Кумпарсита

Это произошло в тот момент, когда казалось, что жизнь причесана, а душа очищена от воспоминаний.

Один день сменяет другой в бесцветном однообразии и похожи друг на друга, как близнецы. Мир подобен срубленным зимою деревьям, которые лежат на рыхлом снегу. Кажется, толкни – и с легкостью подадутся с места… Но нет. Они уже примерзли к земле стершимися профилями наших предков, ушедших в безликую вечность. Это означает, что о тех, кто дал нам жизнь, наши дети уже не вспомнят…
Я имею в виду конкретно своих детей, которые, как мне кажется, восприняв точные даты и цифры истории, имея представление о «Книге имен» и ныне доступных архивах, недопоняли чего-то очень важного... Вот они и прикованы к детству, как ручные птицы, даже не ручные, а с обрезанными хвостами, потому что без знания истории своей семьи человек все равно что без памяти…
Вот и летают в своем инфантилизме, выросли, но не повзрослели.
*
Я со своими приятелями была на концерте в Иерусалиме. Исполнялась редкая программа – концерты Астора Пьяццоллы для бандонеона (аргентинской гармони) и симфонического оркестра. А в завершении – знаменитое танго «Ля кумпарсита» на том же бандонеоне.
Это был космос танго – со своей магией пространства, зависшего в пунктире вздохом нена-висти и любви. Танго – ритмическая форма искус-ства, театральная пантомима, пластическая драма, срывающая маски с партнеров. Противостояние воли и права. Антитеза возвышенного и земного. Танго – загадочная космогония вечной энергии в поединке с судьбою. Вообще когда слушаешь живую музыку в роскошном концертном зале, она звучит иначе.
Ощущение, что лишь на сцене – жизнь настоящая, подлинная… твоя. А то, что бьется за пределами замкнутого в стенах Дворца конгрессов пространства, – лишь суетность мира в условном театре бытия… Меха гармони разлетались и съезжались, как карты магической колоды Таро. И вдруг память вспышкой магния словно озарила самые укромные ниши души – места, где хранятся воспоминания – непростые и неоднозначные, существующие только в моей памяти, – воспоминания о моем деде. И да вечным пухом будет ему земля…
*
35 лет я не слышала гармони… И вот сейчас ее звуки проросли душевное смятение и оживили забытые тени прошлого… Холмистый луг, который нужно было миновать для того, чтобы дойти до татарского кладбища, рядом с которым располагалась наша дача. Каждой весною дед водил меня на Татарский бугор, усыпанный пылающими, как капли крови, алыми маками. Он знал об их цветении по запаху… Впрочем, он все знал по запахам…
Но вот – по решению властей – дачи решили снести, разбив на этой территории зону с бараками для зэков, словно на солончаковой Астраханской земле не нашлось обычного пустыря для колючей проволоки… Это стало потрясением для деда…
*
А потом мне было уже не с кем собирать маки…
Близ армянского, еврейского и русского кладбищ не было луга – с высокой сочной травою и трепещущими на ветру маками, как на Татарском бугре. Только цветы из воска да из тонкой, жатой бумаги. В младших классах школы нас учили делать такие к Первомайской демонстрации, а на День Победы старушки с печальными лицами продавали их у этих кладбищ.
Каждый год в День Победы, почитавшийся дедом единственным праздником в истории челове-чества, мы шли без него… на его могилу, покупая эти мертвые цветы у старушек вместо тех, что он любил и знал по запаху на Татарском бугре.

*
Мой дед был гармонистом от Б-га. Кумпарсита была одной из его «коронок». Как начал играть Кумпарситу на фронте во Вторую мировую, так и осталось это танго заокеанского аргентинца в цепких музыкальных пальцах деда до смерти.
Жизнь деда была одной из жизней его поколения, может быть, не самой примечательной, молчаливой – на словах и выразительной в гармони. Не зная ни одной ноты, он едва ли не виртуозно исполнял лю-бую услышанную им мелодию, тут же импровизируя на свой лад – в зависимости от настроения, погоды, выпитой водки... Он любил сидеть у раскаленной докрасна буржуйки и кидать в ее прожорливое дышло дрова. Постепенно воздух становился дряблым, потным, обволакивающим, повисал рыхлым теплом. Потом буржуйку переделали под га-зовую, но дед продолжал сидеть рядом с нею, с самокруткой, перешедшей в «Памир», и гармонью…
Позже появился эбонитовый мундштук, который он на ощупь прочищал прутиком от веника. Снова курил. Снова возился с печкой. И опять растягивал гармонь, завершая свой нехитрый концерт излюбленной Кумпарситой... Вот таким я и запомни-ла своего деда.

Парень из далекой Аргентины, гармонист на сцене, был совсем как мой дед…– только в молодости, как на фотографии, висевшей у нас дома в сосновой рамке между трюмо и кроватью. Худощавый, жилистый, с живым открытым лицом, светлыми глазами, шатен, с вихром, словно невзначай упавшим на лоб. Свет рампы освещал аргентинца так, что его лицо казалось неестественно бледным, – опять же, как у моего деда на той самой потускневшей от времени фотографии. Словно этот аргентинец явился с «Кумпарситой» судьбы из далекого мира моего деда. Только вместо запомнившейся мне татарской гармони этот играл на бандонеоне старейшей немецкой фирмы по изготовлению музыкальных инструментов…

Дед утверждал, что свои первые шаги я сделала под его гармонь, но не под шлягер того времени Топ, топ, топает малыш…, а под танго на татарской гармони. Почему на татарской? Она была у него с юности…
Шестнадцатилетним хуторским парнем он играл на одной татарской свадьбе и так тронул сердце отца невесты волшебными колокольчиками и перепонча-тыми звуками, что подарил ему татарин эту гармонь, со словами: у гармониста гармонь – судьба.
С тех самых пор гармонь всегда была с ним – на хуторе, в армии, в городе, на фронтовых путях Второй мировой. И после ранения, когда его перебра-сывали из госпиталя в госпиталь, гармонь словно находила его. Ни у кого другой такой не было. С вышивкой гладью по синему шелку на передней панели, золотой тесьмою на мехах и серебряными бубенчиками… Дед хранил свое сокровище в льняном чехле, на котором перед фронтом, на всякий случай, бабушка вышила: Димитрий Торопшин.

*
В 1942 году Дмитрия призвали в батальон стрелковой дивизии, сформированный в Астрахани. Везли к Сталинграду, но не довезли…. В ста двадцати километрах от города саранчою налетевшие немецкие юнкерсы обстреляли железнодорожное полотно. Разбомбили так, что от эшелона по сути ничего не осталось. Не доехав до фронта, новобранцы уже хоронили погибших и пешком возвращались с ранеными в город. Этот скорбный путь оставшихся в живых – после налета – был подобен блужданию Моисея по пустыне. До Астрахани добралась поло-вина. Среди них и Дмитрий – везунчик судьбы…
Потом – пересыльный пункт, напоминавший, скорее, место заключения. Тяжелые металлические ворота захлопнулись. И те, кто все-таки дошел, неожиданно оказались в капкане, потому что обрат-ного пути не было: ни домой, ни на фронт!
Так глупо длился месяц, когда им, как зак-люченным, было дозволено даже получать посылки от близких, слушать из громкоговорителя информа-цию с фронта и быть закрытыми в пересыльном пункте!
Однажды ночью Дмитрий взглянул на небо. Оно показалось ему вытоптанной степью. Звезды словно свалились в их безумный каменный мешок, и, будто в укор за то, что не доехали, впились своими остриями в тело, как рассыпанные осколки бомб с тех самых юнкерсов…
Наконец, в Астрахани была сформирована новая часть, кабельно-шестовая рота связи, куда и попал Дмитрий. На 120 бойцов выдали 18 винтовок образца 1891 года, мятые, засаленные гимнастерки да сапоги не всем по размеру… Но для Дмитрия это почти не имело значения, главное – действовать, быть на реальном фронте. Его тонкие музыкальные пальцы, не характерные для крестьянина, выросшего на хуторе, оказались более пригодными в деле связиста-кабельщика, чем просто умение нажимать на курок. Их роту переправили на другой берег Волги и высадили в калмыцкой степи. Сплошной линии фронта не было, поэтому вражеские стороны вклинились друг в друга. Потери были ужасными. Недостаток оружия возмещали трофейным … И все – в калмыцкой степи, где солдаты засыпали на ходу, где воды едва хватало на питье и, словно в сухой бане, капли – на умывание. И как навязчивый мираж – вода, которой нет… И вдруг – движущееся марево у горизонта, растущее, притягивающее. Это магнетизи-рующее нечто, кажущееся обманчивым призраком, вопреки оптическому воображению и здравому смыслу, было не миражом…
- Кумпарсит твою в пекло! – не веря своим глазам, изумился Дмитрий. – Вода, барашки! И такое бывает?..
В чугунном котле походной кухни уже заки-пала баранина. Лужицы жира булькали и лопались на поверхности воды, источая головокружительный за-пах вареного мяса, будоражащий здоровый аппетит. Бойцы с причмокиванием, но и нарастающим стра-хом томились в ожидании обеда. Дмитрий знал, что такое баранина после «режима» недоедания и недос-татка жидкости в организме… Тошнота, рвота, понос… Но многих солдат было невозможно остановить, и они слегли…
По чьему гениальному замыслу их рота столько времени пребывала в степи никто не выяснял…
В январе 1943 года они подошли к районному центру Яшкуль, месту немецких складов вооружения и боеприпасов. Оттуда – степью на Элисту, где застигли немцев почти врасплох. Фрицы стремитель-но собирали свои пожитки и покидали свой лагерь на автомашинах и мотоциклах, оставив победителям заминированное поле. Сколько кабельщиков подор-валось на этом поле смерти… Но судьба и здесь хра-нила Дмитрия, уготовив ему освобождение Калмыц-кой степи и Сальска...

*

Говорят, что во времена Чингис-хана русские знали о числе неприятеля по широте дороги, протоп-танной в степях татарскими конями, и по глубине оставленного следа. Вихрь отдаленной пыли указы-вал на местонахождение врага…
А вот во Вторую мировую бывало так, что точная информация порою отсутствовала. Приказы местного военного командования не всегда согласовывались с планами высшего руководства.
К счастью, Дмитрий был свято убежден, что на войне все происходило по вине противника. Во всяком случае, ему так легче было думать, учитывая тяжесть катушки с кабелем за спиною...
В этот день они с напарником, Александром Кожевниковым, получили приказ тянуть кабель из пункта «А» в пункт «Б». Обо всем говорю условно, потому что в его памяти и подробностей не сохра-нилось. Не считал он этот приказ сверхзаданием: не требовалось зажать зубами разорванный кабель и восстановить таким образом прерванную связь. Обычная работа связистов-кабельщиков.
Все было выполнено. Уже возвращались. До части оставалось не менее трех километров, когда фашисты заметили их и взяли… Потом втолкнули в полутемное помещение и оставили до разборки на утро.…
Когда глаза Дмитрия уже привыкли к темноте, он разглядел еще несколько человек, подавленных и смирившихся со своей участью.
- Что будет с ними завтра? Куда поведут? В лагерь? Расстреливать? Умереть в погребе занятой фашис-тами деревни? Даже не на поле боя?.. Вроде и свои рядом, еще добраться можно… – Мысли путались, как в лихорадке.
- Это у вас есть силы, – словно никому не принадле-жавший раздался голос из мрака, невольно прервав