Колечко с красным глазком

Бабушкин сундук всегда был для меня непос-тижимым хранителем семейных тайн, не похожих на знакомую, размеренную как настенные ходики, привычную жизнь. Бабушка подходила к своей кованой медью реликвии. Доставала ключ, похожий на поющую фею-бабочку из диснеевского мультика. А потом раздавался волшебный перезвон, совсем как в «Буратино». И каждый раз я просила бабушку еще раз повернуть ключ, чтобы вновь услышать эти чудесные звуки, которые были так не похожи на обыкновенность мира в нашем доме, где всегда пахло настоявшимся борщом, сушеной воблой, картошкой в мундирах и вареньем из садовых яблок. Все было просто. Все сыты. Все и всегда правильно, к сроку… И в школу и в кружки всякие бабушка поспевала водить меня. Потом я уже ходила сама, но всегда под контролем, потому что всегда и везде должна была быть вовремя, без оправдания, если вдруг опоздаю.
В режиме, предписанном мне моей семьею, не было времени даже пофантазировать. Быть может, и поэтому тоже тайна сундука становилась для меня еще более притягательной, каким бы инфантильным это ни называли сегодня.
Мне было в ту пору лет 14, когда бабушка к Пасхе решила достать новые полотенца. Ключ-бабочка… Волшебный перезвон… И вот я опять нырнула в глубь сундука, роюсь в выбитых бабушкой салфетках, на которых дышат диковинные цветы и тугие травы, живут тонкие и гибкие красавицы, собирающие виноград, юноши с продолговатыми, миндалевидными глазами готовятся к неведомой охоте…
- Баба Нюсь, ну почему, почему всю эту красоту ты в сундуке хранишь? – не унималась я с возникающим каждый раз одним и тем же вопросом.
- Все говорят, что немодно. Вот я и убрала свое рукоделие в сундук. Он-то все стерпит.
- Так и пусть говорят…
- Матери твоей не нравится. От подруг ей неудобно. Вот будешь сама хозяйкой, тогда возьмешь, - не принимающим возражений тоном заметила бабушка.
И вдруг я наткнулась на красный бархатный ларчик.
- Ба-а, – удивленно протянула я, сократив обращение до половины, – что-то я раньше этой коробочки здесь не видела!
- Не время было, вот и не попадалась на глаза, – ответила баба Нюся.
- А что здесь?
- Все женское…
И действительно, в ларчике было много всякой всячины... Бусинки, сломанная сережка, какие-то стеклянные камушки, кусочек цепочки, разбитый кулон. Но я словно и не замечала их. Только колечко – маленькое, тоненькое, из червонного золота, с малюсеньким темно-красным гранатом. Ни у кого на руках я не видела такого нежного, воздушного, скромного и сдержанного кольца.
- Откуда эта прелесть? – спросила я. И тут же начала примерять. Оно было один в один, словно на меня.
- Мое, внучка…
- Твое? - с недоверием и ехидством протянула я. – Да ты в жизни ничего такого не носишь! Никогда не видела!
- Значит, и видеть не надо было. Нравится?
- Еще бы! – с восторгом воскликнула я. – Прямо «аленький цветочек».
- Тогда… носи! Только не потеряй. Много в нем нашей жизни. С глазком оно.
Я надела колечко и долгие-долгие годы не снимала его. Оно было у меня на пальце и когда мы с мужем и дочерью приехали в Израиль.

*
Я росла в большой семье – с мамой, папой, бабушкой, дедом и с кем-нибудь из детей родственников, периодически живших у нас. То дочка одной из бабушкиных сестер, длительное время находившейся на лечении. Вначале говорили, что вообще дни сочтены. А она возьми и выживи. Потом до старости с дочерью жила, внуков воспитала.
Затем папин брат, что старше меня всего на три года был, – от брака деда с молодой женою. Перед смертью попросил дед отца: «Возьми парня к себе в город. Пропадет в нашем-то городишке, сопьется. А у него голова светлая, не для Збаража. Выучить его надо».
Отец ему в ответ: «Честно скажу, папаша, как теща решит. Ты знаешь я все время в плавании. Жена – день и ночь в школе. Дом у нас – не то, чтобы женское дело, а целиком на теще, а ему в доме жить».
Возвращался отец с Украины семейный совет держать, что в будущем с братом делать. Только умер дед, пока отец в дороге был. В этот же день выехал на похороны обратно в Збараж да и вернулся с братом. Чего ждать до института? Пусть в Астрахани в школе учится. Нелегко было парню после украинской в русской школе учиться. Спасибо, что в маминой школе. Школу он у нас окончил, радиотехникум, в армию пошел. А потом и дальше учился.
Вот и получается, что семья наша была нема-ленькая. Но, несмотря на то, что большой период жизни мы жили вместе и густо, у каждого поколения, как известно, свои тайны, о которых не всегда спешат поведать детям, оберегая их детство.
И лишь некоторые семейные реликвии, а у женщин, как правило, фамильные драгоценности, или милые вещицы несут на себе память о тех, с кем были связаны. Вот такой реликвией и стало у меня бабушкино колечко с красным глазком.
Часть первая
1910 – 1941


Баба Нюся – моя бабушка по материнской линии – родилась в селе Сасыколи Атраханской губернии в семье зажиточных по тем временам крестьян. Она была старшей дочерью. Потом в семье народилось еще восемь детей, трое из которых умерли в младенческом возрасте. Остальные пятеро были на ней. Так что по имени ее звали только мать с отцом. Все братья и сестры – «няня», закладывая в него все те смыслы, которое несет в себе это понятие. С семи лет она нянчила детей. А мать все рожала и рожала, изнуряя себя родами и полевыми работами.
Нюське было 20, когда парень из зажиточной крестьянской семьи, с крепкими руками и темно-русой пенистой шевелюрой обратил внимание на «няньку» - девку с тугой, черной, как смоль, косою и высокими поволжскими скулами. Он вечно работал, словно за десятерых, а она вечно нянчила. Сам перезрел, да и девка по сельским меркам перезрела. А им просто некогда было встречаться. Сразу пришел свататься. Только вот с родителями не сговорился. Говорят:
- Подожди год-другой, Федор. Отдадим за тебя Нюську, да детей чуток поднять надо. После нее старшей лишь одиннадцать будет. Да и есть ли еще такая «нянька»?
Глянула Нюська на Федора раскосыми скифскими глазами, полными слез и надежды, и понял он, что подождет чуток, ведь изба на избу смотрят, соседи они. Да и прав отец, дети у них мал-мала меньше, у самих тоже будут. Нюська-то, видать по бедрам, тоже плодовитая баба будет. А уж он уж все выдержит…



*
Мой дед родился на хуторе за Сасыколями, живописно именуемом Сазаний угол. Не было в селе и в округе семьи беднее их. Отец всегда у кого-нибудь батрачил, даже за самого дешевого одутловатого верблюда, чтобы взять его в наем.
Его мать умерла, когда Митьке (так звали деда) было пятнадцать, сестрам Маврушке – десять, Шурочке – три, брату Пете – пять.
Отец, что говорят, «рвался из всех жил», а Митьку – «Митькой звали»: каждый день из хутора в школу ходил – два часа пешком. Лучшим был, семилетку окончил. После школы к татарам бежал на гармошке поиграть. Да так складно выучился, что очень скоро стали его в село на все вечеринки звать – то у себя, то – у татар, потому татары и гармонь завсегда давали. Слух у него был абсолютный и, как видно, музыкальная память отменная. Все, что ни услышит, играет сразу – со своими вариациями и какими-то такими ведомыми лишь ему ходами, что у всякого сердце заходится, а другие гармонисты повторить такого не могут…
Политическая неразбериха событий, которые повлекла за собою Советская власть, внесла в сознание людей того поколения сумятицу и страх перед грядущей жизнью.
Никто не знает причины того, как это произошло, но Митьке было семнадцать, когда его отец был найден убитым неподалеку от Сазаньего угла по дороге домой. Так неожиданно для себя гармонист Митька вместо учебы в городе стал главой беднейшего в округе семейства.
Но события тех лет развивались столь непред-сказуемо, что несчастье одних неожиданно могло обернуться спасительным островком для других.



*
Началась коллективизация. Нюськиного жениха Федора, с исправной избою и здоровым скотом, сочли кулаком. Семью Нюськи отнесли к середнякам. Всем им – тем, кто с крепким хозяйством был, предстоял один путь – в Сибирь. А там уж, как карта ляжет…
Федор снова пришел к родителям Нюськи:
- Отдайте девку замуж. Сами знаете мои руки и упрямство. Болото осушу, лес в этой самой Сибири вырублю, а дом построю…
Посмотрели на него Нюськины отец с матерью и грустно-грустно:
- Это ты, Федя, везде все выстроишь, а мы своих детишков до Сибири не довезем. Все в дороге зазря вымрут… Вот люди говорят, коли выдадим мы Нюську за самого бедного, да чтоб на нем еще рты были, то не погонят нас в Сибирь, потому как тоже к беднякам отойдем. Митька, к примеру, в Сазаньем углу живет, один с малыми остался… И у него выхода нет, потому как мать нужна ребятишкам. А у нас кроме Нюськи нет дочерей на выданье!
- Да что ж вы за изверги такие! Вы девку-то спросили? Или ни сном, ни духом не ведает? Я ж больше года ее жду! Все село знает, как она по мне сохнет. Ни девчонкой не была, ни ученицей, ни девкой, чтоб семечки под окном лузгать да под гармонь лишний раз поплясать! Другие, вон, даже грамоту учили и при мужьях. А Нюська была и есть «нянька» братьям и сестрам, да вам – холопка подневольная…
Так сказал и ушел, хлопнув дверью, едва не снесши косяк… А они потом долго молчали, боясь взглянуть друг другу в глаза…
Нюську не выпускали из дому… Несколько дней она лежала, как распятие, не понимая, в какой жизни живет. Вынянченные ею сестренки и братишки крутились вокруг кровати и лепетали:
- Няня, нянечка …
Она еще не очнулась, когда в дом уверенно вошли люди в кожанках:
- Ну, что, подкулачнички, грузимся? Подвода ждет…
Одна из женщин в кожанках подошла к кровати, где лежала Нюська, взяла ее безжизненную руку, пытаясь определить, и в правду ли та больна:
- Эй, девка, без фокусов, все равно всех погонят – не этой подводой, так другой, собирайся.
Нюська открыла глаза. Откуда эти люди? Откуда? Чего они хотят от нее? Почему они не дают ей просто умереть? Вот так, ничего не помня от жгучей боли, пронизавшей душу и тело?...
Упавшим, блуждающим взглядом она обвела избу. В углу стояли Ксеня, Шура и Валя. Семилетний Гриша, сидя на полу, пытался завязать себе нечто вроде портянок. А пятилетний Васютка вцепился в Ксеню, словно пытаясь найти у нее защиты. Девочка смиренно держала в руках большое стеганое одеяло. Зимней одежды-то на всех не было…
И вдруг мать с отцом бухнулись на колени перед Нюськой:
- Сжалься, доченька! Спаси! Не за себя просим! Не довезем мы их до Сибири – с одним-то одеялом… Пощади тех, кого сама вынянчила…
Потом тринадцатилетняя Ксеня вдруг машинально выпалила:
- Нянечка, няня! Нет уже Федора! Нет! У них первых дом и скотину отняли, а потом на подводу – и в Сибирь!
- Что же ты не все говоришь-то? - вмешалась Шура, что была, на два года помладше.
- А что не так? – спросила уязвленная Ксеня.
- А то, что Федер кричал с подводы, что и там дом построит и вернется за Нюськой, – с непонятным ехидством отчеканила Шура.
- Цыц, сбреха, – укоризненно попытался приструнить Шуру отец, – мала еще! – И его красная, как медный поднос, борода бешено зашлась, став еще краснее.
- Ничего не поделаешь, доченька, время такое, – рыдая, уговаривала мать Нюську. Нет у нас выхода, родная. Не довезем мы их, Б-г свидетель. И, снимая из Красного угла икону, глядя на Богородицу, горько вздохнула:
- И она свое дитя отдала, чтоб потом другие жили… – и гундосо