течение его мыслей. – Молодые еще. Да и взяли сегодня. А мы уж и не знаем, сколько здесь просидели.
И вдруг произошло в полном смысле чудо. Дверь распахнулась.
- Кумпарсита небесная! – только и вымолвил Дмитрий.
В свете лунной дорожки, ворвавшейся в сумрак подвала, стояла молодая женщина, словно Ангел, спустившийся с неба, – золотоволосая, с прозрач-ными глазами, в белой сорочке… Она чуть заметно дрожала, почти задыхалась от волнения, ноздри ее раздувались, как у лошади перед забегом, и в голосе была решимость:
- Бегите, родные, – сказала она точно в пропасть, устремив взгляд в темноту погреба. – Я их всех в избе закрыла. Пока еще проспятся… Ночь… Может, кто и добежит. Бегите!
Все врассыпную выскочили из подвала и кинулись кто куда, движимые единственным инстин-ктом – выжить. В какой-то момент Дмитрий обер-нулся и увидел пылающую избу их спасительницы …
Они бежали до тех пор, пока не услышали знакомый голос:
- Торопшин, Кожевников, сюда! – перед ними стоял сержант их части. – Добрались-таки! Свои! – Они обнялись и замерли, чувствуя, как мурашки вдруг пробежали по спине доложить завистливой судьбе о счастливцах...
А потом – допрос – унизительный по сути. Все выспрашивали и допрашивали, не доверяли и проверяли, словно предателей каких засудить реши-ли… Неожиданно командир как заматерится на политрука:
- Да их даже в плен не взяли! Зачем докладывать начальству? Проверенные они во всех боях! Настоя-щие бойцы и товарищи! За что ж мы их сами под трибунал сдать должны?
- Ну, сам знаешь, что за это бывает. Не хочешь, тогда - под твою ответственность, – сказал политрук.
- Значит, под мою, – коротко ответил командир.
В штрафной батальон их не отослали. Накормили, отправили отдыхать до следующего задания.
В эту ночь Дмитрий спал тревожно. Во сне кричал, неистовствовал, ругался, вздрагивал всем телом, в возбуждении желая разбить все равно что – то, что попадет под руку… Но усталость давила, а пелена сна связывала смирительной рубашкой. Это было странное, новое для него состояние. Он словно и не спал, а существовал в каком-то ином измерении, ощущая на себе страдания поблекших от пыли боя былинок, духоту и плесень подвала, жгучий жар супа из баранины в калмыцкой степи, зной улиц нижневолжского города. Он хотел пить – всей жаждой обманутого войной мира…
Волга, его Волга… Стены Астраханского кремля… Вот он стремительно взбирается на колоко-льню. Лихорадочно хватает привязанные к языкам колоколов веревки. И начинает звонить, подтягиваясь на веревках, как на собственных раскаленных нер-вах... Звон колоколов сливается с минометной оче-редью, впивается своими осколками в его тело.
Тени от раскачивающихся колоколов мелькают на колокольне. И вдруг сливаются в нечто сплошное, зловеще надвигающееся на Дмитрия. И слетающий колокол выталкивает его со звонницы, как когда-то отсюда же разинцы сбросили митрополита Иосифа…
*
Смерть витала в воздухе роем невидимых пуль, рассыпавшихся с безжалостным свистом, напоминав-шим жужжание пчел. Она подползала в зарытых при отступлении минах. Она спускалась сверху сюрприз-ными ящиками гранат, разбрасываемыми ночными бомбардировщиками…
Во время одного из боев прервалась связь. Дмитрий не считал себя героем. Говорил, что ничто не может изменить того, что предначертано человеку. Наши поступки создают лишь дополнительное звено в цепи бытия. Просто у человека, если он человек, выбора нет. А у солдата на фронте и подавно. Вместе со своим напарником Александром Кожевниковым он пополз под пули отлаживать нарушенную связь.
Земля казалась сплошной пылью. Но пальцы Дмитрия отыскали нужные провода, и связь возоб-новилась. Он уже возвращался, подумывая про себя «Ай, да Кумпарсита»! Ай, да сукин сын!», когда шальной фашистский снаряд разорвался в несколь-ких метрах от него. Дмитрия контузило, семнадцать осколков снаряда изрешетили тело... К тому же прибор для измерения тока в проводах – нечто, вроде компаса, висевший на груди, от удара разбился вдре-безги, и мельчайшие осколки стекла впились в окровавленную человеческую массу... Смерти надое-ло его щадить…
*
Потом госпиталь. Один… Другой... Извлечь все осколки разом оказалось делом невозможным… И все-таки в несколько заходов сшили-таки человека! Более того, руки, ноги, голова – все осталось на мес-те. Врачи говорили, что только молодой и крепкий организм мог выдержать столько операций.
Но два осколка удалить не удалось. Причину точно не объяснили: то ли медицина того времени не позволяла. То ли надеялись на авось. То ли боялись, что, выдержав то, что уже выдержал, умрет под но-жом… Только профессор, тот что последнюю опера-цию ему делал, сказал Дмитрию:
- Поживи, браток… а там… Если какой осколок сам под кожу выйдет, надрежешь и, как большую занозу, из ссадины вытащишь. Ну, а если внутрь уйдет, не обессудь, родимый. От одного – сразу смерть, если в мозг повернет. От другого, что в легком, – и сами не знаем, что может случиться…
С некоторого времени Дмитрию казалось, что он спит всегда. Чувство гнетущего страха охватывало его при мысли о возвращении домой. В темноте он думал о жене, маленькой дочке, о том, что ни механиком, ни электриком ему уже не суждено быть. Может, на свадьбах подыгрывать? Только вот много ли их будет? Столько мужиков перебили…
Он задремал, погрузившись в состояние вяжущего полусна. Казалось, что огонь воинствен-ного, живого ядра горит в самих недрах его существа. Он дрожал, кричал, и его вопль ударялся о полураз-рушенные стены кремля, долетая до колокольни, от колокольни устремляясь к луне, от луны падал на землю и вновь возвращался в свои недра. Этот внут-ренний пожар принимал почти физическую реаль-ность. Он опять видел, горящую избу золотоволосой женщины в белой сорочке… Лунная дорожка воспа-ленной охрой, словно луч фашистского прожектора, предательски высвечивала их с Александром…
Неожиданно дорожка стала совсем призрачной, сплошь из золотистых пылинок. И в ее невесомости парил златовласый Ангел, точнее, та самая женщина с неестественно прозрачными глазами и катушкой кабеля за спиною. Она хотела влить в его душу покой, заглушающий страх жить. Она уложила Дмитрия на льющийся луч луны, и ему стало легко на свинцовом небе... А потом уселась рядом, свесив ноги в пространство ночи и начав открывать то, что Дмитрий поначалу принял за ящик с кабелем…
В льняном чехле с надписью Димитрий То-ропшин хранилась его гармонь – с вышивкой гладью по синему шелку на передней панели, золотой тесьмою на мехах и серебряными бубенчиками…
И, не проронив ни слова, начала играть Кумпарситу, воспроизводя все придуманные им вариации танго, срывающие маски с партнеров в поединке с судьбою. Но в этот момент налетели грозовые тучи и равнодушно закрыли лунную дорожку с Ангелом…
Вместо луча луны тело Дмитрия повисло на рвущемся под полным напряжением кабеле. И он зажал его зубами, пытаясь восстановить прерванную связь...
Пронизывающий электрический ток разрядами вырвался в насыщенный электричеством воздух, слившись с грохотом артиллерийского и мино-метного обстрела. И нервы, как тлеющие угольки, обожгли изнутри его судорожно напрягшиеся мышцы...
Из госпиталя домой его привел стройный, припадавший на одну ногу военный. Дмитрий был с гармонью и палкой. Учился ориентироваться по золотой от опавших листьев улице …
Помимо двух осколков Вторая мировая оставила ему на два глаза две единицы зрения: свет и тень… О пылающем золоте листвы он догадывался по шуршанию.
*
А потом началась мирная жизнь – с невыносимой жалостью к себе, точнее к тому, что осталось, когда его жизнь осталась в прошлом.
- На войне не страшно умереть. Знаешь, за что и за кого, – говорил Дмитрий, – страшно – в жизни, парализующей ожиданием смерти…
И садился отбывать свою жизнь – вязать сети – на ощупь, с разными ячейками и узлами, ложными входами и обмотками нитей в замысловатых сочетаниях...
На сети Дмитрия был спрос. Любую рыбу они обманывали. Заказчики приходили на дом, говорили, что ни у кого таких рук нет. Платили хорошо, рыбу носили и водку, будь она неладна…
Эта послевоенная, теперешняя жизнь и стала для него сетью, потому что война продолжала сидеть не только булавками в его глазах, осколками в теле, но и рыбачить в водах его бездонной, подсознательной ночи.
Это была не придуманная им сеть. Сеть с разным шагом – крупным, мелким, размашистым, убористым. Сеть, связанная для него, с хитро-сплетенными выходами, затянутыми то капроновой паутинкою, то наивным бреднем для малька, то крепким неводом для крупняка. Сеть, переходящая то в металлическую рабицу, то в кольца колючей проволоки, то стальную решетку, – запутанная, зловещая, наброшенная на него сеть пережитого и грядущего …
Дмитрию по-прежнему казалось, что немцы везде, что они всегда готовы напасть. С Германией в его сознании связывался любой политический кон-фликт, вплоть до порвавшихся отношений с Китаем. Дмитрий был убежден, что по радио не дают досто-верной информации, чтобы не расстраивать народ. А получится так, что Германия опять, как во Вторую мировую, неожиданно возьмет и нападет. И солнце вновь переплавится в свастику…
Рассчитавшись с клиентами, Дмитрий брал папироску и, словно ища точку опоры, усаживался на свое привычное место играть на гармони – механи-чески, с серой пустотою в булавочных зрачках слепых глаз… Пальцы знали все, что угодно, но он опять возвращался к своей Кумпарсите…
*
Мне было лет семь-восемь, когда дед начал гово-рить, что чувствует, как осколок у виска, что поджидал его смерти, начал выходить...
Дед ничего не рассказывал, но в один день он, сияющий, вышел с опасной бритвой в руках. Кровь струилась от виска по щеке. Слезы катились из глаз. А он хохотал от счастья! Все перепугались. Уж не свихнулся ли на старости лет?
- Вот он, стерва, вышел! Прав был профессор! Пальцы-то, они ж, кумпарситы, все чувствуют… Неделю выдавливал, как прыщ фашистский… Вот чувствую, что здесь он, фашистская сука, а вырвать из себя эту гадину не могу… Вот бритвой надрез сделал… Теперь он у меня здесь в руке…гляньте! Двадцать четыре года сидел, сука…
Дед открыл окровавленную ладонь, и баба Нюся извлекла из нее малюсенький кусочек металла, промыла его в воде и положила на блюдце, пустив по кругу посмотреть, а сама по-сельски заголосила…
В блюдце лежало нечто вроде бусинки с ост-рыми углами. Это и был тот самый осколок снаряда, что, по версии именитого доктора, должен был либо сам выйти, либо поразить мозг…
Баба Нюся так и голосила… Мать с отцом пытались как-то успокоить возбужденного, матеря-щегося в хвост и гриву счастливого деда, говоря, что теперь нужно просто умыться и залить рану йодом …
Дед же был неуправляем. Он хохотал. Подойдя к рукомойнику, рванул на себе рубашку так, что с корнем вырвал все пуговицы, приговаривая:
- Они еще будут знать, суки, что не взять нас голыми руками, не взять. Все равно выживем…
Потом, вытираясь полотенцем, дед опять хохотал, неожиданно обратившись к бабе Нюсе:
- Нюська, он же, фашист, у тебя в блюдце! А я – живой я, Нюська, живой!
Не знаю почему, но я вдруг села на трехколес-ный велосипед, из которого выросла, только его еще не успели еще отдать младшим родственникам,
