателла сыпала вопросами, боясь, что Мирра начнет отвечать и мучительно заикаться.
- Нездоровится что-то. С-с-с-лабость! – Мирра судорожно глотнула воздуха и с полминуты боролась с непослушным языком. – Б-барсик лапку п-п-поранил! Вот! Даже сил лаять не ос-с-с-та-л-лось!
Мирра подняла переднюю забинтованную лапу собаки. Та умоляюще смотрела то на хозяйку, то на Нателлу ,и не мигала.
- Тетя Мирра! Ну что же вы?! У вас же телефон есть. Могли бы позвонить. А если бы вы упали, или не дай Бог, что?..
Нателла наступала в прохладный сумрак коридора, и, как победное красное знамя протягивала авоську с яблоками. Старушке ничего не оставалось делать, как указать дорогу на кухню.
-Н-ну, з-зачем вы? Н-ну, право, не с-стоило!
-Это тетя Амина вам послала. Велела спросить, что вам нужно, есть ли обед, и еда для собаки?
-С-спасибо!- Мирра отвернулась. – У меня есть суп. П-правда вчерашний, но оч-чень вкусный. Х-х-хотите?
-Нет, нет! Что вы? А чай вы пили?
Нателла металась из кухни в комнату, острым взглядом примечая все: беленые известью стены, коричневый буфет, круглый стол, узкую девичью кровать с белым покрывалом и большой портрет бородатого мужчины на комоде.
- Это ваш папа?- указала Нателла на портрет.
-Н-нет, что в-вы? Это В-виктор Гюго, писатель ф-ф-французский.
-Наверно, хороший человек был, раз вы его портрет дома поставили. Да вы сидите, сидите, я сама чайник поставлю! А температуру вы мерили? Может, врача надо? И собаке тоже.
-Не н-надо. С-спасибо. Где он п-поранился, ум-ма не приложу. Я об-б-работала рану, з-завязала. Н-ничего, скоро г-гулять сможем. Да, Б-барсик?
- Тетя Мирра, у вас же хлеба нет! - Держа пустую хлебницу, Нателла появилась на пороге.
- Н-не беспок-койтесь, п-п-пожалуйста!
Мирра утомилась услужливостью соседки и хотела, чтобы та ушла или хотя бы помолчала. Ох, только не вопросы, на которые так мучительно отвечать!
К счастью, Нателла вспомнила о чем-то своем.
- Тетя Мирра, я сейчас пошлю сына, он купит хлеба и принесет вам.
- С-спасибо. У м-меня есть с-сухари еще.
Нателла слетела вниз. Глаза ее горели. Только бы Амина была на месте!
Старая медведица выслушала ее спокойно.
- Надо собрать деньги. Пусть каждый из соседей даст сколько сможет. Отнесешь ей. Подожди. – Амина вытянула вперед руку.- Иди к нам, скажешь невестке, пусть возьмет из моей комнаты двадцать пять рублей и даст тебе.  Купишь, хлеба, сыра масла, чай, колбасы для собаки. Отнесешь ей вместе со сдачей. И не забудь вечером про соседей.
Сноха Амины так же, молча, выслушала Нателлу и лишь иронично подняла бровь, когда прозвучала сумма.
Купив все, что сказали, Нателла вручила пакет сыну и велела отнести Мирре.
Сына Нателлы, Мурата, недолюбливали во дворе. Торчащие ли, вечно красные уши были тому виной, потные ли руки или бегающие косоватые глаза, но с ним водились неохотно и почти никогда не поверяли сердечных мальчишеских  тайн. К матери его, впрочем, относились ровно, ценя за трудолюбие, а больше жалея за горькую долю матери-одиночки и вянущую без любви жизнь.
Мурат постучал в дверь и на сей раз, Мирра открыла быстро.
- Тут мама сказала, это  - вам. – Подросток протянул пакет с продуктами и деньги. Собака, почуяв колбасу, вопросительно посмотрела на хозяйку.
-Ой! Н-ну что вы д-делаете! З-зачем! З-заходи, Мурат. С-спасибо! – От Мирры не увернулось, что мальчик изо всех сил старается не рассмеяться. Она сжалась и жестом пригласила его в комнату.
Мурат впервые попал в такой дом. Его собственный был  доверху набит какими-то коробками, пропитан запахом кипящего белья и хлора. Запах, казалось, был вечным. Мать подрабатывала стиркой.
Комната, в которой он очутился, поразила его своей пустотой и воздушностью. Воздушным было все: снежно-белые стены, белое кружевное покрывало, голубые занавески и чуть желтоватая скатерть на круглом столе. Но даже эта желтизна не казалась ветхой, а была той свежей молочной желтизной, которая подчас таится в самом сердце белой розы. Темным был лишь коридор с самовязаным половичком на котором уютно дремал наевшийся Барсик.
У Мурата, привыкшего к тяжелым испарениям вареного белья, от всей этой воздушности и веселого запаха ванили, зазвенело в голове. Захотелось петь, смеяться и прыгать. Уши его горели сильнее обыкновенного, а глаза напряженно запоминали все вокруг.
Портрет Виктора Гюго не произвел на него впечатления. «Ископаемый какой-то», - подумал он. Куда больше заинтересовал его предмет, лежащий рядом.
Это была квадратная картонная коробочка. По черному фону ее, словно по цыганскому платку были разбросаны яркие розы.
-А-а-а! Т-тебе понравилось? – Мирра вернулась в комнату с двумя чашками чая и печеньем. – Открой, п-посмотри!
Мурат взял коробочку. Внутри ее оказались два тонких колечка с красными камешками и маленькие серьги с бирюзой. Коробка явно была богаче своего содержимого. Краем глаза Мурат заметил,  что позади портрета что-то тускло блеснуло.
Он быстро выпил чай и с радостью согласился, когда ему предложили еще. Дождавшись, пока Мирра прошаркает в кухню, он быстро протянул руку за портрет. Это был небольшой дутый браслет с узором из двух задумчивых